Критика теологии

Дело в том, что разрушение иерархического представления о мире, отказ от антропоцентризма ведет к коренному пересмотру всей картины мира и новому пониманию “бога”, “божественности” вообще. Ибо если человек не есть предмет особых забот бога, то и бог в таком случае, будучи избавлен от роли промыслителя, заботящегося о делах людей, сливается с безличным и чуждым человеческим страстям и заботам природным началом. Нельзя не только обожествлять человека, но и очеловечивать бога: оборотной стороной борьбы Монтеня с антропоцентризмом является его полемика против свойственных религии антропоморфных представлений о боге.

Прежде всего Монтень отвергает всякие попытки приписывать богу человеческие черты: в этом плане не имеют никакого разумного смысла все рассуждения о божественных атрибутах, о могуществе, совершенстве, благости, разумности бога – ни приписывая богу человеческие свойства, ни отказывая ему в них, говорит Монтень, мы не выходим за рамки конечного человеческого существования и, прилагая к богу эти определения, делаем это “по собственной мерке” [см. там же, с. 234]. К постижению божества нельзя прийти “через нас”, утверждает Монтень, “это слишком низменный путь” [там же, с. 235]. Но ничуть не большей достоверностью обладает и путь восхождения к совершенству творца от совершенства творения: космологические доказательства в духе Фомы Аквинского и “Естественного богословия” Раймунда Себундского ничуть не более состоятельны. Наши заключения не могут “связывать и сковывать” первопричину бытия [там же].

“Что может быть нелепее, – утверждает Монтень, отвергая тем самым не только ортодоксальное католическое богословие, но и все доводы “положительных” религий, – чем желать представить себе бога с помощью наших уподоблений и догадок; или пытаться подчинить его и мир нашим законам и мерить их нашими силами; или пользоваться в применении к божеству той крупицей способностей, которые ему угодно было уделить че-

[221]

ловеческой природе; или желать низвести его на землю и сделать столь же тленным и жалким, как мы сами, только потому, что мы не в состоянии простереть своих взоров до его светлого престола?” [там же, с. 213].

Но дело не только в непознаваемости бога. Главное, что бог не имеет никакого отношения к делам и поступкам людей. Монтень отбрасывает представление о боге-промыслителе. Он с сочувствием приводит суждение Эпикура, согласно которому “блаженное и вечное существо само не имеет обязанностей и ни на кого их не налагает” [там же, с. 232]. Если божественный промысел и существует, то лишь в виде самого общего природного закона, не имеющего касательства к человеческим заботам: “Как будто для бога имеет больше значения сокрушить империю, чем шглохнуть листок на дереве!” – восклицает Монтень, отвергая вымыслы религий о непосредственном вмешательстве бога в мирские дела. “Его рука управляет всем с одинаковой твердостью, – говорит автор “Опытов” о неумолимом и безличном божественном “законе”, совпадающем, таким образом, с природной необходимостью. –Наши интересы не имеют при этом никакого значения, наши побуждения и оценки его не трогают” [там же]. Но если дело обстоит так, то это значит, что не только человек мал и ничтожен перед лицом божественного величия, – меняется не только отношение бога к человеку, но и человека к богу, а из этого следует и совершенно иное, не совместимое с религиозным провиденциализмом, понимание самого бога. Богу нет до нас дела, точно так же, как и природе. Монтень приходит к заключению, в котором место бога вполне естественно занимает природа: “Но кто способен представить себе, как на картине, великий облик нашей матери-природы, во всем ее царственном великолепии; кто умеет читать ее бесконечно изменчивые и разнообразные черты; кто ощущает себя, – и не только себя, но и целое королевство, – как крошечную, едва приметную крапинку в ее необъятном целом, только тот способен оценивать вещи в соответствии с их действительными размерами” [74, т. 1, с. 201].

Религия как “обычай”

Не случайно при переиздании “Опытов” Монтень заменил в 27-й главе 1-й книги выражение “бесконечное могущество бога” словами “бесконечное могущество природы” [см. 17, с. 193]. Впрочем, подобная замена свидетельст-

[222]

вовала не столько об эволюции воззрений мыслителя, сколько о стремлении к более точной формулировке своей позиции, которая вела к решительному разрыву с религией. И если Монтень подобный разрыв не провозглашает прямо, то не только из осторожности, но прежде всего из соображений социального порядка. Религия и теология как объяснение мироустройства ему не нужны, их он отвергает. Но религия как форма общественного сознания есть данность, с которой должен считаться философ. Автор “Опытов” достаточно откровенно говорит, что считает все существующие формы религии общественным установлением, народным обычаем. Ни одна из них не обладает преимущественными доказательствами истинности, единственным действительным. признаком истинной веры “должна бы быть христианская добродетель”, нравственное учение христианства. Ибо “все остальные признаки одинаковы у всех религий: чаяния, вера, чудесные события, обряды, покаяния, мученичества” [74, т. 2, с. 131]. Итак, принципиальных различий между религиями нет, но и единственное возможное преимущество христианства на поверку оказывается столь же несостоятельным, как и все остальное. Ибо на практике христиане не только не превосходят иноверцев в нравственном отношении, но решительно уступают многим из них. И тут Монтень берет факты из богатейшего опыта современности. Он говорит и о жестокости христианских завоевателей в Америке, где они подвергали намного превосходивших их в моральном отношении туземцев чудовищным мучениям. Он говорит и о зверствах инквизиции на Пиренейском полуострове, и о жестокости, проявленной в борьбе за “истинную веру” фанатичными сторонниками католицизма и гугенотами; причем вера оказывалась лишь чисто внешним прикрытием самых жестоких инстинктов и корыстных интересов борющихся сторон.

Не менее разительным подтверждением лицемерия христианской морали в практике католической церкви представлялась Монтеню и охватившая у него на глазах значительную часть Западной Европы “охота за ведьмами”. Массовые преследования и казни, опиравшиеся на самое грубое суеверие, вызвали резкое чувство протеста лишь у немногих современников, и Монтень принадлежал к их числу. Отвергая как недостоверные россказни о ведовстве, он писал: “Во всяком случае, за-

[223]

живо поджаривать человека из-за своих домыслов – значит придавать им слишком большую цену” [74, т. 3, с. 318].

Монтень резко отвергает веру в чудеса: “Если чудеса и существуют, то только потому, что мы недостаточно знаем природу, а вовсе не потому, что это ей свойственно” [74, т. 1, с. 141]; говорит “о грубом обмане, лежащем в основе многих религий и одурачившем столько великих народов и умных людей” [там же, с. 140–141].

Но религия, будучи “собственным измышлением” людей, не обладающая никакими несомненными признаками, свободомыслия Пьетро Помпонации, его предшествование и оправдание. Она есть “закон”, вымышленный людьми в качестве силы, пригодной для скрепления человеческого сообщества [см. 17, с. 139]. Так, Платон, выступая “как законодатель” (а не как философ, стремящийся к истине), “не стесняясь, уснащает свое изложение самыми фантастическими измышлениями, весьма полезными для народа, но смешными в его собственных глазах” [74, т. 2, с. 212]. В своем понимании религии Монтень следует линии “падуанского”, т. е. итальянского, пропитанного аверроистскими традициями, свободомыслия Пьетро Помпонацци, его предшественников и последователей.

Будучи обычаем страны, народа, общественной традицией, религия обладает авторитетом для тех, кто ее придерживается,– не в силу убедительности или истинности ее положений, а единственно благодаря ее обще-принятости: “Истинной религией для каждого является та, которая охраняется обычаем той страны, где он родился” [там же, с. 292]. Отбросив веру в божественное откровение как источник “истинной веры”, Монтень заявляет: “Мы христиане в силу тех же причин, по каким мы являемся перигорцами или немцами” [там же, с. 135]. Именно в силу этих причин остается христианином – и католиком – автор “Опытов”. Он слишком хорошо убедился на опыте “религиозных” войн, принесших неисчислимые бедствия его отечеству, во вредных последствиях резких перемен в установленных обычаем религиозных верованиях народа. Мудрые люди пишут о религии, говорит он, не руководствуясь поиском истины, но “ради пользы общества”, и он считает такое поведение благоразумным, “ибо они не хотели разоблачать

[224]

обычные мнения, опасаясь вызвать этим смуту и нарушить повиновение законам и обычаям своей страны” [там же, с. 212]. Свободомыслие Монтеня аристократично: оно может быть уделом избранных натур, способных руководствоваться в повседневной жизни предписаниями разума. Народу нужна религия. Он не выступает открыто против общепринятых религиозных воззрений по той же причине, по которой он воздержался от посмертного опубликования антитиранического, республиканского трактата своего любимого друга Этьена де Ла-Боэси “Рассуждение о добровольном рабстве” и его же “Мемуаров, касающихся волнений в связи с январским эдиктом 1562 года”, опасаясь “подвергать их действию резкого и буйного ветра теперешней непогоды” [63, с. 141]. В обстановке гражданских войн нападки на единоличное правление, считал он, могли быть использованы во вред королевской власти, а стало быть, в тех обстоятельствах–во вред единству Франции.