Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Сидящие мужчины: Юра Месхиев, Иосиф Моисеевич Толчанов, Исай Спектор и я
Но о том, что это другая эстетика, я тогда не думал. Меня поражало это внутренне, и я это как‑то переваривал, но так же трудно, как грибы, если есть долго: что такое? – меня всё интересовало: вроде все не так, как в жизни, как в нормальных театрах, а почему‑то публике нравится и мне нравится. То же самое произошло и с Остужевым, совершенно в другом аспекте, но то же самое: я все не мог понять – он же совсем не по системе играет, почему же они так хлопают? Почему так публика? И мне нравится, мне немножко кажется странным, потому что вроде меня учат совсем по‑другому. Как же, вот он играет не так, как меня учат, и играет вроде неплохо. У Таирова я видел меньше. Не производило такого на меня впечатления. Вот Мейерхольд произвел впечатление. Я запомнил какие‑то такие неясные вещи в «Даме с камелиями», в «Лесе» – но я совсем был молодой – и в «Ревизоре». Это очень запоминалось, благодаря оригинальности какой‑то такой. Гарина помню. Помню Райх, как все эти сцены были примерно сделаны. Очень смутно помню проход с толпой, когда идет Хлестаков. Но это была такая выдумка режиссерская, этого в пьесе нет. Это я помню, но очень смутно. Очень смутно. «Даму с камелиями» я видел, это был ошеломляющий успех, и вся Москва бегала смотреть. Все говорили: – Какие там вещи из комиссионных магазинов! – там были какие‑то детали потрясающие. И потом Мейерхольд был близок к Вахтанговскому театру. И поэтому я расскажу случай, когда меня Рубен Николаевич познакомил, я играл в «Человеке с ружьем», и Мейерхольд меня приметил. Ведь это сразу приобретает мистический смысл. Симонов меня знакомит, я играю пантомиму: юнкера, которого убивают, срываю погоны, хочу спастись. Небольшая пантомима. Мейерхольду нравится это. Симонов кричит: – Юра, идите к нам, Всеволод Эмильевич хочет познакомиться с вами. Мейерхольд: – Молодой человек, вы хорошо двигаетесь. Запомните, тело не менее выразительно, чем слово. Видимо, он понимал, что пьеса эта – ерунда, поэтому он обращал внимание на такие вещи. Я‑то думаю, не мог же он всерьез принимать эту белиберду. Он делал это, чтоб выжить, я думаю. Он сложный господин был, очень противоречивый, много о нем слухов всяких правдоподобных и неправдоподобных. Но документы в «Огоньке» о его последних днях, конечно, говорят об удивительной какой‑то индивидуальности этого человека. Это характер очень странный, редкий. Ведь я верю, что он человек гениальный. Верю. И по рассказам Николая Робертовича Эрдмана и Эраста Павловича Гарина – я всему этому верю. Я бывал в театре еврейском, которым руководил Михоэлс. Он дружил с Петром Леонидовичем Капицей, с которым мы несколько раз говорили о «Короле Лире» – как Михоэлс играл. А так не был я знаком. Я с дочерью Ниной, с семьей дружил и был в хороших отношениях, и мы с ней встречались в ВТО в нашем – Всероссийском театральном обществе, а потом в Иерусалиме.
* * *
Когда умер Сталин, мне позвонили из театра Вахтангова и сказали, чтобы я срочно приехал в театр. И я даже помню такую деталь: я вышел, поймал такси – это было три ночи, мне позвонили ночью. До официального сообщения. Я поймал такси, и шофер так удивленно говорит: – Что это вы так торопитесь ночью? И проезжали мы мимо Кремля, я жил на Котельнической набережной, в высотном доме этом угловом, вот где Евтушенко живет, Вознесенский, эту комнату мне ансамбль дал. Там много очень чекистов жило, и я встречал этих страшных людей: Кобулова, Мамулова. Там же в лифте, я не удержался… это когда Берию взяли, я начал что‑то говорить, и у них такие физиономии были совершенно каменные, застывшие. Я говорю: – Надо же, какая сволочь! Они совершенно обалдели – видимо, не знали еще. Я узнал раньше их, потому что позвонили тому человеку из ансамбля, который в свое время пропел «цветок душистых прерий» – это байка знаменитая моя, она ведь кончилась именно этим – ему позвонили в шесть утра и сказали: – Товарищ Бучинский, «цветок душистых прерий» помните? – он спросонья перепугался, времена‑то какие! – так вот цветочек‑то посадили… И он, бедный, оделся и выскочил, все бегал узнавал в шесть утра про Берию. Так что видите, такие вещи только так и передаются. Официально ведь не было сообщения, а слухи уже были. А позвонил человек, который работал в ансамбле завлитом – Добровольский. Все уже на том свете. Я тогда был кандидат в члены партии. И всех вызвали – такое было состояние или приказ был, что надо всех собирать. И, проезжая мимо Кремля, шофер говорит: – А что случилось – ночью вы выскочили, ловите машину, – и мимо Кремля мы проезжаем. Я говорю: – Не знаю, срочно меня вызвали в театр. Видимо, Сталин умер. И он, обалдевший, снял кепку, шофер. И потом не хотел брать с меня деньги. – Такое, – говорит, – несчастье, я и деньги брать не буду с вас. Вот это мне запомнилось. Видите, так что реакции были разные на злодея. И действительно, многие рыдали же – это было такое горе всенародное. Это ведь вы никуда не денете. Только в лагерях танцевали, зэки политические, конечно, понимали ситуацию. А простые смертные переживали: что‑то будет страшное, все‑таки царь‑батюшка, Хозяин – как его называли. Я еще помню, читал речь Эйзенхауэра, помните, он был президентом, и была огромная речь Эйзенхауэра после смерти Сталина, такая программная, где он предлагал массу вещей: свободное передвижение, ну что наконец можно более широко установить общение, поднять наконец, как выражались, «железный занавес». Потом, гонимый общим потоком, я пошел сдуру на похороны… Дошел через Неглинную с горы вниз, спуск этот страшный на Неглинной – и вот тут была Ходынка. Толпа шла огромными двумя лентами, и там был ряд грузовиков поставлен поперек дороги, поэтому все сворачивали влево после этого спуска, чтоб потом выйти к Дому Союзов. Здесь очень много людей подавили, потому что была страшная погода, грязь, это был март, шел снег – слякоть, скользко – ужас, сколько подавили людей. И вот я из этой каши выбрался и дальше не пошел. Там уже крики были, а народ все шел‑шел‑шел и не знал, что тут гибель и кровь. P.S. Хозяин не успокоился и после смерти, сын мой! Будапешт, 23.08.1999 г.
Date: 2015-10-22; view: 815; Нарушение авторских прав |