Номер телефона

Я у них племянником.

Они обе экономят деньги. И правильно.

Дочь уже в Германии, а мама плохо слышит.

Мы уже ей покупали слуховой аппарат.

Я уже его цеплял на себя. Чтоб уже показать в действии. Регулировал на себе. Потом вставлял ей в ухо. Ей уже очень нравилось, но носить отказалась.

А тут дочь, попавшая в Германию по состоянию здоровья, зная состояние здоровья мамаши, позвонила мне и быстро продиктовала свой телефон, чтоб мама ей позвонила.

И сэкономила этим огромные деньги.

Я взялся сообщить этот телефон её маме, своей тётке. Отказавшейся от слухового аппарата категорически.

Здоровье уже не то…

И дело не в том, что я не могу кричать. Когда вырубается микрофон, а в зале полторы тысячи и нужно ещё заглушить смех, чтобы сказать дальше, – я с этим справлялся, бывало и по часу.

Но там же не переспрашивают и для них это не так важно… Ну пропустит букву, спросит у соседа.

А здесь мы оба понимали.

Причём она тоже понимала.

Причём я говорю из Одессы.

Дочь в Германии.

Она в Москве, и я не могу поехать и вставить ей в ухо аппарат.

Эта там одна. А эта тут одна.

Эта там ничего не понимает.

А эта здесь ничего не слышит.

И я их должен связать.

В больнице в Германии всё в порядке и питание четыре раза в день, и меню, как в ресторане. Только жидких четыре выбора и уколы, как укус комара, и чистота… уход, но телефонный номер у них – пятнадцать цифр, плюс сказать «плиз», плюс номер палаты «111» сказать уже по‑английски, потому что по‑немецки сказать… во всей Одессе… Ну разъехался народ… Английский оставшиеся как‑то выучили по этикеткам.

Я же тоже не могу о здоровье передавать через Одессу из Германии. Через мужчину не всё передашь. Так что… Какой выход? Ну какой…

Это уже сейчас, когда через неделю восстановился голос, я вдруг подумал, что можно было кому‑то переслать по почте номер такой печатными цифрами. Слова по‑английски русскими такими большими буквами, зуммер описать словами на бумаге.

Я, к сожалению, пытался устно, что не подряд, а через этот зуммер. Вот там у нас первая стычка и произошла… Причём она даже не поняла, что я обиделся… а потом продолжал номер диктовать.

Вот лучше было бы ей всё это написать, послать кому‑то факсом, чтоб ей занесли. Об этом я подумал дней через пять. У меня голос до сих пор не восстановился.

И, кстати, только что… Ну… Только что… Я вспомнил. Она же не открывает посторонним, потому что не слышит звонок.

Это я должен был из Одессы ей звонить, чтобы она открыла дверь и объяснить, кто придёт и как этим пользоваться…

Таких близких и терпеливых у меня не осталось, а нагружать посторонних… Нет… Есть какие‑то рамки… Даже, если он мне чем‑то обязан. Нет… Значит, я всё делал правильно.

Там телефон 8‑10‑49‑208‑309‑46210, добавочный 111.

Вот этот добавочный, конечно…

Он меня, собственно, и вырубил.

Самого меня.

Аккумулятор в трубке садился дважды…

Ей хорошо, она на проводе.

А у меня радиотелефон.

Я бы на проводе не потянул.

Меня уже на шестой цифре мотало по квартире, било об стекло.

Слышь… Я потом уже, когда очнулся, смотрю – холодильник открыт… Кофе с окурками… А я не курю… Я его в пепельнице заварил… Что‑то ел вроде, уже не помню, и слышь вот… Газ включен… Вот ужас… Ну, правда, не полностью… Кот несчастный… И, конечно, вырваны розетки… И телефон и электричество…

Она же за границу никогда не звонила… Она и в другой город не звонила.

Экономия всё и аппарат у них старый, как ридикюль…

И район стал уже центральным… Ну они там живут уже сто лет.

У них ещё диском набирают.

Она говорит, что в кнопочном ничего не слышит… Да… А в этом слышит, видимо… Да…

Где‑то на восьмой цифре у нас погас свет. В Одессе вырубают веерно, так что я перезванивал через час. На пятнадцатой опять погас свет, у нас два раза в сутки, веерно…

Сейчас прохожу по улице – все здороваются, немецкий номер мне кричат. Слышно было по всей Каманина аж в первых домах.

Дети смешнючие.

Особенно этот «плиз», потом «ван‑ван‑ван», ну, сто одиннадцать.

И когда я выкрикивал «ноль двести восемь», не «ноль двести и восемь», – кричал я, – а просто «ноль двести восемь». (Это дети мне рассказали.) «Ноль два ноль восемь», – кричал я.

– Нет, не «ноль два нуля восемь», а раньше «ноль», потом «два», потом «ноль» и только потом «восемь». Почему потом? – кричал я. – Не потом набирать, набирать надо сразу. Не надо раньше. Нет, «ноль два ноль восемь». Это не три нуля… Это «ноль», потом «ноль», потом «восемь».

И тут я вспомнил, что первый ноль набирается только внутри Германии. Снаружи его нет.

Вот тогда я, наверное, и заварил кофе в пепельнице…

Да… Да… Носки жены – это уже когда я пил.

Пить я начал на шестой цифре…

Как все, начинал по чуть‑чуть. А вдрабадан ушёл, когда просил её повторить, что она записала.

Нет… Я и сейчас…

Уже столько дней прошло… Даже не знаю, что это было… Какая‑то глубокая депрессия… Я сейчас не могу не выпить, как вспомню её вариант…

Восемь‑один‑десять‑ноль‑два нуля‑двести.

Потом восемь‑три нуля‑девять‑сорок шесть. Потом двести.

Потом зуммер… Она думала, что «зуммер» – это фамилия, его надо пригласить. Потом сказать «плиз» зуммеру и в конце «ван‑ван‑ван».

Да… Это «ван‑ван‑ван»…

Самое главное, что она куда‑то звонила, с кем‑то говорила, спросила, как себя чувствую, там сказали – «хорошо», и спросила «когда», сказали – «скоро». С кем она говорила, не знаю. Но это была правда.

Они сейчас обе в Москве, благодарят меня.

О немецкой больнице рассказывают с восторгом, но эмигрировать уже не хотят.

* * *

Пожилой человек входит в море по пояс и долго зябнет, стоя и хлопая руками по воде.

Затем с лёгким стоном приседает, выскакивает на берег и бросается на лежак, улыбаясь, задыхаясь и заговаривая с дамами.