Ильфу – сто лет

Да… Сто лет Ильфу.

Из них он сорок прожил.

Самый остроумный писатель.

Были глубже. Были трагичнее. Остроумнее не было.

Это у него не шутки. Это не репризы.

Это состояние духа и мозгов.

Это соединение ума и настроения.

И наблюдательности. И знания.

Лучше, чем он, не скажешь. Каждая строка – формула.

«12 стульев» – учебник юмора.

Чтобы избавиться от перечитывания, лучше выучить наизусть.

Мы и знали наизусть.

Говорят, трагедия выше. Это говорят сами исполнители.

Может быть. Может быть. Но её не знают наизусть.

Говорят, юмор стареет. Может быть.

Кстати, кто это говорит? Надо бы выяснить.

Времени нет.

Как скажут – «общеизвестно», так и хочется выяснить.

Бросить всё и выяснить.

Впрочем, тех, кому это общеизвестно, тоже мало осталось.

Может быть, бессмертная комедия выше бессмертной трагедии?

Может быть.

То, что она полезнее для здоровья, общеизвестно.

Время всё расставит. Но свидетелей уже не будет.

Наш характер хорошо смотрится и в комедии, и в трагедии.

И ту и другую он создаёт сам. Одновременно.

Отсюда и выражение: смех сквозь слёзы.

Как хотелось избавиться от слёз.

Не получилось у Ильи Арнольдовича.

Получилось лучше.

Давно умер. А такого больше нет.

Что в ней, в этой Одессе?..

Свободу Ж…

В Одессу был назначен новый секретарь обкома.

Имя не помню.

Вдруг я был приглашён на беседу.

Мне была сказана редчайшая фраза: «Какие проблемы, товарищ Жванецкий?»

Вы догадываетесь, что значит эта фраза, какие последствия для всей жизни.

И когда ещё вам повезёт услышать такое от хозяина области.

И вот я, вместо того чтобы просить проволоку, столбы, телефон, квартиру, что‑то конкретное и понятное для секретаря, я попросил свободу.

Тихо, робко… не для всех.

Для себя.

Он при мне записал в перекидной календарь: «Свободу Ж…»

Записал где‑то на конец недели с шестнадцати тридцати после встречи с передовиками производства.

Потом он пропал надолго, фигурируя повсюду.

Потом я его встретил на концерте, с трудом к нему пробился и спросил: «Как там мои дела?»

Он говорил, что он не забыл, вот пройдёт пятидесятилетие, вот пройдёт съезд компартии, вот пройдёт пленум ЦК, вот пройдёт отъезд‑приезд и слёт…

И тогда немедленно.

И что он помнит, и чтоб я не забывал.

И уж если он записал…

И хотя сейчас как раз с этим тяжело…

Но «я догадываюсь, что вы значите для города…»

И я уходил окрылённый, и я ждал, ждал, ждал, как и жду… Как ухожу от них окрылённый…

Ещё бы… Не отказал.

Великие мастера…

* * *

Старушка пришла на могилу мужа:

– Я пришла к тебе попрощаться. Ты слышишь, Яня? Я уезжаю.

Дети уехали два месяца назад.

Теперь уезжаю я.

Что мне одной делать?

Ты столько сил потратил на эту квартиру.

И знаешь, кто к нам въедет?

Постой, ты же её хорошо знаешь…

Это Маруся сверху.

Она добилась и въезжает к нам.

Она будет жить у нас.

Пусть лучше она, чем кто‑то.

Мы уплатили.

За тобой будут следить.

Я больше не смогу прийти к тебе…

Я уезжаю.

Катер

Промчался по морю.

Оторванный нос.

Без задницы.

Без кормы.

Бескормица.

Нос удирает от кормы.

Что у них произошло?

Люди с удочками на носу смотрят вперёд.

Мчатся быстро, обиженно и бесцельно.

Промчались… А кто‑то остался. А кто‑то это наблюдал. А у кого‑то от этого весь день испорчен.

А кто‑то от этого носа сник и напился.

Опять напился.

Проводив оторванный на бешеной скорости нос с людьми и только приняв антидепрессант и отдохнув, понял… Дизайн!

Вот, сволочи!