Ван Дейк

Вот как я представляю себе портрет ван Дейка, если ограничиться беглыми разрозненными штрихами карандашного наброска.

Юный принц королевской, крови, ван Дейк был щедро одарен судьбой. Красивый, изящный, обладавший исключительными дарованиями и рано проявившейся гениальностью, он получил прекрасное воспитание и сверх того все то, чем был обязан счастливой случайности – своему происхождению. Любимец своего учителя, он в то же время сам был учителем своих товарищей. Повсюду, за границей еще более, чем у себя на родине, его выделяли, приглашали, чествовали. Стоявший на равной ноге с знатнейшими вельможами, фаворит королей и их друг, ван Дейк быстро овладел всем самым желанным на земле. К его услугам было все: талант, слава, почести, роскошь, страсти, приключения. Вечно юный, даже в зрелые годы, всегда беззаботный, даже в последние дни своей жизни, распутник, гуляка, игрок, алчный, расточительный и, как сказали бы в то время, продавший черту душу, лишь бы раздобыть гинеи, которые он потом расшвыряет полными пригоршнями на лошадей, на роскошь, на разорительные любовные связи, – таков был этот человек. Безгранично влюбленный в свое искусство, он приносил его, однако, в жертву менее благородным увлечениям, менее верным связям, менее счастливым привязанностям. Ван Дейк обладал привлекательной внешностью и изящным сложением, как это наблюдается порой в последующих поколениях древних родов. Облик – скорее изнеженный, чем мужественный; манеры – скорее Дон‑Жуана, чем героя, с налетом меланхолии и, пожалуй, даже скрытой грусти, порой сквозящей в его веселье. Пылкое, нежное сердце и какая‑то разочарованность, свойственная слишком часто увлекающимся людям. Натура скорее воспламеняющаяся, чем горячая, более чувственная, чем действительно пылкая, скорей беспорядочная, чем бурная; он не был хозяином жизни, а позволял ей овладевать собой или сам отдавался ей. Существо исключительное по своему обаянию и чуткое к обаянию других, растрачивающее свой силы на то, что больше всего изнуряет, – на музу и женщин, – ван Дейк злоупотреблял всем: и своей обаятельностью, и своим здоровьем, достоинством, талантом. Он был подавлен нуждой, истощен удовольствиями, лишен всего, что имел. Ненасытный, как говорит предание, – он кончает тем, что якшается с итальянскими мошенниками и тайком занимается алхимией, чтобы добыть золото; ветреник, который в конце своих приключений женится, как говорят, по приказу, на прелестной знатной девушке, когда он не может уже дать ей ни свежести сил, ни богатства, ни былого очарования, ни уверенности в дальнейшем; разбитый жизнью человек, которому, однако, дано величайшее счастье до последнего момента оставаться великим художником; и, наконец, шалопай, обожаемый, поносимый, а позднее оклеветанный, но, в сущности, достойный лучшей репутации, которому можно простить все за его высший дар, одно из проявлений гения – очарование. Одним словом, ваи Дейк – это принц Уэльский, который умирает вскоре после того, как освобождается трон, и которому все равно не суждено было царствовать.

Несмотря на всю значительность его творчества, бессмертные портреты, в которых отразилась душа художника, открытая самым тонким ощущениям, несмотря на своеобразие его стиля, присущую ему изысканность, вкус, чувство меры и обаяние, которые он вносил во все, к чему бы ни прикасался, – мы все же можем задать себе вопрос: а чем был бы ван Дейк без Рубенса?

Какими глазами смотрел бы он на природу и как понимал бы задачи живописи? Какую палитру создал бы? Какую избрал бы манеру моделировки? Какие законы колорита установил бы? Поэтику какой школы принял бы? Склонился ли бы он больше к итальянцам, к Корреджо или к Веронезе? Если бы революция, произведенная Рубенсом, запоздала на несколько лет или вовсе не произошла, то какова была бы участь всех этих пленительных талантов, людей, перед которыми Рубенс открыл все пути, так что им оставалось лишь смотреть на его жизнь, чтобы жить, как он, наблюдать за тем, как он писал, писать так, как до него не писал никто, сопоставлять творения учителя, какими тот их задумывал, с тогдашним обществом, постигнуть установившееся взаимоотношение и отныне неразрывную связь двух одинаково новых миров – современного искусства и современного общества. Кто из них бы взялся за такую задачу?

Нужно было основать новую империю: могли ли они сделать это? Иордане, Крайер, Герард Сегерс, Ромбаутс, ван Тюльден, Корнелис Схют, Буйерманс, Якоб ван Ост из Брюгге, Тенирс, ван Юден, Снейдерс, Ян Фейт – все те, кого Рубенс вдохновлял, просвещал, развивал, учил работать, – его сотрудники, ученики и друзья, – в лучшем случае могли лишь поделить между собой малые и большие области искусства, причем самый одаренный из них, ван Дейк, должен был, конечно, взять самую значительную и самую лучшую из них. Но лишите их того, чем они прямо или косвенно обязаны Рубенсу, удалите центральное светило, и вы увидите, что осталось бы от этих блестящих его спутников.

Отнимите у ван Дейка тот первоначальный образец, из которого исходило его творчество, тот стиль, из которого он извлек собственный стиль, чувство формы, выбор сюжетов, склад ума, манеру и технику, служившие ему примером, – вы увидите, чего ему будет не хватать. В Антверпене, в Брюсселе, повсюду в Бельгии ван Дейк идет по стопам Рубенса. Его «Силен» и «Мученичество св. Петра» походят на Иорданса, но тонкого и почти поэтичного, или, что то же, на Рубенса, сохранившего все свое благородство, но приобретшего утонченность благодаря большей взыскательности руки художника. Все его святые, его страсти господни, распятия, снятия с креста, прекрасные изображения мертвого Христа, красивые женщины в трауре и в слезах – все это не существовало бы или было бы другим, если бы Рубенс не раскрыл раз навсегда в своих двух антверпенских триптихах фламандскую формулу Евангелия и не установил местный тип богоматери, Христа, Магдалины и учеников.

В утонченном ван Дейке всегда больше сентиментальности, а иногда и глубокого чувства, чем в великом Рубенсе. Но вполне ли уверены вы в этом? Это – дело оттенков и темперамента. Обычно сыновья, подобно ван Дейку, наследуют и некоторые женские черты, которые дополняют в них черты отцовские; от этого отцовские черты становятся иногда красивее, смягчаются, изменяются, становятся мельче. Как бы воздействием женщины можно объяснить и различие, вообще довольно значительное, между Рубенсом и ван Дейком. Ван Дейк удлиняет фигуры, которые Рубенс пишет слишком полными, и меньше дает чувствовать мускулы, рельеф, кости и кровь. Он менее неистовый и никогда не бывает груб. Его выразительность не столь резка. Он редко смеется, часто умиляется, но ему чужды громкие рыдания страстных людей. Он никогда не кричит. Неровности учителя у него сглаживаются. Он непринужден, ибо талант его исключительно естествен и он творит очень легко. Он свободен, быстр, но никогда не порывист.

Если сравнивать работы Рубенса и ван Дейка фрагмент за фрагментом, то окажется, что некоторые вещи, особенно вещи изысканные, ван Дейк рисует лучше, чем его учитель: свободно лежащую руку, женскую кисть, длинный палец, украшенный кольцом. Притом ван Дейк более сдержан, более воспитан, принадлежит, можно сказать, к лучшему обществу. В нем больше изысканности, чем в его учителе, который сформировался самостоятельно и царственное положение которого в искусстве от многого его освобождало и многое извиняло.

Ван Дейк был на двадцать четыре года моложе Рубенса, и в нем ничего не осталось от XVI века. Он принадлежал к первому поколению XVII века, и это чувствуется и в физическом и в духовном его облике, в человеке и в художнике, в его красивом лице и в его влечении к красивым лицам. Особенно это сказывается в его портретах. В этой области ван Дейк всегда остается светским человеком, принадлежащим светскому обществу своего времени. Он никогда не создавал образов, уводящих от правды жизни, он точен, он видит верно и умеет находить сходство. Быть может, он придает всем своим персонажам частицу своего собственного изящества, свойственную ему благородную осанку, более изящный домашний костюм, более изысканный покрой платья и расположение складок, белые руки одинаково безупречного рисунка. Во всяком случае, он лучше учителя разбирается в нарядах, в модах, в шелковых и атласных материях, позументах, лентах, перьях, прихотливо украшенных шпагах.

Это уже не рыцари, это – кавалеры. Воины сбросили свои доспехи и шлемы. Теперь это придворные и светские люди в расстегнутых камзолах, в пышных сорочках, в шелковых чулках, в небрежно облегающих фигуру панталонах, в атласных башмаках на каблуках. Это моды и привычки, которым следовал он сам, и он, как никто, был призван к тому, чтобы изображать их во всем совершенстве светского идеала. В пределах своей манеры и своего жанра, благодаря необычайному сродству своей натуры с духом, потребностями и элегантностью своей эпохи ван Дейк не уступает никому в искусстве писать современников. Его портрет Карла I по глубокому проникновению в сюжет и в характер модели, по интимности и благородству стиля, по красоте, присущей решительно всему в этом выдающемся произведении, по характеристике лица, по рисунку, колориту, по исключительно изысканному и верному соотношению валеров, по качеству работы, – портрет Карла I, говорю я, беря наиболее известный во Франции пример его творчества, – выдерживает любые сравнения.

Его тройной портрет в Турине – того же порядка и значения. В этом отношении ван Дейк сделал больше, чем кто‑либо после Рубенса. Он дополнил Рубенса, прибавил к его наследию портреты, безусловно достойные учителя, а подчас превосходящие рубенсовские. Своими самобытными портретами он внес лепту в создание нового искусства.

Впрочем, ван Дейк сделал еще больше – он породил целую иностранную школу – английскую школу. Рейнолдс, Лоренс, Гейнсборо, я сказал бы, почти все художники, верные английским традициям, и наиболее сильные пейзажисты непосредственно исходят от ван Дейка и косвенно через него от Рубенса. И это его большая заслуга. Поэтому потомство, всегда инстинктивно справедливое, отводит ван Дейку особое место между первыми и вторыми величинами художественного мира. Никому не удалось точно определить его место среди великих людей. И при жизни и после смерти он как бы сохранил привилегию с достоинством стоять возле трона.

В то же время – я возвращаюсь к сказанному – неповторимый гений, неповторимое изящество, неповторимый талант, весь ван Дейк в целом был бы необъясним, если бы не солнечный свет, бросающий на него такие прекрасные отблески. Если бы вы стали искать того, кто научил его этим новым приемам, этому свободному языку, уже не имеющему ничего общего со старым, то вы увидели бы на нем сияние, исходящее откуда‑то извне, не от его гения, и в конце концов предположили бы, что, по всей вероятности, где‑то рядом с ним должно было светить великое исчезнувшее светило.

Вы уже не назвали бы ван Дейка сыном Рубенса. Вы прибавили бы к его имени: «учитель неизвестен». И тайна его рождения заслуженно привлекла бы к себе внимание историографов.

Date: 2015-10-22; view: 430; Нарушение авторских прав