Возраст второй. Расстрел аргонавтов 5 page

— Зиновий Петрович занят более важными делами. Я не стану отвлекать его всякой газетной ерундой.

— Не ошибаешься ли ты, папа, в своем небрежении к революции? Ведь случись она, и российский флот великолепно исполнит хором не только «Марсельезу», но для всех тугоухих он способен пропеть и кровавую «Карманьолу»!

На грот-стеньге «Суворова» трепещет флаг адмирала. Оркестры в какой уже раз репетируют «Марш Рожественского":

Эс-кадра! Эс-кадра!

Выходим мы на смертный бой…

— Слышишь? — спросил Коковцев сына. — Вот это и есть главная тема наших хористов… Давай поговорим о другом. Меня возмущает твое поведение. Мне неприятно, что ты завел шуры-муры с мальгашской королевой племени Самарива, и я не понимаю, какие у тебя могут быть с ней отношения?

— Только королевские… — отвечал Гога.

Коковцев щелкнул крышкою именных часов, украшенных по золоту вязью: «Лейтенанту В. В. Коковцеву за отличные стрельбы в Высочайшем присутствии Их…» и так далее.

— Уже шестой час! Убирайся вон на «Ослябю»…

В шесть часов вечера всем быть на кораблях — таков приказ адмирала. Вот и валят с берега шумливыми толпами, на катерах и шлюпках, на туземных катамаранах, кто трезвый, кто не совсем пьяный, но обязательно с зеленью или со зверьем… Очевидно, человек так уж устроен, что, даже идя на верную гибель, он продолжает любить все живое. На палубу крейсера «Аврора» втаскивают строптивого крокодила, потом, держа его за лапы и разъятые челюсти, торжественно окунают в офицерскую ванну. На «Ослябе» приручили лемура: с салфеткою на шее он сидел на диване кают-компании, поедая из банки сардины — его любимое блюдо. Офицеры заводили в каютах хамелеонов, которые гневно раздувались, меняя окраску. На «Изумруде» милый барашек терся об ноги вахтенных, нежно блея о вкусной травке. На эсминце «Грозном» держали под роялем ядовитую кобру, которую офицеры спаивали коньяком до умопомрачения, отчего гадина постоянно дрыхла, в дымину пьяная и потому (в отличие от пьяных людей) — совсем неопасная. И только на броненосном крейсере «Дмитрий Донской» никакого зверя заводить не стали. А на все попреки в жадности крейсерская братва отвечала:

— Да на кой хрен сдались нам энти облизьяны да хады ползучие, ежели мы от клопов и тараканов не знаем, как избавиться… Пожрать не дают, паскуды, сами в рот залезают!

Очевидец писал: «Экое горе, и спать-то страшно: из одного угла крокодил ползет, в другом удав свернулся калачиком, встанешь с койки — и со всех ног летишь носом в палубу, споткнувшись о громадную черепаху, жующую край твоего одеяла… там хрюкают во мраке лемуры, здесь хамелеоны шипят на тебя. Господи, и куда ж это мы заехали?»

Да, заехали очень далеко — прямо в рай!

А по соседству с раем находился и ад…

* * *

Япония вдруг перестала засыпать Францию протестами по поводу задержки русской эскадры возле берегов Мадагаскара. Сначала этому радовались, потом стали подозревать:

— С чего бы это? Наверное, задержка выгодна Того, который имеет время, чтобы обновить изношенную артиллерию…

Рассуждавшие так были недалеки от истины, но сама истина оказалась потом более ужасна Рожественский надеялся, что после падения Порт-Артура эскадру отзовут обратно. В этом случае он остался бы в истории России как превосходный флотоводец, отвернувший от битвы по приказу свыше. Но царь энергично толкал его далее на Восток, а Рожественский не видел выхода из того тупика, в который не сам ли он и загнал себя ради карьеры? Жене своей он писал искренно: «Ума не приложу, как выкрутиться.., всякая задержка здесь гибельна, дает японцам делать широкие приготовления. А мы попадем в период ураганов, которые могут истребить половину эскадры безо всякого участия японцев… Несчастный флот!

Коковцев во время стоянки в Носи-Бе редко встречался даже с Эйлером: владения трюмного инженера располагались в катакомбах днища, а ему, флаг-капитану, приходилось порхать по трапам между салоном адмирала и мостиками броненосца. Эйлер задыхался в каюте — в исподнем, босой.

— Вовочка, когда же будет обувь, а?

Над его койкою — фотография Ивоны, жмурившей глаза. Коковцев ответил, что «Иртыш» уже осточертело ждать:

— Там обувь и провизия. Но главное — боеприпасы.

— Выпить хочешь?

— В такую-то жарищу? Свалимся.

— Нам ли сейчас думать о драгоценном здоровье… Вот и закуска — бананчик. Французские колонизаторы сплошь меркантильная сволочь: за один ананас, который и свинья жрать не станет, готовы спустить с тебя последние штаны…

Далее он заговорил об угле. Эскадра платила за него от девяноста до ста десяти шиллингов за тонну. Это значило, что пуд угля обходился русской казне от шестидесяти семи до восьмидесяти двух копеек.

— Дороже, чем за пуд ржи! — подсчитал Леня Эйлер. — Но при этом мы получаем не бездымный кардиф, необходимый для боя, а китайские и австралийские угли, которые засоряют топки котлов и дают такие облака черного дыма, что сразу же нас размаскировывают… Того увидит нас издалека!

Коковцова беспокоило сейчас совсем другое:

— Фелькерзам уже не встает, а Рожественский волочит левую ногу, словно паралитик…

В ответ Леня протянул ему телеграмму агентства «Гавас": „Японцы взяли 50 000 пленных, Мукден пал, Владивосток под угрозой японского нападения, Рожественский умер“.

— А мы идем во Владивосток? В лаптях из ворса канатов и с комками пакли в зубах? Если идем, то — когда?

— Пойми, нас задерживает приход «Иртыша»… «Иртыш» не являлся, и Рожественский на свой страх и риск решил все-таки провести учебные стрельбы, регламентировав расход снарядов не более двадцати процентов от общего запаса в погребах. С мостика «Суворова» штабисты свысока поглядывали на старые корабли. Но именно эти «старики», имевшие экипажи с большим опытом, показали прекрасное маневрирование и четкую организацию стрельбы. Особенно отличились броненосец «Ослябя» и крейсер «Аврора», которые с первых залпов разнесли все целевые щиты. Зато новейшие броненосцы — это главная-то мощь эскадры! — выбивались из строя, а стреляли негодно. Сразу после стрельб Рожественский слег в постель; поговаривали, что он заболел, огорченный приказом царя объединиться с эскадрою Небогатова, и уже якобы запросил отставку по болезни… Ежедневно работали водолазы, сбивая с килей броненосцев ракушку, стараясь оборвать с бортов водоросли, и Коковцев доложил, что узла полтора от этого выиграем.

— Один бес! — мрачно отвечал ему Рожественский. — Ставь нас хоть на докование, Того будет иметь в запасе три узла…

Наконец-то появился в Носи-Бе долгожданный «Иртыш». Транспорт доставил «босякам» двенадцать тысяч пар сапог, но зато не привез главного — боезапаса для битвы с японской эскадрой! Выяснилось, что «шпиц» премудро рассудил отправить снаряды по рельсам… во Владивосток. Это известие могло свести с ума: ведь до Владивостока предстояло еще прорываться — с боем! Капитан «Иртыша» только разводил руками:

— У меня полны трюмы капусты и солонины… «Огромный процент бочонков капусты и солонины, — сообщал очевидец, — при вскрытии давали мощные взрывы, сопровождавшиеся обильным извержением зловонных газов, и содержимое их приходилось поспешно бросать за борт». Рожественский, не вставая с постели, собрал совещание флагманов.

— Преступление! — выразился адмирал. — Мы не со бирались учиться стрелять во Владивостоке, боезапас нужен был нам здесь, ради прорыва именно во Владивосток… Проведя же практические стрельбы, мы еще до боя (!) потеряли два снаряда из десяти имевшихся. Пополнение погребов не получено. Одна капуста и вонища! Готовьтесь к угольной бункеровке…

Он попросил Коковцева остаться с ним наедине:

— Вчера мичман Георгий Коковцев с «Осляби» оскорбил лично меня. После вечерних склянок бранд вахта задержала катер, на котором ваш сын навещал медсестру Обольянинову на госпитальном судне «Орел». Посаженный мною под арест, он бравировал дерзостью. С мадам Обольяниновой проще: я отправлю ее в Россию с письмом к мужу, дабы он осудил ее недостойное поведение… А как быть с вашим сыном?

Коковцев живо представил свой позор, если его любимый сын будет списан с эскадры. Мало того, Обольянинова наверняка уедет в компании с Гогой, и что они там еще накуролесят по дороге — потом сами жалеть будут! Он просил позволения разобраться с сыном келейно — без свидетелей.

Без свидетелей он надавал Гоге хлестких пощечин:

— Из-за тебя, негодяи, должна пострадать замужняя дама, которую выкидывают с эскадры, как. последнюю шлюху из пивной. Сначала ты напаскудничал с Глашей, теперь опорочил честь замужней женщины… столбовой дворянки!

Гога у раковины ополоснул горевшее лицо забортной водой. Резким жестом он сорвал с вешалки полотенце:

— Глашу ты помянул некстати! Если уж кто и виноват перед ней, так это ты… и мама! Я ведь молчал, когда пришел из Джибути. Но догадывался, что вы, благородные родители, попросту выгнали ее из дома… именно как шлюху из пивной!

— Мы не выгоняли. Но, возможно, она и заслу живала того. А ты связался с бабой, силуэт которой способен закрыть горизонт на шестнадцать румбов… Что отвечу я адмиралу?

Гога зашвырнул полотенце в угол:

— Скажи, что мичман Коковцев плевать на него хотел! Прощай, папа… больше я видеть тебя не желаю!

— Я тоже!

Коковцев снова предстал перед Рожественским:

— Мой непутевый сын просит вашего снисхождения. Осмелюсь обратить внимание на то, что, командуя носовой башней броненосца «Ослябя», мичман Коковцев стрелял отлично.

— Хорошо. Я его прощаю, — ответил флагман… Снова бункеровка. Люди на эскадре почуяли, что решение адмиралом принято, и работали с удвоенной лихостью, не боясь вывихов, переломов, ранений и смертей, всегда неизбежных при угольных погрузках. Даже обер-офицеры, убеленные сединой, уподобясь матросам, не гнушались подставлять свои спины под мешки с брикетным углем. В отсеках было не повернуться. Уголь лежал всюду, даже в узких проходах между каютами, он вытеснил людей из кубриков, заставив команды спать под открытым небом, уголь покрывал батарейные палубы, уголь хрустел в каше, от угля люди чесались по ночам, как шелудивые собаки. Рожественский приказал бункероваться немного выше предельной нормы, отчего корабли осели намного ниже ватерлиний. Эйлер сказал Коковцеву, что океан не прощает таких перегрузок, метацентры кораблей критически изменились:

— При волнении это грозит кое-кому опрокидонтом.

— Не первый раз. Леня! Пока обошлось…

3 марта Коковцев был разбужен звонками. Он поспешил в салон адмирала с вопросом — неужели Небогатов на подходе?

— Мне он не нужен, — отвечал Рожественский, волоча ногу по коврам. — Напротив, мы… удираем от Небогатова! Если он сыщет мою эскадру в океане, приму. Не найдет — не надо.

Тронулись! Два французских эсминца провожали эскадру, наигрывая оркестрами «Марсельезу», потом отстали, засыпанные искрами шлака, вылетавшего из труб броненосцев. Миновав рифы и узости, эскадра обогнула Мадагаскар с норда — впереди распахнулся океан. Армада двигалась в двух кильватерных колоннах. К вечеру на палубах зажгли пиронафтовые фонари, в синеющих сумерках возникло видение плывущего города. С мостиков казалось, будто в океане кто-то осветил великолепный проспект, и сигнальщики удивлялись даже:

— Светло, как на Невском! Только Марусек не видать…

Опустилась удушливая неспокойная ночь. Южные созвездия смотрели на аргонавтов чужими, азиатскими, глазами.

* * *

Рожественский никого из подчиненных в свой внутренний мир не допускал; Коковцеву было лишь известно, что он счастливо женат, у него одна дочь, он имеет казенную квартиру в Петербурге и пожизненную пенсию в шестьсот тридцать рублей, полученную за подвиги в войне за освобождение Болгарии… В одну из лунных ночей, посреди Индийского океана, в трепетном мигании созвездий, Зиновий Петрович разнежился в удобном лонгшезе и тихонько, чтобы не слышали сигнальщики, вдруг заговорил о своей молодости.

— Помню, я был лейтенантом, в Одессе у меня завелся хороший приятель, преподававший словесность в частной гимназии полковника Хотовицкого. Я в ту пору командовал миноносцем. Мы с этим учителем, веселые и молодые, иногда брали корзину с вином и фруктами, до утра уходили далеко в море. Это были волшебные ночи… — Он замолк, а Коковцев тактично ему не мешал. — Я забыл вас предупредить, — сказал адмирал, — что моего приятеля звали Андреем Ивановичем Желябовым! Для меня дружба с этим человеком прошла, к счастью, без ущерба для карьеры. Но иногда я с душевным содроганием думаю — ах, судьба! Какие странный зигзаги выписывает она порою… Один из нас повис в петле как государственный преступник, а другой ведет эскадру в Индийском океане, как доверенная особа из свиты Его Императорского Величества…

Коковцев, выждав деликатную паузу, спросил адмирала — каким проливом пойдет эскадра? Начинался восход солнца, и его лучи предательски высветили помаду, втертую в морщины розового лица флотоводца. Он ответил с пожиманием плеч:

— Каким проливом? Я и сам пока что не знаю…

«В самом деле, — думал Коковцев, — куда он тащит нас?» Об этом рассуждали и офицеры в кают-компаниях:

— Английский адмирал Фримэнтль сделал в печати заявление, что, будь он на месте Рожественского, он бы повел эскадру вокруг Австралии, огибая ее с южной стороны.

— Чепуха! Мы развалимся по дороге, как старые телеги. Лучше следовать через Зондский пролив между Явой и Суматрой.

— Простите, коллега, но Япония заранее послала Голландии энергичный протест, чтобы мы не входили в ее воды.

— Тогда остается пролив Малаккский?

— О нем и думать нельзя: у Сингапура нас не пропустят англичане. Того уже сторожит нашу эскадру в проливах.

— А не вернуться ли нам в Либаву? Ха-ха-ха…

За двадцать три дня пути было пять бункеровок в открытом океане, экипажи проделали эту каторжную работу без ропота, почти вдохновенно. Вдали от берегов, где не надо бояться шпионов, Рожественский вдруг объявил, что эскадра пойдет Малаккским проливом — под самым носом англичан. При вхождении в пролив корабли, маскируясь от наблюдения, осветились синими огнями. Слева тянуло ароматами Азии, справа темнели берега Суматры с запахами пряностей. Случайный пароход, ослепленный прожектором с крейсера «Жемчуг», быстро юркнул в ночную темень, словно испуганная ящерица в тень. На мостике «Суворова» разом заговорили сигнальщики:

— Во, зараза паршивая! Завтра же растрезвонит по всему свету, что мы ползем мимо Сингапура.

— А где же Того, братцы? Неужто задрых в Сасебо?

Сингапур эскадра проходила в торжественном молчании средь бела дня — назло англичанам! Город просверкал им издали, весь в зелени, словно курорт, но два британских крейсера, отлично видимые с моря, уже подымливали из труб, готовые сорваться по следам русской армады.

— Сейчас они Того разбудят, — решил Игнациус. Рожественский высился на мостике своего флагмана, выделяясь среди людей своей могучей осанкой и надменным взором громовержца. Что думалось ему сейчас? — К повороту! — скомандовал он… Форштевни броненосцев раздвинули перед собой волны уже не Индийского, а Тихого океана. Южно-Китайское море нехотя выстилалось под тяжкими килями. Коки нещадно резали на палубах кур и потрошили свиней, взятых на Мадагаскаре, корабельные рефрижераторы напичкали мясом — подкормиться для боя. До этого капусту заменяли корнями маниока, вместо гречки варили рис, а макароны, по мнению флаг-интенданта, способны заменить кашу… Возле пушек, расставив ноги пошире, качались вахтенные комендоры; полусонные офицеры с надувными резиновыми подушками бродили по палубам и мостикам, отыскивая местечко, где бы можно было прикорнуть на ветерке, вне каютной духоты. Утром Рожественский собрал в салоне совещание.

— Первый номер в рулетку нами выигран, — сказал адмирал. — Мы избежали встречи с Того в Малаккском проливе, но мы не можем избежать встречи с эскадрою Небогатова…

Коковцев высказал то, что мучило его эти дни:

— Небогатов не навязывается нам в гости — он идет с нами в сражение, и лишать его этого удовольствия не следует… Хотя бы ради его полного боевого комплекта в погребах!

— Я не враг Небогатову, — пояснил Рожественский, — но я не выношу те археологические ископаемые, кото рые он тащит, запакостив полмира дымом доисторического происхождения. Какая нам польза от его броненосцев береговой обороны?

Игнациус, человек желчный, сказал, что думал, резко:

— Россия увлечена революцией, и если мы собрались говорить откровенно, то следует от фантастики наших решений перейти к деловым разговорам о заключении мира с японцами.

— Не ради мира я вел эскадру, — сказал Рожественский.

— А я не имел в виду ваше превосходительство, — язвительно отвечал Игнациус. — Но в Зимнем дворце должны бы и почесаться, пока нам, как говорят матросы, не сделали «крантик».

В утренней дымке пронесло силуэт четырехтрубного английского крейсера. Не успели опомниться от не ожиданности, как вдали, словно мазнули по горизонту акварельной кисточкой, показался второй британский крейсер.

— «Жемчуг» — на пересечку! — приказал флагман.

Англичане подняли издевательский сигнал: «Не различаю вашего флага. Прошу разрешения не салютовать». Все они различали через оптику, но салютовать не хотели. Это было международное оскорбление, презентованное лично адмиралу Рожественскому. Русскую эскадру вдруг начал огибать по кругу и третий британский крейсер.

— Воронье… уже слетаются на наши кости!

Это ругались матросы. Игнациус опустил бинокль:

— Броненосный «Крэсси» — ходок отличный! Радиотелеграфисты улавливали из эфира внятную работу британских станций, и ни у кого на эскадре не возникало сомнений, что эти радиоимпульсы сейчас перехватывали японцы на аппаратах германской фирмы «Телефункен». Рожественский спокойным тоном просил Филипповского приготовить карты:

— От Гонконга до Владивостока! А вы, — обратился он к Коковцеву, — запросите все корабли эскадры, чтобы по точному обмеру бункеров доложили о количестве остатков угля…

К вечеру на «Осляби» приспустили до середины кормовой флаг, на мачту взлетел крест флага молитвенного: по своду он означал, что на борту броненосца появился покойник.

— Уж не Фелькерзам ли отдал концы? — обеспокоился адмирал. — Ну-ка, дайте семафор на «Ослябю": КТО УМЕР. ВОПРОС.

«Ослябя» дал ответ: «Лейтенант Гедеонов. Разрыв сердца». Рожественский отозвал Коковцева подальше от матросов:

— Смотайтесь катером до «Осляби», договоритесь с командиром Бэром, чтобы в случае смерти Фелькерзама спрятал его труп подальше, никому не объявляя о смерти моего младшего флагмана, пусть Бэр даст мне условный сигнал.

— Какой? — спросил Коковцев.

— Допустим, так: СЛОМАЛАСЬ ШЛЮПБАЛКА…

Корабельные сны — не береговые: усталый мозг продолжает фиксировать сипение пара в магистралях, чмоканье питательных донок, беготню по трапам, звонки с вахты и тяжкие удары железных дверей и люков. Коковцев проснулся от грохота цепей, убегавших в глубину моря за якорями. Эскадра вошла в бухту Камранг, расположенную к северу от Сайгона; слева зеленела земля Аннама (Вьетнама), колонизированного Францией.

— Владимир Васильевич, — повелел Рожественский, — вы ведь кавалер ордена Legion d'honneur, вам и пред стоит переговорить с французским адмиралом Жонкьером…

Жонкьер, милейший человек, сообщил Коковцеву, что за неделю до прихода эскадры японские крейсера Того обрыскали побережья Тонкина, Аннама, Камбоджи и Сиама, беззастенчиво заглядывая в каждую «дырку» этих захолустий.

— Впрочем, — добавил Жонкьер, — вы наши союзники, и я, верный союзному долгу, буду закрывать глаза на ваше пребывание в водах Аннама до поры, пока не поднимется шум о нарушении Францией условий декларации о нейтралитете.

— Благодарю и за это, — откланялся ему Коковцев.

В лесу разгуливали павлины, противно кричащие, а по ночам, пугая вахтенных, с берега грозно порыкивали тигры, зловеще стонали какие-то диковинные существа. Матросы говорили:

— Ой, до чего ж здесь паршиво! Хоть бы пришел Небогатов, и делу конец. Хуже того, что есть, уже не будет…

* * *

Зачем, спрашивается, Того иметь разведку, если разведку вела за японцев Англия, уже давно опутавшая Дальний Восток кабелями своих телеграфов. От наблюдения англичан не укрылась якорная стоянка русской эскадры; Токио, известись о ней, выразил Парижу протест, который поддержали, конечно же, и политики Уайтхолла…

Жонкьер, появясь на палубе «Суворова», заявил:

— Париж требует от меня, чтобы я настоятельно просил вашу эскадру покинуть территориальные воды Франции…

Весь апрель блуждали возле берегов Аннама, корабли едва шевелили воду винтами, давали от силы два-три узла, чтобы не транжирить напрасно запасов топлива. В ночных тренировках по отражению минных атак прожекторы, ощупывая горизонт, иногда освещали края облаков, отчего присутствие эскадры становилось видимо за шестьдесят миль. На рассвете 25 апреля флагман назначил в разведку крейсера «Рион», «Жемчуг» и «Изумруд», чтобы они отыскали следы пребывания Того или же обнаружили контакт с кораблями Третьей Тихоокеанской эскадры. Крейсера вернулись через день, не отыскав ни Того, ни Небогатова: океан был пустынен, как заброшенное кладбище. Вдруг, не веря своим ушам, радиотелеграфисты выудили из какофонии эфира переговоры «Владимира Мономаха» с «Николаем I», флагманским броненосцем Небогатова. Рожественский сразу же развернул свою эскадру на эти далекие голоса. Из белесой мглы океана сначала выступили пышные букеты дымов, затем мачты и трубы старых броненосцев России… Наблюдая за их появлением, Зиновий Петрович заметил с некоторым сарказмом:

— Того не верил, что я рискну пройти мимо Сингапура, и его крейсера напрасно дежурили в воротах Зондского пролива. Допустив промах, он не мог пове рить, что Небогатов совершит глупость, вторично после нас пройдя Малаккским проливом. Того, как верный Трезор, опять-таки напрасно караулил его возле берегов Голландской Батавии… Забавный анекдот, господа!

При встрече эскадр было так много слез радости и криков восторга, будто на перепутье жизни после долгой разлуки встретились счастливые родственники. В пять часов дня Небогатов поднялся по трапу на борт «Суворова». В свите флаг-капитанов Коковцев сопровождал флотоводцев до салона в корме, невольно прислушиваясь к их милой перебранке.

— Вы очень быстро нагоняли меня, — заметил Ро— жественский. — Я никак не ожидал такой прыти от вашей рухляди.

Небогатов, упитанный и флегматичный, сказал:

— А вы убегали от меня с такой поспешностью, словно не хотели долгов отдавать. Между прочим, я ведь не знал, где ваша эскадра. Сам Господь Бог натолкнул меня на вас!

— Николай Иваныч, этот бог называется радио…

Вечером в раздевалке офицерской бани Коковцев разговорился с Эйлером, который с усмешкой спросил его:

— Столковались ли наши Монтекки и Капулетти?

— Небогатов выбрался от Зиновия, словно морж из проруби, фыркая оглушительно… Зиновий погнал его дальше в Дайотт, где он сначала забункеруется, а потом можно и в путь!

— Я слышал, Фелькерзам плох, правда? — Эйлер сидел на скамье, царапая пальцами жирную грудь, покрытую расчесами и тропической сыпью. — А если Фелькерзам вылетит в мешке за борт, кто заменит тогда убитого Рожественского?

— Не спеши, Леня! Его еще не убили…

28 апреля Рожественский издал приказ, который лучше бы и не читать! Поздравляя команды с прибытием эскадры Небогатова, он каждый абзац начинял страхом, как патрон начиняют порохом: «У японцев больше быстроходных судов… У японцев гораздо больше миноносцев… У японцев важные преимущества перед нами… Японцы беспредельно преданы родине и престолу… Но и мы клялись перед Престолом Всевышнего…»

И вот настал великий день — 1 мая 1905 года!

Россия отмечала его маевками, улицы городов заполнили демонстрации революционной молодежи, на окраинах ревели бастующие заводы, рабочие дрались с полицией, лилась кровь. Именно в этот день Рожественский указал служить молебны с водосвятием, а священника броненосца «Суворов» одернул:

— Только покороче, отец Палладий: пора в море!

Первый день уверенно держались на девяти узлах, без аварий и простоев, транспорта тащили на буксирах миноносцы. Македонский, старший офицер «Суворова», все удивлялся:

— Почему Зиновий так и не созвал военного совета? Даже младшие флагманы не извещены о тактике пред стоящего боя… Господа, но ведь в наше время даже в ресторан с дамою никто не ходит без четкого плана!

— Прём на рожон, — сказал лейтенант Кржижановский.

— Игра в рулетку, — добавил лейтенант Богданов.

— А не продуемся? — спросил мичман Кульнев.

Игнациусу пришлось вмешаться, чтобы разговор не перешел в открытую брань по адресу адмирала. К ночи транспорта прятались внутри боевой эскадры. Корабли тушили топовые огни на мачтах, а гакабортные фонари светили вполнакала. Переговоры велись клотиковыми «мигалками». И только госпитальные суда, с женщинами в командах, оснащенные лечебными кабинетами, операционными и аптеками, несли на себе полное освещение, отчего над ними постоянно струилось до небес волшебное мирное зарево. В небе ярко отпечатался Южный Крест, но уже завиднелась Большая Медведица, напомнив морякам о милой покинутой родине. От Петербурга до этих мест было уже семь часов разницы во времени по долготе, и Коковцев ночью живо представил себе квартиру на Кронверкском проспекте, залитую утренней свежестью; Ольга в халате, чуть позевывая, делает бутерброд для Игоря; Никита, наверное, марширует из дортуаров Морского корпуса в классы по навигации, а старший сын…

Старший здесь, он рядом, по траверзу — на «Осляби»!

Вровень с «Суворовым», загребая носом толщу океанской воды, нерушимо и тяжко проплывал «Ослябя». В эту первомайскую ночь Коковцев вложил в бумажник фотографии жены, уже недоступной, и своих детей, очень далеких от него.

Руку привычно облегал браслет: ПОГИБАЮ, НО НЕ СДАЮСЬ.

…Я, читатель, не рискну описывать всю полноту сражения при Цусиме, желая показать лишь те события, которые могли войти в кругозор одного героя, и этим я, конечно, сужаю подлинную картину боя до самых критических крайностей.

* * *

Корабельные сберкассы уже вывесили объявления: вкладчиков просим забрать свои деньги! Было достаточно жарко…

В кают-компании «Суворова» офицеры прикончили ящики с пивом, купленным в Ван-Фонге с немецкого углевоза. Эскадра миновала Формозу и Филиппины, но еще никто не знал, куда поведет ее Рожественский. Это неведение главного вопроса порождало массу соображений. Среди офицеров имелось немало сторонников обойти Японию даже с восточной ее стороны.

— На худой конец, — утверждалиони, — можно обогнуть и Сахалин, чтобы прошмыгнуть Татарским проливом.

— Ого! Через Федькин огород до Парижу?..

Коковцеву эти разговоры прискучили:

— У нас есть наикратчайший путь: мимо Цусимы…

Днем флагман пытался эволюционировать, но корабли Небогатова маневрировали скверно, и Зиновий Петрович, не стыдясь сигнальщиков, обложил коллегу матом, сказав: «Из всех видов построений Николаю Иванычу удается пока один — куча…» С мая адмирал хотел догрузить корабли углем с транспортов, заранее оповестив эскадру, что это будет последний аврал перед боем. Но появилась резкая качка, бункеровку пришлось отложить. Справа по борту сгинули острова Лиу-Киу, южнее остались острова Миу-Киу, принадлежащие микадо. Сыпал неприятный дождик, барометры предсказывали понижение температуры. После пребывания в тропиках люди недомогали: кашель, ломота в костях, судороги в мышцах. Флагманский врач настаивал, чтобы команды облачились в сукно. Ночью горизонт пронзало росчерками молний. Термометры показывали плюс двенадцать. Санитары таскали по кубрикам касторку, хинин и аспирин для заболевших матросов. Классные специалисты и кондукторы (кроме машинистов и кочегаров) прицепили к поясам заряженные револьверы. Утром врачи гнали офицеров обратно по каютам, чтобы надели походные тужурки:

— Как вы можете в кителях? Вы же простудитесь…

Туманное утро началось последней бункеровкой. Корабли поглощали в разъятые прорвы бункеров свой хлеб насущный — уголь! Главная забота: как бы распихать его по отсекам побольше, а где выспаться — об этом старались не думать. Дождь прибил на палубах черную пылищу, она тут же превратилась в черную слякоть. Как бы люди ни стремились к чистоте, все равно разносили ногами эту грязь по жилым отсекам, рубкам, трапам и мостикам. Усталые матросы отмахивались:

— Вот сделают нам крантик — и враз отмоемся…

Перегруженные углем, броненосцы настолько осели своими брюхами, что издали напоминали плоские мониторы. Эйлер стал доказывать Коковцеву, что, утопив броневые пояса, корабли оставили снаружи только незащищенные борта:

— Теперь это даже не броненосцы, а корабли какой— то еще никому неведомой в мире классификации.

— Сам вижу, — огрызнулся Коковцев. — Но ты пойми, что надо выдержать бой и добраться до Владивостока…

Их перебранку пресек истошный вопль сигнальщика:

— «Ослябя» несет сигнал: СЛОМАЛАСЬ ШЛЮП БАЛКА.

Итак, Фелькерзама не стало! Но флаг покойника продолжало трепать ветром на грот-стеньге «Осляби» -Рожественский пожелал скрыть эту смерть от экипажей. Втиснутый в запаянный свинцовый гроб, младший флагман лежал под судовыми иконами, отныне его уже ничего не касалось… 12 мая адмирал отпустил в Шанхай все транспорта, оставив при эскадре лишь три быстроходных. На боевых кораблях сооружали ограждения от осколков, составленные из противоминных сетей, из баррикад матросских коек, свернутых в крепкие плотные коконы. Среди офицеров не утихали споры: какой путь изберет Рожественский мимо Цусимы — пойдет ли он вдоль берегов Кореи проливом Броутона или проливом Корейским у берегов японских?

Date: 2015-10-21; view: 287; Нарушение авторских прав