Возраст второй. Расстрел аргонавтов 1 page

И я поэт, в Японии рожденный,

В стране твоих врагов, на дальнем берегу,

Я, горестною вестью потрясенный,

Сдержать порыва скорби не могу…

Ты плыл вперед с решимостью железной

В бой за Россию, доблестный моряк,

Высоко реял над ревущей бездной

На мачте гордый адмиральский флаг.

Исикава Такубоку

Был день как день, обычный день. Коковцев вернулся домой. Из гостиной доносились звуки давно расхлябанного рояля, а молодые голоса распевали с задором:

Прощай! Корабль взмахнул крылом,

Зовет труба моей дружины…

Клянуся сердцем и мечом -

Иль на щите, иль со щитом!

Коковцев бережно прислонил саблю в углу прихожей.

— У нас Гога? — спросил он жену, целуя ее.

— Да, со своими товарищами из корпуса…

Ольга Викторовна выглядела смущенно.

— Мне стыдно! — вдруг сказала она. — Сын кадет, скоро станет гардемарином, а его глупая мамочка опять будет иметь большущий живот… Какой позор!

Сто битв, сто рек, сто городов

О имени твоем узнают,

На ста языках сто певцов

И запоют и заиграют…

Клянуся сердцем и мечом -

Иль на щите, иль со щитом!

Роды предстояли трудные. Ольга Викторовна заранее легла в клинику Отта, ребенок не хотел покидать утробы, пришлось извлекать его на свет Божий щипцами. Осенние дожди, тусклые и шуршащие, окутывали Петербург туманной прелестью.

Коковцев принес в палату к жене корзину цветов.

Ольга Викторовна, лежа в постели, кормила младенца.

— У меня так много молока, что он захлебывается. Мы назовем его Игорем… Смотри, как он радуется жизни! Это действительно мой последний ребенок, и я выкормлю его сама…

Коковцев правильно рассудил, что Игорь станет любимцем матери… Он родился осенью 1897 года, когда германская эскадра вломилась в китайский порт Циндао, — кайзер словно подстрекал Николая II на захваты в Маньчжурии, — чтобы, связав Россию делами дальневосточными, самому остаться в роли европейского деспота. Англия открыто натравливала мир на Россию, подталкивая японцев на войну с русскими. Из Владивостока приехал Николай Оттович Эссен, авторитетный офицер флота. Он решил подлечить в столице гастрит и рассказывал Коковцеву, что после войны Японии с Китаем в Нагасаки появился памятник: на пьедестале водрузит трофейное ядро, слепленное чуть ли не из глины, в морских префектурах понатыкали неуклюжие обелиски, на верху которых рылами к небу торчком стоят боевые торпеды. Адмирал Того назначен префектом Сасебо, сейчас всю энергию он направил на модернизацию флота, лично вникая в проекты боевых кораблей, добиваясь повышенной мощи залпа и высокой скорости.

— Можно считать, что Того на проливы у Цусимы повесил замок. В Сасебо он соорудил чудесную причаль нуюлинию, кораблям удобно брать уголь и накачиваться водой.

— Но ведь нас не гонят из Японии, — сказал Коковцев.

— Пока нет. Эскадра под брейд-вымпелом Дубасова торчит в Нагасаки, но стоило ей бросить якоря, как на рейд сразу же влетела английская эскадра адмирала Бульера и тоже стала на якорь… Теперь, — сказал Эссен, — важно одно: кто скорее войдет в Порт-Артур — мы или англичане?..

Коковцев встретился с Макаровым в Мраморном дворце на заседании Географического общества, где адмирал выступал с докладом: «К Северному полюсу — напролом». В перерыве он сказал, что отъезжает в Нью-Касл, где на верфях Армстронга будет закладываться ледокол «Ермак». На дела в Печилийском заливе Макаров смотрел глазами разумного патриота России:

— Без Порт-Артура нам, русским, на Дальнем Востоке нечего делать, ибо Владивосток — порт замерза ющий и в случае нападения японцев нашим крейсерам не выбраться изо льда.

— Но ваш ледокол «Ермак»… — намекнул Коковцев.

— Я строю его исключительно для научных целей. Великая Сибирская магистраль уже протянулась до Омска (одновременно укладывались рельсы и со стороны Владивостока). Над сказочным Петербургом мели синие вихри, запуржило дворцы и монументы. А в далеком Нагасаки все цвело и благоухали глицинии. Эскадра Дубасова держала котлы на подогреве, но подле нее подымливала эскадра Бульера. В нагасакском Bowling-Club офицеры русского флота резались в бридж с офицерами флота британского. Корректные, вежливые и лишь настороженные взгляды выдавали всеобщее напряжение…

Была ранняя весна, когда однажды утром на русской эскадре проснулись и увидели опустевший рейд: ночью англичане незаметно убрались. Дубасов срочно повел корабли в Порт-Артур. Но вчерашние партнеры по бриджу уже стояли там. Дубасов подобрал самые грубые слова, чтобы расшевелить столичных дипломатов. На Певческом мосту нашли самые изощренные выражения, чтобы Уайт-холл ощутил привкус пороховой гари. После русского ультиматума крейсера Альбиона, жалобно подвывая сиренами, будто их очень обидели, покинули Порт-Артур. Но адмирал Бульер, держа флаг на броненосце «Центурион», тут же пересек Печилийский залив и с ходу захватил китайский порт Вэйхайвэй…

Расстановка сил в этом регионе закончилась! Так весною 1898 года наш флот оказался в Порт-Артуре, полностью разрушенном японцами. В городе застали лишь китайскую полицию с дубьем и бедноту-кули в жалких отрепьях. Всех женщин заранее вывезли в Чифу, ибо Цыси распустила слух, будто каждый русский матрос задался целью похитить по две китаянки. Порт-Артур получил статус города-крепости. Но моментально явились рослые, очень вежливые японцы, открывшие в Порт-Артуре парикмахерскую; это были офицеры самурайского флота, которые искусно брили и опрыскивали вежеталем головы русских офицеров. Прошу не сомневаться: они хорошо разбирались в делах русской эскадры, панорама которой во всем великолепии открывалась перед ними из окон фешенебельной парикмахерской.

* * *

Летом Гога вернулся из кадетского плавания вокруг Европы, переполненный впечатлениями, и Коковцев подарил ему велосипед. Первенец вырастай общительным, разудалым, пригожим, однажды за столом — при матери! — он уже осмелился допустить «гафф» по отношению к женщинам, за что папа-минер, имея характер взрывчатый, тут же залепил ему полновесную затрещину.

Это никак не испортило их отношений. Готовясь к экзамену по истории флотов мира, Гога просил отца подсказать яркий пример доблести и мужества. Коковцев охотно поведал сыну о подвиге французского капитана Дюпти-Туара:

— Англичане разбили его «Топпаш», разрушив мачты и пушки, а сам Дюпти-Туар превратился в обрубок человека. Ядрами ему оторвало сначала одну ногу, потом вторую, затем и руку. Матросы бросили туловище в кадку с пшеничными отрубями, которые сразу намокли от крови. Но благородный Дюпти-Туар продолжал управлять боем, и последние его слова были: «Взорвать этот чертов кузов, но не сдаваться!» Он заслужил похвалу Нельсона, сказавшего: «Этот француз дрался, как бешеная собака, и дрался бы дальше, если бы мы не свалили его в яму». А ты, — заключил Коковцев рассказ, — должен помнить свято: русский флот никогда не опозорил славного андреевского стяга.

— Я помню, — ответил сын. — «Погибаю, но не сдаюсь!»

Вечером Коковцев с женою решили навестить Эйле ров на Английской набережной. В коляске жена спро сила:

— Владя, ты чем-то озабочен, а чем?

— Я устал. Каждая война приносит новые заботы…

Он не притворялся: любой военный конфликт, возникни он хоть на задворках мира, всегда привлекает обостренное внимание специалистов. Сейчас завершилась война Соединенных Штатов и Испании -война двух флотов. Американцы в двух сражениях уничтожили морское могущество Испании, лишив испанских королей их последних колониальных «кормушек» — Кубы и Филиппинских островов. В результате Испания была вычеркнута из списка великих морских держав, а Штаты, к удивлению многих, сразу превратились в великую морскую державу…

Эйлеры ждали их на балконе, Леня крикнул:

— Наконец-то! Как мы рады вас видеть!..

Родители Эйлера переселились в прусские поместья близ Тильзита, Леня остался хозяином в обширной, старомодной квартире. По-русски троекратно облобызал он друга юности, подтолкнув к нему смущенную Ивону, которая сразу поразила Коковцева громадными лучезарными глазами. Леня расшаркался перед Ольгой Викторовной, а Коковцев сказал, что чиниться не надо:

— К чему? Мы же старые друзья. Будем проще… Дамы прошли в туалетную, чтобы присмотреться одна к другой, заодно поправить прически, а толстенький Эйлер (уже с брюшком) ретиво хлопотал у роскошно накрытого стола:

— Прислугу я отпустил, чтобы не мешала. Вовочка, знай, что я вернулся из Европы богатым человеком… Ей-ей!

— А не думал остаться в Европе?

— Как можно? Россия — моя отчизна, и, накопив опыта на верфях Европы, я обязан передать его в русскую копилку… Отвечай сразу: что ты собираешься пить?

Коковцев впал в дурашливое настроение:

— Плавсостав флота имперского хлещет все, кроме олифы и керосина. Впрочем, если уж ты взялся за бордо, так не открывай его с таким трепетом, будто это кора бельные кингстоны.

Эйлер от души хохотал, радуясь встрече:

— О, не дай Бог нам касаться кингстонов…

В гостиной растворили окна, теплый ветер с Невы раздувал кисейные занавески, издалека слышалась музыка… Жизнь была чертовски хороша! Владимир Васильевич провозгласил первый тост за прекрасных дам. Эйлер думал не о дамах — его интересовало, каков был процент попаданий у американцев.

— Я не знаю, как при Кавите на Филиппинах, но в сражении у Сант-Яго на Кубе янки имели полтора процента.

— А испанцы?

— Ни одного попадания с их стороны не зафиксировано.

— Не может быть. Ты шутишь, Вова!

— Сущая правда. Испанский адмирал Сервера (мне очень жаль этого человека!) велел подать командам перед боем вино. За эти бутылки с вином испанцы жестоко и поплатились…

Ивона говорила по-русски ужасно, коверкая слова до безобразия, но все же говорила. Коковцев перешел на французский.

— Как вам нравится наша сумбурная русская жизнь?

— Все хорошо, кроме блинов, — отвечала женщина. — Не могу привыкнуть еще к соленым огурцам и к паюсной икре.

Эйлер, быстро охмелев, рисовал на салфетке схему трюмных систем, развивая свои теории, он ссылался на авторитет Макарова.

— Ленечка, — отвечал Коковцев, — ты стараешься научно обосновать причины, по которым мне придется тонуть. Но когда я стану булькать пузырями, мне, поверь, будет уже не до того, чтобы думать — научно я погибаю или безграмотно.

— Невежа, ты ничего не понял! — возражал Эйлер. — Если не веришь мне, спроси парголовского соседа, Степана Осипыча Макарова… Кстати, известно ли тебе, что Макаров не только флотоводец — он автор и фантастического романа!

— Впервые слышу.

— А ты почитай. В своем романе Макаров высказал, по сути дела, гениальное пророчество о будущей войне на море… Это так страшно, Вовочка, это так ужасно!

Ивона сказала мужу, чтобы он доппель-кюммель больше не пил.

— Нет, я выпью! — разбушевался Леня, хмельной…

Коковцев совершил быструю «рокировку» среди бутылок.

— Леня, — сказал он, — почтим отсутствие доппель— кюммеля минутой молчания. Ты меня уже очаровал волшебными тайнами трюмов, а твоя жена очаровала меня своей бесподобною красотой и грацией. Я хотел бы сказать…

— Нам пора домой, — строго произнесла Ольга.

— Так уж сразу?

— У нас дети, — еще строже отвечала она.

Спорить было нельзя. В прихожей Леня с пьяным упрямством настаивал, чтобы Коковцев расцеловал Ивону, как свою жену, без стеснения. Ольга Викторовна истерзала свои перчатки. Садясь в коляску, Владимир Васильевич сказал ей:

— Леня такой милый и забавный, правда?

— Но ты, кажется, приехал сюда не ради Лени… Я ведь видела, как ты впивался в эту француженку!

— О чем говоришь, Оля? Я не понимаю тебя.

— Зато я все хорошо понимаю… Ладно. Оставим этот дурацкий разговор. Думаю, нам не следует бывать у Эйлеров и по иным причинам. У нас давно сложилось свое общество, а Леон Эгбертович воспитан иначе, нежели люди нашего круга.

— Прости! Леня не просто Эйлер, он фон Эйлер, и, поверь, что вести себя он умеет лучше нас с тобою. Он не виноват, что я затопил его трюмы крепкой брыкаловкой.

— Владя, что за выражение! — возмутилась Ольга.

— Отличное! Брыкаловкой зовут на флоте коньяк…

Ольга Викторовна жестоко высмеяла Ивону, карикатурно представив ее платье. И вдруг стала жалеть Леню Эйлера:

— Конечно, выбор его неудачен, но тут уж ничего не поделаешь. Хотя на тебя она и произвел сильное впечатление.

— Перестань! — взмолился Коковцев. — Если Ивона и пожелает прицепить к своему подолу собачий хвост, так это нас не касается. Она парижанка — из особой породы женщин…

Ехали молча. Ревнивая Ольга не выдержала:

— Теперь я вижу, зачем тебе нужна горничная, непременно молодая, симпатичная и в кружевном фартучке.

— Кстати, ты нашла такую?

— Именно такую, какая тебе надобна. Утешься!

— Ну, спасибо… выручили, — засмеялся Коковцев.

* * *

Игорь усердно ломал игрушки, а Никита бегал в гимназию. Глядя на своих детей, Коковцев никак не мог представить японского сына Иитиро (а ведь ему, наверное, уже девятнадцать лет). Денег в Нагасаки он больше не отсылал — после того как Эссен сообщил, что Окини-сан разбогатела, занимая в Иносе примерно такое положение, какое раньше имела Оя-сан… В один из дней Коковцев сообщил жене, что в правительстве готовится важное политическое решение, о сути которого он может пока только догадываться:

— Очевидно, гонке вооружения придет конец. Если не поняла, растолкую. Эсминец годен на десять — пятнадцать лет службы. Но пока его собирают на стапелях, его успевают обогнать другие и при спуске на воду он уже считается устаревшим. Надо спешно закладывать другой. Такая чехарда и называется «гонкой». А если бы мужики и бабы узнали, что мы, выстрелив из пятидюймовки, посылаем в Эвклидово пространство сразу пятьдесят пять рублей, они бы сказали, что профуканы пять дойных коров…

Ольга Викторовна приняла эту «гонку» на свой счет:

— Ты хочешь сказать, что мое последнее платье от Дусэ — как твои три выстрела из пятидюймовки? Но я не виновата, что портнихи посходили с ума и берут страшно дорого…

В эти дни появилась новая горничная Глаша, быстро вошедшая во вкусы их семейства; чистоплотная и привлекательная толстушка, она ловко прислуживала господам, а вечерами запиралась в медхен-циммер, распевая наедине под гитару:

Грек из Одессы и поляк из Варшавы,

Юный корнет и седой генерал -

Каждый искал в ней любви и забавы

И на груди у нее засыпал.

Где же они, в какой новой богине

Ищут теперь идеалов своих?

Вы, только вы, и верны ей поныне,

пара гнедых,

пара гнедых…

Ольга Викторовна поначалу вела себя настороженно, когда в их дом ворвалась свежая хлопотунья-резвушка, но скоро успокоилась. Владимир Васильевич в общении с Глашей допускал лишь корректное похлопывание горничной по румяной щечке:

— Все хорошеешь? Не пора ли замуж?

— Дотерплю до следующего века, — отвечала Глаша.

— Смотри! Тебе ведь не долго осталось ждать…

Было хмурое утро, по окнам барабанил дождь. Коковцев ночевал дома. Явилась Глаша с подносом в руках:

— Доброе утречко, господа! Несу вам «мокко».

Коковцев приоткрыл один глаз.

— Таких, как ты, — сказал он горничной, — надо бы брать на флот. Чтобы ты заведовала кранцем «первой подачи».

Нехотя он сунул ноги в мягкие шлепанцы:

— Оля, меня сегодня вызывают к Дикову… Адмирал Диков, был главным минным инспектором флота. Сообразительный видный старик, он выглядел молодцевато. Коковцев застал его за изучением сводок погоды.

— К метеорологии я отношусь примерно с таким же решпектом, как к хиромантии или к черной магии. А вы?

Коковцев ответил, что доля шарлатанства в этой «лавочке» всегда ощутима. Впрочем, на Балтике сильно штормит.

— Надо выйти в море, — сказал Диков. — А мы, — вдруг произнес он, — допустили ошибку. Россия, кажется, здорово сглупила, гарантируя Китаю заем для оплаты контрибуций Японии. Тем самым мы, русские, обеспечили самураям мощный финансовый источник для развития их флота. И вот вам результат: Того закладывает серию броненосцев, которые по контракту дают восемнадцать узлов… Как вам это нравится?

— Совсем не нравится. Но, если верить газетам, Гаагская мирная конференция, созванная по почину России, приструнит и японцев. Наверное, контроль над вооружением нужен.

— Наше дело — готовиться к войне. Стоит нам превратиться в пацифистов, и завтра же от нашего бедного козлика останутся только рожки да ножки. — Затем адмирал сообщил, что сейчас в Петербурге военно-морским атташе Японии состоит капитан-лейтенант Хиросо. — Он желает видеть наши минные стрельбы.

Коковцев ответил, что секреты военной техники утаить так же невозможно, как и удержать воду в решете:

— Но, очевидно, их все-таки следует утаивать. Диков по диагонали пересек свой обширный ка бинет:

— Нет смысла скрывать то, чем японцы владеют уже в достаточной степени. Скажите, вас устроит выход в субботу? Тогда у мостика Лебяжьей канавки будет ждать катер.

— Есть! — отвечал Коковцев.

Хиросо, помимо русского, свободно владел английским, немецким, французским, китайским и корейским языками. Он недавно был переведен на берега Невы из Берлина.

— А раньше? — спросил его Коковцев.

— Плавал… как и все.

Было что-то подкупающее в этом рослом человеке, мало похожем на японца, с небольшой русой бородкой и усами. Дул сильный ветер. Коковцев извинился, что опаздывает катер:

— А вам, наверное, холодно?

— Нет, к северу я уже привык.

Коковцев вспомнил сказку Окини-сан: жил да был на севере забавный зверек тануки, развлекавший себя хлопаньем лапками по сытому животику. Он спросил — где сейчас О-Мунэ-сан, бывшая при посольстве в Петербурге.

— Кажется, ее мужа отозвали в Японию…

Катер подали. Напротив Горного института их ожидал миноносец, который сразу же, выбрасывая клочья дыма, окунулся в белую заваруху моря. Мимо проплыли огни Кронштадта. Коковцев, поднимаясь на мостик, повесил на шею свисток, чтобы сигнализировать о поворотах, а матросы втихомолку посмеивались:

— Нацепил! Будто городовой али дворник…

Навстречу двигался германский транспорт, спешащий к мучным лабазам русской столицы. Хиросо заметил пулеметы и сказал:

— У нас митральезы тоже заменяют пулеметами…

Измотанные качкой, весь переход до Тронгзунда они посвятили специальным вопросам (причем, если Коковцев что-то утаивал от японца, Хиросо, словно разоблачая его, подробно докладывал, как это дело налажено на их флоте). Очевидно, атташе хорошо разбирался в минном оружии, и, когда миноносец стал раскладывать по траверзам торпедные залпы, лицо Хиросо осталось невозмутимо. Коковцев решил про себя, что адмирал Диков, наверное, прав: японцы знают уже не меньше русских. Но вот засветились огни Гельсингфорса, и кавторанг сказал:

— А не поужинать ли нам вместе…

Очень быстро они перешли на приятельский тон. Через Скатгуден прошагали на гельсингфорсскую эспланаду. Коковцев повел Хиросо в ресторан, где его хорошо знала шведская прислуга, из каминов приятно дышало ласкающим теплом.

— Froken, var god, — сказал Коковцев официанткам, приглашая Хиросо к столу, и японец недоверчиво огля дел зал, заполненный публикой. — Что будем пить? — спросил Коковцев.

Хиросо пожелал к вину еще и крепкой водки.

— Пусть она напомнит мне о сакэ… А знаешь, — сказал он, выпив, — когда я был в Шанхае, меня вытолкали прочь из английского ресторана, потому что я… желтый!

— Здесь не вытолкнут. Наоборот, если начнешь падать, тебя еще поддержат. Поверь, русские меньше всего думают, какова шкура у человека -лишь бы человек был хороший.

Он просил Хиросо говорить по-японски, желая проверить себя — не забылось ли понимание чужой речи?

— Ведь у меня был роман… с японкой.

— А у меня сейчас! С русской. Очень приятная дама, но боюсь, что она приставлена ко мне вашими жандармами.

— Такое тоже бывает, — засмеялся Коковцев…

Он заметил, что водка с вином сорвали Хиросо со стопоров, и решил «открыть свое лицо». Со времени арендования Порт-Артура японцы стали выживать русские корабли из Нагасаки, нарочно медлили с ремонтом, а уголь давали самый негодный — английский, в брикетах: от него появляются конъюнктивит глаз и экзема на коже. Сказав все это, он спросил Хиросо в упор:

— Зачем вы так рьяно лезете в Китай и Корею? Хиросо резким жестом сорвал с груди салфетку.

— Почему, — спросил он, — вам, европейцам, можно заводить базы и сеттльменты в Китае, а почему вы возражаете, если мы тоже желаем иметь все это? Если ты откровенен в своем вопросе, буду откровенен и я в своем ответе… Когда мы взяли Порт-Артур, вы за ставили нас покинуть его. Но тут же забрали его для себя! Мы добыли его кровью своих солдат и матросов, а вы через взятку Ли Хун-чжану… Так?

Ответ Коковцева прозвучал в академическом тоне:

— Но, взяв Порт-Артур, ваша Квантунская армия не застряла бы там, она пошла бы и далее, а в конечном итоге штыки вашей армии блеснули бы на окраинах Владивостока… Так?

Хиросо хладнокровно затолкал салфетку за воротник.

— В истории народов, — сказал он, — иногда самые ничтожные поводы приводят к серьезным последствиям. Голландцы, повысив цены на перец, не могли предвидеть, что погоня англичан за дешевым перцем приведет их к завоеванию Индии. Я согласен, что ваше правительство, арендуя Порт-Артур, тоже не могло предугадать, каковы будут последствия…

…Хиросо пробыл военно-морским атташе в Петербурге до 1901 года, после чего был отозван на флот в Японию.

* * *

Россия спешно стелила рельсы через тайгу и болота к Великому океану. До начала XX века оставались считанные месяцы, когда Англия открыла огонь в Южной Африке — началась война с бурами, и русские люди с большим чувством запели:

Трансвааль, Трансвааль, страна моя,

Ты вся горишь в огне…

Интеллигентная Россия перелистывала ветхие альманахи, изданные на стыке 1799 — 1800 годов, чтобы отыскать в них ситуации, схожие с 1899 — 1900 годами. Как это ни странно, люди, встречая XIX век, уповали на то, что он станет веком разума и безмятежного спокойствия. Но роковою нотой вонзались в розовые облака стрелы-строки Шиллера, который приветствовал рождение уходящего сейчас века словами: «Где приют для мира уготован? Где найдет свободу человек? Старый век грозой ознаменован, и в крови родился новый век». В эти дни историк Ключевский закончил предновогоднюю лекцию так: «Пролог XX века — это пороховой арсенал, а эпилог его — барак Красного Креста!» По всей великой стране, утонувшей в снежных сугробах, отстучали ходики в избах крестьян, откуковали кукушки в мещанских домиках на окраинах городов, хрипло и сдавленно отзвенели бронзою напольные часы в дворянских усадьбах — век XX вступил в свои права. Пулеметы расставлены, колючая проволока растянута. Дети, рожденные в эту ночь, будут баловаться картинками броненосцев, спешащих в Цусиму, они вырастут в огне мировой и гражданской войн, им стоять насмерть в 1941 году…

Были первые дни января, за окнами квартиры на Кронверкском солнечно сыпало морозной изморозью, всегда столь приятной для русского глаза. Коковцев проснулся в чудесном настроении, какого давно не бывало, возвращаясь из ванной, он игриво шлепнул Глашу полотенцем:

— Двадцатый век настал! Готовься срочно замуж.

— А я вам не эсминец, чтобы все срочно, — отвечала горничная. — Это вы там у себя на флоте командуйте…

Ольга Викторовна еще нежилась в постели, когда квартиру огласил телефонный звонок. Она окликнула мужа из спальни:

— Владечка, кто там в такую рань?

— Из-под «шпица»! От самого Тыртова…

Монархическая Россия еще не могла избавиться от династического генерал-адмирала великого князя Алексея; управляющим морским министерством был в то время адмирал Тыртов. Ольга, накинув халат, вышла к столу.

— Это свинство! — сказала она, намазывая маслом горячие гренки. — Все-таки не просто Новый год, когда бывают чинопроизводства, наступил новый век — хотя бы ради этого могли дать тебе чин каперанга. Ты больше других плавал!

— С колокольни виднее, — утешил ее Коковцев.

В передней ему услужала Глаша:

— Кашне. Треуголка. Сабля. Я вам подам шинель.

Напряжение нервов все-таки прорвалось:

— Сколько раз талдычить тебе, любезная, что шинель бывает в пехоте. Мы же, офицеры флота, носим форменное пальто…

Тыртов ожидал его, стоя посредине громадного ковра.

— Разговор для вас неприятный, — предупредил он.

Коковцев подтянулся, замер навытяжку. Только указательный палец, нервно дергаясь, отбивал дробь по эфесу сабли. Тыртов сказал, что пришло время послужить на берегу:

— Вы уже много лет на ходу или на подогреве. Ценз достаточный! Между тем флот имеет офицеров, годами ждущих корабельных вакансий. У меня списки перепол нены людьми, которые отвыкли от моря, а кавторанги согласны командовать хоть землечерпалками… Пора и честь знать! — заключил Тыртов.

Для Коковцева это был удар. Он отдал флоту лучшие годы своей жизни, не жалея сил для развития минного оружия, но сейчас его ретивость одернули. Тыртов понял его состояние:

— Вас охотно берет к себе в штаб вице-адмирал Макаров…

Степан Осипович занимал высокий пост военного губернатора Кронштадта и командира Кронштадтского порта. Служить под личным руководством этого человека Коковцев счел за честь для себя. Он сразу же согласился:

— Надеюсь, я останусь флагмином при штабе?

— Иначе и быть не может, — отвечал ему Тыртов.

Минный отряд устроил ему пышные проводы — с шампанским и речами, Владимир Васильевич провозгласил тост:

— Я был счастлив служить с вами, господа, и уношу в своем сердце любовь к вам и к нашим миноносцам. Если броненосцы приравнивают к боевым слонам, а крейсера к легавым, которых пускают по следу крупного зверя, мы, миноносники, похожи на скорпионов, готовых смертельно ужалить противника. Выпьем за наши будущие победы. Гимн, господа… гимн!

В едином движении сдвинулись бокалы:

Погибнем от чего угодно,

Но только б смерть не от тоски.

Нет панихиды похоронной,

Как нет и гробовой доски.

Но, даже мертвые, вперед

Стремимся мы в отсеках душных.

Живым останется почет,

А мертвым орденов не нужно.

Коковцев получил казенную квартиру в Кронштадте. Он решил прочесть «фантастический роман» адмирала Макарова!

* * *

Фантастика была слишком реальна. «Весь мир, — начинал Макаров, — был как громом поражен неожиданным известием о появлении грозного броненосного флота, принадлежащего какому-то государству, о существовании которого никто не знал». Где-то далеко в океане укрылась неизвестная страна с талантливым народом древней культуры. Наконец ему надоело жить в самоизоляции, он решил сбросить с себя покрывало тайны и «смело положить свой меч на весы равновесия всего мира». Макаров писал, что этот загадочный народ уже давно наблюдал за политикой европейцев, а «вечные интриги и притязания англичан окончательно вывели островитян из терпения, и одним взмахом меча они надеялись рассечь все дипломатические узлы, чтобы переместить центр политического равновесия на Тихий океан…» Коковцев позвонил Эйлеру по телефону:

— Леня, но ведь Макаров пишет конкретно о Японии!

— Ага, ты понял? — обрадовался Эйлер. — А дочитал ли до момента, когда островитяне разгромили все флоты мира? Потому что они изучили недостатки наших закос нелых флотов и создали свой флот — идеальный… Читай дальше.

Макаров писал, что непотопляемость — падчерица ' морского дела, флоты Европы пренебрегают ею, все внимание и деньги вкладывая в броню и пушки. Теоретически каждый корабль непотопляем, ибо разделен на самостоятельные отсеки, при заполнении водой лишь части их корабль обязан существовать! Но практически они тонут от любой дырки в борту. Почему?.. Только восторженный Ленечка Эйлер мог назвать статью Макарова романом. Какой там роман? Это же призыв к действию. Это пророчество о гибели…

— Вова, ты дочитал до конца? — спрашивал Эйлер.

— Нет.

— А жаль…

Коковцеву что-то мешало дочитать «роман», а что — не мог понять. Санки с морского льда вынесли его на кронштадтский берег. На балконе здания командира порта -подзорная труба на штативе, чтобы Макаров мог озирать всю эскадру, прямо из своего кабинета выискивая промахи в корабельной службе. В приемной теснилась притихшая очередь матросов и рабочих Пароходного завода. Кавторанг подошел к адъютанту Шульцу:

— Я прибыл представиться адмиралу.

В кабинет двинулся старый матрос Иван Хренков, неся на подносе кофе. Из дверей высунулась бородища Макарова:

— Владимир Васильевич, входите… — Он сразу заговорил круто и напористо, будто возражая кому-то. — Думаете, я на месте? Нет. Меня пошлют туда, где я нужен, когда наши дела станут плохи. А пока меня держат за этим столом, как собаку на привязи. Мое место там — на Дальнем Востоке…

Коковцев спросил, чем ему сейчас заниматься.

— Отправляйтесь в Четвертый экипаж, проверьте в библиотеке, что читают матросы. Это первое. Второе: в том же Экипаже, чтобы далеко не ездить, разденьте матросов догола и переставьте их на весы. Тощих и пузатых в три шеи гоните к врачам, пусть выясняют, отчего такая ненормальность, для флота неугодная… Желаю успеха. А вечером прошу ужинать ко мне.