Мы – транзитные пассажиры

«Я – бесприданница нового поколения. Про таких говорят: она может унести на себе все, что имеет».

Пробуждение произошло посредством мужчины, который сидел у иллюминатора. Мужчина начал сильно ворочаться в своем кресле, скрипеть и толкать меня толстыми руками. Я проснулась.

Самолет совершал последний круг над Городом перед посадкой. Внизу четыре раза перевернулась, сверкнув глазами, гигантская тарелка. Самолет резко заходил на посадочную полосу прямо со стороны залива. Я не узнавала своего Города. Да и аэропорт был как будто другой.

Вот «Боинг» коснулся посадочной полосы. Все захлопали в ладоши. Мужчина, который меня толкал, заторопился к выходу, встал и, шумно открыв верхний ящик для ручной клади, вывалил мне на голову целый мешок ширпотреба. По‑видимому, он собрал эту дрянь в гостиницах, в которых проживал. Обычно в ванных комнатах отелей ставят пузырьки с шампунем и лосьоном. Русским бывает жалко оставлять все это добро уборщицам. По лицу моему струился шампунь, а на волосах налипло что‑то вроде сливочного масла. Мужик виновато смотрел на меня и хлопал белыми ресницами. Совершеннейший клоун.

– Простите меня, девушка, ой, простите, это так внезапно случилось… – бормотал он. И, сложив на груди коротенькие ручки, поросшие рыжими волосиками, предложил: – Если вас никто не встречает, я могу вас подвезти. У меня «Мерседес»…

Возможно, автомобиль этого клоуна был моим шансом быстро добраться до Города. Я шла к паспортному контролю стремительно. Мужик семенил сзади, по‑моему, он уже не испытывал чувства вины передо мной. Жалел, наверное, что предложил подвезти, когда, идя сзади, обнаружил, что я хромаю.

Так и есть: никто не встречал меня с табличкой «добро пожаловать!» и казенно‑приветливым лицом. Сосед, который облил меня шампунем, все еще терся поблизости и даже вынул из кармана клетчатый носовой платок, которым пытался стереть следы нападения.

Я хотела уже последовать к его машине, как вдруг в толпе увидела знакомое лицо. Это был Сципион, бывший папин охранник. Он ястребом зыркнул на моего обидчика, и тот, мне показалось, вздрогнул и коротко поклонился.

Сципион быстро повел меня прочь, не сказав ни слова. Мы вышли на воздух. Вокруг, сколько хватало глаз, кипела гигантская стройка. Громко орало радио. Незнакомая страна не спала. Всюду был разлит яркий свет, словно на Елисейских Полях. Ездили вагонетки с оранжевыми людьми, комбинезоны их светились. Стояла ночь.

– Проходите, не задерживайтесь. Не смотрите по сторонам! – командовал человек в мегафон.

– Что это? Почему не смотреть по сторонам? – спросила я Сципиона.

– Это чужой аэропорт. Мы – транзитные пассажиры.

– Что значит «чужой аэропорт»? Мы же в своем городе! – обомлела я.

– Ты давно здесь не была. Здесь многое изменилось.

Мы сели в большой черный джип, похожий на похоронный автобус, и поехали в Город.

На выезде из аэропорта тоже стоял человек, похожий на пограничника, и делал круговое движение полосатой палкой, давая понять, что задерживаться не следует.

…Я выгляжу на четырнадцать, хотя мне исполнилось восемнадцать. У меня правая толчковая нога чуть короче левой. Правая рука пока еще не разгибается в локтевом суставе. Волосы очень короткие, еще не отросли. Под волосами скрыт шрам от операции. Если пощупать мою голову, его можно найти. Это напоминание о том, что жизнь не вечна, и я – тоже из породы смертных. Контуженная на всю голову.

Я одна. Мои родители остались в Париже.

Впереди – несусветная свобода. Нехорошие люди. Позади – большая любовь. В сумке – несколько тысяч долларов. Вот так это все и началось.

Нет, мой отец не был белым офицером. Мы не теряли в Революцию родовое поместье и деревеньку на берегу Днепра в Малороссии. Ничего этого у нас просто никогда не было. Я – бесприданница нового поколения. Про таких говорят: она может унести на себе все, что имеет. Случаются в наше время такие: ездят на BMW, а живут на съемной квартире. Действительно, все на мне: драгоценности, одежда, обувь и дорогое белье. Я могу сесть в самолет и раствориться в дымке. От меня не останется никакого следа. У меня нет детей. Нет акций предприятий. Нет недвижимости.

Я – фантом.

Сципион выгрузил меня около свеженького дома, желтого, с белыми колоннами и пилястрами. Это был торт, посыпанной сахарной пудрой.

– Поживешь тут, – сказал Сципион. – Тут безопасно. Круглосуточная охрана. Напротив, вон, через мостик, открыли новую пирожковую, в газетах пишут, лучшую в Европе. Будешь ходить туда завтракать. Думаю, что обзорный тур ты совершишь сама, без меня. Все‑таки ты тут родилась и еще не все забыла. Сейчас я занесу твои чемоданы и выдам тебе первую зарплату. Прошу учесть, что в промежутках между зарплатами ты денег получать не будешь. Крутись как знаешь…

Мы вошли в здание. Вестибюль был отделан бордовым мрамором и полы отражали люстры.

В этой гостинице с апартаментами селились богатые приезжие из сырьевых регионов. Мужчины с кожаными папками под мышками попадались нам навстречу. У гостиницы их круглосуточно ожидали черные «мерсы». А по вечерам в холле их караулили яркие девушки с красными губами и такими же ногтями. Как раз была ночь – их время.

Сципион занес чемоданы в лифт, и мы поднялись на третий этаж. Окна моей двухкомнатной квартирки выходили на двор, уставленный кадками с сиренью, кипарисами и другими деревцами. Тускло горели фонари.

Сципион сказал мне: «Извини, задерживаться не могу. Должен домой. Звони. Отчитывайся о каждом шаге». И ушел.

После его ухода я приняла душ и прислушалась к голосам за стеной. Их не было. Обитатели апартаментов благоразумно спали. Завтра – на работу. Европа.

Я легла в кровать. Закрыла глаза. Из темноты вывернулась светящаяся тарелка, на которую мы садились. Какой‑такой чужой город мы пересекли? Бред. Надо аккуратно узнать, что тут случилось без меня.

Утром, выходя в город позавтракать, я увидела на дверях моего приюта свежее объявление:

Настоящим мужчинам!

Симпатичная женщина, 31 год, познакомлюсь с умным, образованным мужчиной от 35 до 43 лет. Если вы цените ум и домашний уют, мы найдем общий язык. Если у вас ребенок, я буду только рада стать ему мамой. Пишите, я жду!

Здесь мои секс‑фото.

Наташа.

Вслед за мной из гостиницы вышел швейцар с мокрой тряпкой и ножом и соскреб объявление.

2. Про то, как плохо без присмотра…

«Так себя чувствует бомж на вокзале. В уголке около туалета, в густой лиловой тени я, как и он, сливаюсь со стеной».

Меня списали на берег с роскошного корабля. Там бывали балы. Мимо проплывали красивые виды. И вот я временно прописана на служебной площади. Потому что наша квартира в самом центре Города, напротив Дворца, опечатана и арестована. Даже Сципион (вот уж не хотела бы такую родню!) меня не балует вниманием. Эта современная модификация няни с пистолетом за поясом возникает рядом лишь иногда. Но лучше бы он не возникал. Это не слишком приятный человек. Он не старается врачевать приятными словами мои душевные раны. Гнусный солдафон. Говорит он всегда загадками и злоупотребляет насмешками. И я оказалась у него в подчинении. Хотя в классическом варианте все должно быть наоборот. Наверное, я не заслужила проворную няню на посылках. «Ах, деточка, упала ты на лобик, а вырастешь – на спинку будешь падать…»[1]Я заслужила тюремщика‑лайт. Он не следит за мной каждую минуту, как стоокий дракон, но ограничивает меня в деньгах. И в результате я связана по рукам и ногам.

Никто из старых друзей мною тоже не интересовался. Никто и не знал о моем возвращении. Сама я никому не звоню. Депрессия. Покончить с собой, что ли? Выпить яду? И тогда обо мне услышат все, или хотя бы вспомнит мама. А сейчас ни мамы, ни папы. Ни друга. Только надзиратель. Смешно. А если у меня заболит живот или случится маточное кровотечение – кому я пожалуюсь? Сципиону?

А раньше, когда представляла возвращение, думала: возникну перед старыми знакомыми в романтическом облаке духов, в шелках и шляпках с перьями. Репетировала позы перед зеркалом.

Все мои друзья детства уже окончили школу и, наверное, поступили в какие‑нибудь третьестепенные вузы. И только я оказалась на обочине жизни со своим хорошим французским, расслабленными парижскими манерами и двумя‑тремя изысканными платьями, которые некуда надеть. И на фоне этого мне предстояло поступить хотя бы в девятый класс. Но выяснилось, что я ничего не знаю из того, что знают русские дети, окончившие хорошие школы. Например, я не знаю математики. А из физики помню только господина с кудрями, который изобрел маятник Гюйгенса. Из химии помню формулу воды. Из биологии знаю, что глисты – это кольчатые черви. Зато я нюхаю и слышу хорошо. То есть скачу на лошади. Без промаха стреляю из лука. Вернее будет сказать, что раньше скакала, стреляла без промаха, пока не сломала руку в трех местах. Я могу приготовить фондю на открытом огне. И знаю, как завязывать бант на шее, чтобы он выглядел свежим, а не поникшим, как уши спаниеля. Я быстро набираю на компьютере любой текст латинскими буквами. И хорошо ругаюсь матом.

…Договорившись с учителями, что начну заниматься через неделю, я сорвалась в воображаемый «город моего детства».

Выходя из своей гостиницы, я увидела на стене очередное объявление:

Меня зовут Настя, я проститутка из Киева. С удовольствием расслаблю Вас после тяжёлого рабочего дня, скрашу досуг в выходные. Я предлагаю следующие интимные услуги: классика, оральный, лесбос, массаж, эскорт‑услуги, игрушки, страпон, куннилингус. Мои реальные фото смотрите здесь http://www.kiev‑x.com/girls/#174 и здесь http://www.intim‑club.com/girls/#32 Для ваших друзей всегда найду подружек. Территориально я нахожусь в центре Киева, на Печёрске. У меня уютные апартаменты в элитном доме. I speak English. Удачного вам дня!

Вслед за мной вышел охранник и, прочитав объявление, соскреб его.

– А почему вы соскребаете объявление? – спросила я охранника.

– Зачем нам ихние хохляцкие кадры? У нас тут своих полно, – ответил он равнодушно.

Повинуясь внутреннему голосу, я пошла на квартиру родителей. Хоть на окна посмотреть. Идти было недалеко: всего два‑три квартала. Очень хотелось войти туда, откуда я вывалилась в большой мир.

Но не тут‑то было. В подъезде посадили строгую бабку‑консъержку, которая меня полчаса недоверчиво расспрашивала, кто я есть. Требовала предъявить паспорт и грозилась вызвать милицию. Она довела меня до припадка злобы, я орала, что выведу ее на чистую воду. И, услышав мой рык, бабка молча сдвинула очки на лоб и отступила. Я быстро поковыляла наверх пешком и все боялась, что бабка вызовет милицию. Но она не вызвала…

Квартира была опечатана. Иными словами, она была вся заклеена белыми бумажками с печатями.

– Пошли все к черту! – сказала я и длинным ногтем прорезала белые бумажки. Затем я вскрыла квартиру своим ключом.

Квартира встретила меня сыростью и тяжелым духом старого жилья. А еще – бросилась в глаза неумелая роскошь начала 90‑х. Маленькие тесные комнатки, заставленные антикварной мебелью, которую так любила моя мама, были чудовищно захламлены. На стенах мать всюду развесила картины со сценами охоты на крупных хищников. Кругом были жертвы охоты: кровь, мышцы, голое мужское тело с хорошо прорисованными бицепсами.

По углам мама расставила старинные китайские вазы на хрупких неустойчивых столиках. В спальне родителей я нашла фотографию: папа – в своем знаменитом клетчатом пиджаке, мама – в позолоченной чалме и между ними – я, в розовом платьице и детской шляпке, завязанной ленточкой под подбородком. Я прижала эту фотографию к груди и заплакала. Прошлое счастье доставило мне нереальную боль. Силы покинули меня, и я, ломая ногти о ретро‑телефон с тугим инкрустированным диском, набрала Машку. В старые времена это была моя единственная подруга.

Маша, услышав в трубке мой голос, зарыдала. Мы вместе ревели минут пять.

Вслед за этим Машка примчалась ко мне быстрее «скорой помощи». Легкой тенью пронеслась она над головой стражницы подъезда и оказалась в нашей желтой гостиной.

Увидев меня, Маша остановилась пораженная моей худобой и, наверное, уродством. Машка превратилась в очаровательную маленькую статуэтку, с пышными черными волосами и тонкими чертами лица. Она щебетала не переставая, потому что за три года новостей скопилось как за всю жизнь. Она поступила в наш театральный институт. Папа у нее там работает преподавателем дикции. «Фикции», – как передразнила его Машка.

Всю ночь мы с Машкой болтали, лежа рядом на широкой родительской постели, восстанавливая в памяти все, что было. Во вторую ночь она рассказывала мне, что произошло за эти три года с нашими школьными друзьями.

– В общем, твой Роман отправился по стопам своего папаши. А куда он мог еще пойти? После девятого класса он, как настоящий пролетарий, из школы ушел в автомеханический техникум. А сейчас уехал поступать в военное училище. Училище где‑то в Сибири. То ли в Иркутской области, то ли в Красноярске. Или нет, во Владивостоке. Если он не поступит, его заберут в армию, потому что ему уже исполнилось восемнадцать. Ну, армия для него – это не страшно. Мне кажется, морально он готов ко всему, даже к смерти.

Сердце у меня упало. Наверное, где‑то в глубине души я надеялась на вечную любовь. Или хотя бы на письмецо в конверте, которое Маша вынет из пахнущей духами замшевой сумочки. Но ничего. Ничего. Та легкость, с которой меня забыл Роман, царапнула меня по‑живому.

– Чем ты будешь заниматься? – спросила меня Машка.

– Проституцией.

Машка остолбенела и уставилась на меня во все глаза. Я видела, что мысленно она оценивает мои шансы. Потом, очевидно, оценив их как очень низкие, она сказала:

– Ты шутишь?

– Конечно, шучу. Хотя не очень сильно. Думаю, это наиболее перспективное направление на сегодняшний день для девушки без денег. Но я не встречаю ни у кого поддержки на этом пути. Мне сказали, что я зачем‑то должна учить китайский язык. В двадцать первом веке на земле останется одна супердержава – это Китай. И все мы должны учить китайский язык. Даже проститутки должны учить китайский. Потому что скоро все клиенты будут китайцы. Китайский язык необходим для карьеры. И чтобы тренировать память. У меня, видишь ли, случаются провалы. Посмотри, какой шрам? – Я взяла ее руку и провела по своей новой голове. Моя рука ощутила, как дрогнула ее рука. Машка испугалась.

– Не бойся. Это в прошлом, – сказала я. – Просто у меня бывают приступы. Мне кажется, что я грежу будущим. Причем в объемных картинах. Как в стереоскопическом кино. А иногда вижу и прошлое. Но как‑то странно вижу. То, чего я не знала, о чем не догадывалась. Например, сегодня ночью мне приснилась мерзкая статья про папу из какой‑то газеты. Я считывала ее крупные буквы и заголовок «Жыду – жыд!». Как ты думаешь, Маша, была когда‑нибудь напечатана такая статья про моего отца?

– Откуда я знаю, Юля? Какое нам дело? Мы же с тобой женщины. «Княгиня Вера не читала газет, они ей пачкали руки…»

Я заметила, что Маша не поверила ни одному моему слову. Должно быть, в детстве я была отменной врушкой, и у людей, которые меня издавна знали, остался этот осадок. Маша же не знала про тот несчастный случай, который все изменил. Мы же не виделись три года.

– Юлия, скажи честно, ты готовишься поступать в театральный? Я уловила твой эпатажный стиль. Признайся, в театральный? Я постараюсь помочь тебе советом. А если ты выучила наизусть какую‑то статью – ты сможешь учить и роли.

– Да нет же, Маш, это мне все приснилось!

– Ну, ладно, – осадила меня Маша. – Когда захочешь, расскажешь мне все.

– А куда пойдем обедать? В Отель‑палас? – спросила я.

– Там слишком дорого. Там рюмка водки стоит пять долларов.

– Ты водку, что ли, пьешь?

– Скорее нет, – смутилась Маша, – просто я там подрабатывала на симпозиуме эскорт‑девушкой и знаю тамошние расценки. Давай лучше пойдем… в «Доброго повара». Там недорого и уютно.

– Ты там бываешь?

– Нет, но это кафе у нас целыми днями рекламируют по радио. Все‑таки не зря же, наверное?

Мы вышли в Город. Видно было, что Город сравнительно недавно пережил серьезные политические баталии. Нет‑нет да на стенах, на рекламных тумбах попадались обрывки листовок и пожелтевшие лозунги. На стене одного дома на уровне третьего этажа, под самой крышей крупно красной краской было намалевано: «Сливка – ты жыд!»

Сливка – это фамилия моего отца.

– Бред какой‑то, – сказала я. – Я и не знала, что мы евреи.

– Не бери в голову. Это у нас нацисты веселятся.

…Кафе «Добрый повар» располагалось в переулке, рядом с Императорским проспектом в старом доме. А рядом красовалась огромная вывеска: «Салон счастья „Светлячок“». Я бы точно подумала, что это салон‑парикмахерская, если бы на вывеске не обнаружила портрет… свой портрет. Мой собственный портрет, но с длинными волосами, с улыбкой до ушей, а на моих неровных зубах отчетливо была видна проволока, какой исправляют прикус, брекет‑система. Это было как раз то, чего не сделали для меня мои родители, занятые борьбой за демократию. У меня так и остался неправильный прикус и кривые зубы.

– Ты посмотри, Маруся, что это? Это ведь я?

– Не может быть. Наверное, это просто похожая девчонка. Тебя ведь не отличишь от других, – авторитетно сказала Маша. И тут же испугалась, что я обижусь, – и это очень хорошо для карьеры в кино и на телевидении. Типичное лицо – это залог успеха. На экзаменах в театральный на первом же туре отсеяли всех, кто имел характерную запоминающуюся внешность. Такую девчонку, грузинскую княжну, завалили. Посоветовали ей ехать поступать в Тбилиси. Там, сказали, она будет как все, а тут ее остается только в этнических картинах снимать, про царицу Тамару… Сказали, что разнарядка на грузинскую внешность в этом году не пришла из министерства. В общем, брали среднерусскую внешность, очень хорошо шли морды с веснушками, у кого коса‑краса, толстые девки нарасхват были и рыжие ребята. На курсе нет ни одного красавца – просто не на ком глаз остановить. Все парни маленькие и кривоногие. А меня взяли на травести. Разнарядка была, и взяли.

…Прежде чем посетить кафе, мы зашли в «Салон счастья „Светлячок“».

– Вам что, девочки, прикус исправить или погадать на женихов? – приветливо спросила администратор, дама средних лет в кисейном платье, через которое просвечивали полные ляжки. На меня она не обратила никакого внимания, не сличила меня с портретом на вывеске. Наверное, Машка была права: то была наша типичная современница.

– А у вас гадальный салон? – спросила бойкая Маша.

– У нас любые услуги, которые помогают человеку улучшить свою судьбу. Мы можем изменить имидж в лучшую сторону, найти ваш стиль, исправить недостатки внешности и, наконец, погадать…

– Кто это у вас на вывеске? – задала Маша каверзный вопрос, глядя в глаза администратору.

– Это… это, в общем, дочка нашего бывшего мэра города… демократа. Мы эту вывеску в прошлом году повесили, когда еще было актуально. Но сейчас заменим ее на дочку нынешнего мэра. Последний день висит.

– А она вам разрешила? – строго спросила Маша.

– Кто? Дочка прежнего мэра? Так ее уже давно нет в стране. Они ведь сразу, как власть получают, отправляют своих детей за границу, и они больше в Россию не возвращаются. Он и сам уехал. Бежал. Так что по рукам нам никто дать не может. А личико такое… типичное. И зубы кривые.

– Где вы взяли эту фотографию?

– Понятия не имею, где взяли. Вспомнила! Она сама нам продала свою фотографию. Она сказала: «Я дочь бывшего мэра».

– Так и сказала? – спросила я.

– Да. Она так сказала.

Женщина пожала плечами. Мол, а что особенного?

Я оглянулась на Машку – ей тоже не понравилась эта история. И мне не понравилась эта история. Была она с душком. С одной стороны, я поняла, что папу в Городе ненавидят и обзывают «дерьмократом» и «жыдом». С другой – кто‑то зарабатывает на мне деньги. Кто‑то ходит по городу и представляется мною…

– Нам погадать, – решительно заявила Маша. – На кофейной гуще.

– Записываю вас на послезавтра. Сегодня нет специалиста по гуще.

– А завтра нельзя?

– Ни завтра, ни сегодня никак. На гуще гадает сама мадам. А на карты все места заняты. Время тревожное, все хотят знать будущее. От клиентов нет отбоя. Вносите задаток?

Я достала из сумочки десять долларов. Приемщица поморщилась: много даете. Рубль упал, и сумма в десять долларов казалась ей явно преувеличенной.

– Ну, вот вам два флайера, пообедайте в нашем кафе «Добрый повар», – предложила администратор. – Кто от нас – тем кофе бесплатно.

– Вот развернулись за твоей могучей спиной! – выдала Маша, едва мы вышли на улицу. – Чувствуется, что эта Света оказалась хорошим продюсером…

– А ты уверена, что эта мадам – та самая Света?

– У меня нет ни малейшего сомнения, – заявила Маша.

Мы с ней чудесно пообедали. И все говорили, говорили, будто купались в светлой воде.

3. Про эпоху Большого слова…

«Новый порядок наступил внезапно. Был понедельник, и люди шли на работу, как всегда. А все уже было другое…»

Что же произошло с нами и почему так резко и вдруг? Про то, что папа проиграл, я узнала из теленовостей, находясь еще в Париже. А про то, «как» он проиграл и «почему» – я не узнала. Когда меня отправили в изгнание, я еще была подростком. Мозгом я мало что понимала. Можно сказать, почти ничего. Но я умела чувствовать. Папу любили в Городе. Папины портреты полотенцами качались на электрических проводах. Папа в галстуке‑бабочке и клетчатом пиджаке улыбался как народный артист. Папа‑то и создал образ нового человека. Открытый, образованный. Стильный пиджак, галстук, обворожительная бесхитростная улыбка. В советские времена таким был Гагарин, а потом – мой папа.

Без него и без мамы не обходилась ни одна театральная премьера, ни одна выставка, ни одно празднование. Они были самой светской парой нашего города. Тогда про папу писали: «Сливка – Колумб нашей демократии».

Я пила сок папиной популярности. Я качалась на маминых каблуках, в мини‑юбке и улыбалась красными губами прекрасному миру. Счастье лилось из каждой подворотни.

Вскоре мама прилетела в Париж не одна, а с папой. Папа был бледен и все время хватался за сердце. «Нас кинули, – определила мама. – У папы нет перспектив на реставрацию. Им всем наплевать на демократию, они все хотят разворовывать собственность. А теперь, когда отец ее не сторожит, всякий подонок может присосаться к собственности и приобрести ее за бесценок».

Тот банк, который финансировал мое проживание в частной школе во Франции, сразу отказал папе в деньгах, как только папа потерял власть. И главное, что я поняла: случившееся с папой – фатально. Он безвозвратно утратил все. Это я прочитала на мамином лице. И то, что мать не дала мне в нашем городе ни одной наводки, к кому можно обратиться за советом и помощью, ни одного адреса не оставила из прежних, ни тем более новых знакомых – это тоже было показательно. Теперь мы были отверженные. Мать даже не сказала, где брать деньги, когда они закончатся.

– Есть только одна «красная кнопка», – сказала мне мать. – Ею можно воспользоваться один раз, когда будет совсем плохо. Вот этот номер, – и мать маленькой дрожащей рукой дала мне бумажку с именем и телефоном. – Запомни: обращаться один раз, – повторила моя гордая мама. – Проси все, что будет надо. Допустим, тебя не будут принимать в институт – тогда звони ему. И тебя примут. А по мелочи не звони.

– Почему?

– Потому что неудобно. По мелочи можешь обращаться к Сципиону.

В общем, мы – отверженные. Это моя реальность. Поэтому я колебалась, прежде чем сделать звонок другу. Папиному, разумеется. Интеллигентный старенький дядечка. Если он жив, то и живет себе последние пятьдесят лет под городом, там, где летняя царская резиденция. Преподает в колледже театральное мастерство. Зовут его просто, по‑императорски – Юлианием. Юлианом Семеновичем. Ну, а если и Юлианий не захочет со мной разговаривать?

Колебания заняли у меня полдня.

К обеду я сдалась и позвонила.

Юлианий ахнул: «Юленька! Приезжай к нам! Расскажешь, как все там у вас».

Да что там «у нас», я хотела, чтобы он рассказал мне, как тут все у них.

На машине, которую мне с барского плеча кинул Сципион, я довольно ловко, минуя пробки, добралась до самого красивого пригорода в округе. Огромные нереальные лопухи и заросли неизвестных дерев, в которые переродились прежние чистопородные пинии, кипарисы, и пальмы, привезенные из далеких стран, сопровождали меня всю дорогу, чуть я пересекла границу дворцового пригорода.

Пальмы одичали и превратились в кактусы, на них выросли красные сочные плоды, по виду очень ядовитые. А кипарисов развелось слишком много, будто на кладбище.

Юлианий Семенович встречал меня возле своего дома, прогуливая маленькую облезлую собачку. Собачонка ласково меня лизнула в руку.

– Юленька, как я рад, как рад!

Он обнял меня.

– Вот, не поверишь, только что перед твоим звонком вспоминал твоего отца. Подумал, как давно все это было, наше славное прошлое. И, представляешь, выбросил на помойку весь свой архив перестроечных газет. С 1989 года. С того времени, как мы с твоим папой ходили сначала в оппозицию, а потом и во власть. И «Новое слово» выбросил. И «Вечное слово». И «Честное слово». Все выбросил. Жена загрызла. Зачем, говорит, ты хранишь дома эту пыль веков?

– Лучше бы вы мне отдали эти подшивки, – мрачно сказала я.

– Так еще не поздно. Мусоровоз приедет только завтра утром. Сейчас я пойду и извлеку их из мусорки.

Юлианий Семенович засеменил к мусорным бачкам вместе с собачонкой, нырнул в них и без труда достал одну за другой три подшивки. Захватив их под мышку, он подошел к моей машине и попросил открыть багажник. Я открыла. И Юлианий Семенович аккуратно уложил туда все три ценнейшие для меня подшивки.

Затем мы пошли к нему домой. В подъезде не горела лампочка.

– Раньше я был старостой подъезда и ввинчивал лампочку. Я покупал ее за свои деньги. Потом меня свергли. Сказали, что нужно выдвигать новых людей. И я отдал власть над лампочкой восставшему народу и лично каждый месяц сдаю деньги на покупку лампочки. И что же? В результате – темнота.

Жена Юлиания Семеновича, Витолина Исидоровна, несмотря на мои дурные предчувствия, встретила меня сердечно:

– Бедная девочка! Как тебе будет тяжело. Почаще приезжай к нам.

Витолина Исидоровна, квадратная со спины и уже мутирующая в сторону мужчины, энергично орудовала у плиты. Она мигом поставила чайник. Говорила она громко, будто на митинге:

– Юлианий! Спроси Юлию, может быть, она хочет супу? У нас остался гороховый. Не обращай внимания, Юлия, что я ору, – это я глохну.

Юлианий Семенович сел, достал из стенного шкафа заветный графинчик синего стекла и разлил по крохотным рюмочкам настойку собственного производства. С перчиком.

– Я за рулем, – напомнила я.

– К вечеру выдохнется.

– Ты можешь остаться у нас ночевать, – сказала Витолина. – Куда тебе торопиться?

– У меня каждый день уроки с репетиторами. Мне в университет надо поступать.

– Лучше сразу в столицу ехать за этим. Для тебя здешний университет будет непростым делом, – сказал Юлианий. – Все бывшие друзья и соратники твоего отца сделают так, чтобы ты не поступила.

– В столице меня никто не ждет. И негде жить.

– А нет ли никакого «бога из машины», чтобы помог тебе? – уставился на меня Юлианий.

– Я не знаю… – промямлила я. – Мама дала телефон какого‑то… Сказала: это «красная кнопка», звонить можно только один раз.

– А… догадываюсь, – только и произнес Юлианий.

– Юлианий Семенович! Расскажите мне, как папа пришел к власти? Не удивляйтесь. Я же была маленькая. Но мне запало в душу, как мама сказала: «Джулия! Мы уже не народ. Мы – элита! А ты ведешь себя как народ!»

Виталина Исидоровна, стоя у плиты спиной ко мне, громко засмеялась. А Юлианий Семенович сказал:

– Мать права.

Рассказ Юлиания Семеновича оказался для меня ценным. Вот он.

Время обычно стирает детали. Вместо настоящих деталей люди придумывают актуальные. Но в памяти народной еще некоторое время витает дух событий. И символы времени. Потом и это забывается.

Откровенно говоря, я не ведаю, отчего вся прежняя власть рухнула именно тогда, когда кровожадная большевистская клика подобрела, оставила свои людоедские замашки и стала строить социализм с человеческим лицом. Пока народ зажимали со всех сторон, то и дело бросали под танки, он страдал, но был мотивирован на выживание. Как настала перестройка и гласность и стало можно делать деньги – все рухнуло.

Зато появился твой отец. Он открыл эпоху Большого слова.

Красивые слова лились отовсюду. Все люди верили друг другу на слово. Все давали друг другу обещания дружить и любить вечно и преданно. Любить родину до последнего вздоха. И защищать ее от врагов. И все это было очень серьезно. Казалось, сказанное слово волшебно превращается в дело. Как в Писании. Все упивались мечтами. Никто не думал о деньгах. В Городе на каждом углу звучали оркестры. То вальсы, то марши. Военные духовые оркестры дули в золотые трубы, музыканты в парадной форме, аксельбантах, играли так, что сердце сжимала сладостная истома. Сбылись мечты декабристов. Голова кружилась от весеннего воздуха.

Мы каждый день избирали нового руководителя города.

Это была демократия.

Но народу это быстро надоело. И он захотел единоначалия. Чтобы было кого ругать.

Помню точно, как возникла идея пригласить «на царство» твоего отца. Он лучше других говорил. Кажется, после очередной отчаянной попытки выбрать председателя Дворсовета кто‑то из депутатов сказал в микрофон: «Ну, теперь хоть к варягу какому‑нибудь надо на поклон идти». Немедленно эта замечательная идея овладела массами. В пресс‑центр Дворсовета стали поступать телеграммы от населения. «Депутатскому корпусу. Будьте разумны, выдержанны. Мы требуем Сливку! Он послан Господом Богом».

Надо сказать, что в нашем городе довольно много людей, одержимых манией восстановления монархии. А какая монархия без Бога? И поэтому они при каждом удобном случае всуе поминают Господа. Я даже не уверен, был ли твой отец крещен и посещал ли он храм.

– Юлия, ты крещеная?

– Я? Я – да.

– Вот и славно. Меньше будет проблем.

На самом деле я понятия не имела, крещеная ли я. Об этом никогда не заходил разговор.

Для осуществления задуманного надо было как минимум, чтобы твой отец стал депутатом Дворсовета. Но это для нас было пустяшным делом. Мы давно уже поставили на поток снабжение демократами союзного парламента, а уж свой‑то одемократить! Нашли свободный округ, оперативно организовали повторные выборы – и в конце мая твой отец уже сидел в кресле председателя Дворсовета.

Общество «Память» (которое везде пишет «Жыду – жыд!») пыталось организовать сопротивление и даже выпустило большим тиражом листовку следующего содержания: «Товарищи! Кандидатом в депутаты Дворсовета по округу Э 52 изъявил желание быть вновь избранным Сливка. Если он будет избран, то станет мэром нашего города – так хотят восемьдесят пять процентов депутатов‑евреев Дворсовета. Соотечественники! Не позволяйте себя больше обманывать! Подумайте, нужен ли Городу Дворцов такой мэр, еврей из Коканда (Узб. ССР). Ему, как и всем евреям, чужда Россия, чужды чаяния нашего народа. Голосуя за Сливку, вы отдаете власть и в России, и в городе евреям. Призываем не ходить голосовать. Помните, Отечество в опасности!»

Ну, вот и все. Так твой папа стал нашим начальником.

– Хорошо. Я поняла. А когда наша семья перестала быть народом?

Юлианий Семенович удивился:

– А она перестала?

– Ну да! Мать же сказала.

– Юлия, это каждая семья решает сама. Ведь чем народ отличается от аристократии? Тем, что у народа ничего нет, ничего не было и ничего никогда не будет. И дети народа каждый раз начинают весь жизненный цикл сначала, не наследуя ни капитала, ни привилегий, ни возможностей, которые дают связи.

Дети аристократов находятся в более выгодной позиции: по рождению им принадлежат привилегии, связи, а власть позволяет сохранить капитал в такой бурной стране, как наша. В других странах аристократия живет по принципу «лично годен» и должна доказывать правителю, что достойна своего положения. А в России все стремится к тому, чтобы закрепить за собой награбленное и расслабиться.

Витолина обернулась от плиты с большим кухонным ножом в руке и громко сказала:

– Совесть! Совесть диктует человеку, куда ему двигаться.

– Витолина, дай закончить про историю, а потом ты выступишь со своей Нагорной проповедью, – одернул жену Юлианий Семенович. – Совесть, конечно, играет какую‑то роль. Но главную роль играет все‑таки национальная историческая традиция. И прагматизм. В мире наступила эпоха прагматизма. Как везде, так и у нас будет. Кончается равенство и братство – начинается период накапливания жира и присвоения его отдельными кланами. При твоем папе наш Город, несмотря на счастливую эйфорию, оставался очень бедным. Конечно, твой отец хотел превратить тюрьмы на берегах в рестораны и художественные галереи. Ему был близок дух искусства и свободы. Он искал финансирование. На Западе. Но ему мешали. Едва в город приезжал какой‑нибудь западный финансовый монстр, с чемоданом денег, в городе сразу начинали кричать, что «Сливка все продал жыдам». В Дворце‑городе у него была сильная криминальная оппозиция. Они сами хотели здесь командовать. После твоего отца сразу началась эпоха Больших Денег.

Юлианий Семенович торжественно закончил.

Витолина театрально ударила сковородой плиту. Плита отозвалась неприятным скрежетом. Все‑таки это семейство было насквозь пронизано страстью к спецэффектам.

– Да, помню, папа все время повторял как помешанный: «Внебюджетное финансирование – это когда бандиты приносят мэру деньги прямо в кабинет, а им за это отдаются самые лакомые куски для бизнеса», – поддержала я беседу. – А помните, Юлианий Семенович, говорили, что папа разворовал весь город? И якобы нашей семье принадлежат многие предприятия, мне даже называли их. И будто у нас имеется замок под Парижем, а в Париже – дом… Куда все это делось? Странно, что в Париже я жила в общаге при школе. Если у нашей семьи есть свой замок под Парижем, зачем было его скрывать от меня? – Когда я это произносила, то старалась, чтобы голос звучал ровно, без любопытства, с отстраненной горечью. На самом деле меня мучило любопытство: если все это было, то куда делось?

– Юлия! В тех подшивках, которые мы с тобой так удачно спасли из помойки, ты найдешь многое из того, что тебя интересует. Все легенды о вашей семье. К сожалению, я знаю не более тебя. Знаю одно: один удачный проект у твоего отца был. Он доведен до конца. И станет главным проектом нового века. Остальные были провальные.

– Что вы имеет в виду?

– Как это что? Проект ЧТ! Ты чего добиваешься, девочка?

– Хочу сориентироваться на местности. Куда мне идти? Что представляет собой наш город?

– А… а я уж думал, ты ищешь награбленное… чтобы воспользоваться. Это было бы так в духе нашего времени…

Юлианий вздохнул и внимательно посмотрел на меня. Мне стало неуютно под его взглядом.

– Ну что ж, Город… Загнивает.

– А люди? Все эти демократы, что любили папу? Куда они делись?

– Это же старая профессура. Буржуа. Они опять в порядке. Ничего не хотят, кроме сохранения статус‑кво. Чтобы каждый день было одно и то же: севрюга и осетрина, осетрина и севрюга. Постоянство привычек. Отказ от саморефлексии. Особое внимание к своей физиологии, к сортиру, к комфорту. Чем старше, тем больше надо усилий, чтоб не стать овощем. Здесь среди нас, бывших соратников твоего отца, все уже перешли в стадию «овощ». Мне, чтобы почувствовать себя пьяным, уже не надо выпивать бутылку водки – достаточно вспомнить, как я бывал пьян. Теперь, Юлечка, мы развиваемся в обратном направлении – подвергаем все сомнению. Буржуа говорят: «И что это было?» «И это таки была демократия? Вы шутите?» Такое дерьмо? И пинают ногами портрет твоего отца.

– А почему?

– Потому что он дал им свободу, когда они были уже на излете молодости, всем уже было под пятьдесят. Зачем им была свобода? Им ее навязали. Но к ней не дали денег. И они почувствовали себя обворованными.

– А где же папа мог взять деньги, чтобы им дать? У него самого ничего нет.

– Вождь, если он назвался вождем, должен вывести свое профессорское племя на жирную поляну, где пасется тучный скот. Он должен знать, где зарыт чужой клад, найти его, выкопать и отдать своему племени. Он должен отдать своему племени на поток и разграбление не только свой Город, но и чужие города. Чтобы племя было сыто и икало от сытости. Тогда оно будет превозносить вождя до небес. Тогда оно с ним пойдет дальше. А твой отец ничего этого не сделал. А если вождь не сделал это – племя изгоняет вождя.

* * *

Как только мое тело уехало, тепло распрощавшись с хозяевами, моя душа поспешно вернулась в только что покинутую мною квартирку, и я увидела, как Витолина вытерла руки кухонным полотенцем и, воткнув в мужа свои беспощадные глаза, спросила:

– Юлиан, ты истратил столько слов… но не сказал ей, что Сливка был человеком демонстративным, манифестирующим образ демократа. Он не был создан для реальной рутинной работы – слишком любовался собой, слишком хорошо говорил, слишком работал на публику. Он не годился для возрождения Города. Короче, почему ты ей не сказал, что папаша был просто мудозвон?

– Э, Витолина, послушай, для чего огорчать девочку? Ей и так хреново.

Моя душа усмехнулась. Юлианий был добрый.