Жанин, Скарлетт и Артур

ПП предупредил их по телефону за несколько минут.

– Здесь мэр! Он пришел в гараж с журналисткой и какой‑то старушенцией, у которой прическа, как у Бьерк!

(По всей вероятности, то была мадемуазель Тириар, которой ножницы Кристианы Планшар, застигнутой врасплох нежданным появлением в ее маленьком салоне актрисы с мировой славой, отстригли и изуродовали шестидесятилетнюю челку.)

– Я им сказал, что ты, наверное, дома, и они все припустили бегом, даже старушонка; сейчас будут, ладно, пока!

Он повесил трубку; Артур Дрейфусс поморщился, Жанин Фукампре пожала плечами и с милой улыбкой обронила: так часто бывает. Я свожу людей с ума.

В дверь постучали. Я сама, Артур, и она пошла открывать.

На пороге стояли Габриэль Непиль, мэр Лонга (2008–2014), журналистка из «Курье Пикар» (рубрика местной информации, Амьен и его окрестности) и мадемуазель Тириар, учительница английского на пенсии; все трое раскрыли рты куриной гузкой (большой, надо сказать, гузкой, прямо‑таки гузищей) при виде Скарлетт Йоханссон, восхитительной в мужской рубашке – одной из рубашек Артура Дрейфусса, – с голыми, длинными, изящными ногами, с высокими блестящими скулами, с чашкой «Рикоре» в руке. Hello, – пропела она на безупречном английском. Раздался старческий голос мадемуазель Тириар: она говорит нам здравствуйте. Мы догадались, буркнул мэр. What can I do for you? – спросила знаменитая брюнетка, больше известная блондинкой. Мадемуазель Тириар снова перевела: она спрашивает, что может для нас сделать.

(С этого места, чтобы не перегружать текст двуязычной версией последовавшего разговора, мы будем приводить только вопросы и ответы на французском.)

– Разрешите представиться, я Габриэль Непиль, мэр этой коммуны, и для меня большая честь видеть вас здесь.

– О, спасибо вас.

– Это мадам Ригоден, местная журналистка, и мадемуазель Тириар, наша переводчица.

– Приятно встретить вас.

– Вы не согласились бы ответить на несколько вопросов мадам Ригоден?

– С удовольствием большим.

– Мадам Скарлетт Йоханссон, вы приехали в Лонг с частным визитом или готовитесь к съемкам?

– Я в гостях у Артура – моего друга.

– А. Вы хотите сказать, что мсье Дрейфусс, наш ученик автомеханика, – ваш друг.

– Ваша переводчица переводит мои ответы?

– Не хотите ли вы сказать ваш мальчик‑друг?

– Я замужем.

– За мсье Рейнолдсом, мы знаем. Хорошо, хорошо. Значит, мсье Дрейфусс не ваш мальчик‑друг. Какие новые фильмы в ваших планах?

– «Мы купили зоопарк» Кэмерона Кроу и «Мстители» Джосса Уидона. Я, кстати, буду петь в Кэмерона фильме.

– Интересно.

– И я готовлю третий диск, может быть, на этот раз без Пита Йорна. И уж если вы хотите знать все, я сортирую мои отходы. Я стараюсь есть экологически чистую пищу, но в этом я не конвульсивна (?). Я не беременна. По моему мнению, мне нужно сбросить два кило. Я не брею половой орган, потому что нахожу, что это попахивает порнозвездой, без волос это как дикое мясо, фу, лично мне очень нравится поросль (или заросль – переводчица поколебалась) Марии Шнайдер в «Последнем танго в Париже», и… Ой, у вас все лицо в красном.

– А? Хм, я… Что вам особенно нравится в нашей коммуне?

– Гараж и машины. И Артур.

– Надолго вы намерены остаться с нами?

– Я должна быть в Лос‑Анджелесе сентября 22‑го.

– Спасибо. Думаю, у меня нет больше вопросов, господин мэр.

– Мадемуазель Йоханссон, не согласились бы вы принять участие в небольшой видеосъемке о нашей прекрасной коммуне, прогуляться с нами по деревне, для интернет‑сайта мэрии? Мы бы посмотрели наш прекрасный замок эпохи Людовика XV, нашу гидроэлектроцентраль, прошлись бы вокруг прудов…

– Почему нет?

– Действительно. И несколько снимков для нашего муниципального бюллетеня?

– О’кей. Хоть сейчас.

– Хоть сейчас?

– У вас нет айфона?

– Ох, нет.

– У меня, у меня есть «Сони Эрикссон», которым можно фотографировать!

– Эрикссон‑Йоханссон, да здравствует Швеция!

– Я происхождения датского.

– Э‑э, простите. Извините. Спасибо, мадам Ригоден. Вот, я встану рядом с мадам Йоханссон, э‑э, то есть мадам Рейнолдс… снимите нас, пожалуйста. Меня хорошо видно?

– Вы не хотите поставить куда‑нибудь эту чашку?

– Я люблю у Артура «Рикоре».

– Скажите «сыр».

– Мадемуазель Тириар!

– Вы пригласили меня, чтобы переводить, я и перевожу.

– Сыр.

– Вот, вот. Что ж, спасибо, Скарлетт, извините нас за беспокойство, но все‑таки не каждый день, знаете ли, скажу больше, впервые звезда посетила нашу деревню.

– Дыру.

– Хм. У нас был Даниэль Гишар[64]в 1975‑м…

– Я говорю о настоящей звезде, мадемуазель Тириар, международной, с «Оскарами»… ладно, все поняли. Браво, Артур, хороша у тебя подруга, очень красивая женщина, повезло тебе, не переводите это, Жинетта (Тириар. – Прим. ред.); заходи ко мне в мэрию, когда будет минутка.

– И мне звоните в газету, Артур, вот моя карточка.

Когда троица удалилась, Жанин Фукампре и Артур Дрейфусс расхохотались; их смех звучал отрадной музыкой, и веяло от него запахом ребяческих проказ, буйным весельем неразумных шуток, которые цементируют счастливое детство.

* * *

Погода стояла прекрасная в этот пятый день, и под стать ей было настроение у Жанин Фукампре: ей захотелось выйти; отправиться куда‑нибудь, где бы не было никого, кроме тебя, Артур, и главное, главное, не было бы Скарлетт Йоханссон.

Десять минут спустя они уже ехали в галантном средстве передвижения. Артур взял курс на юго‑восток, за сотню километров от Лонга. В машине они слушали радио; подхватывали иногда знакомые песни; ты составлял для кого‑нибудь playlist? – спросила Жанин Фукампре. Нет. Я составлю его для тебя, Артур, только для тебя одного. Это будет playlist самой красивой женщины в мире, то есть мой! И она весело рассмеялась; ей хотелось быть счастливой, но Артур Дрейфусс расслышал в этом смехе хриплые нотки грусти.

Они приехали в Сен‑Санс (департамент Сен‑Маритим) около 11:30, припарковали маленькую «Хонду» на опушке огромного государственного леса Эави и вошли в него.

В тени больших буков – некоторые выше тридцати метров, – было свежее: они приблизились друг к другу, их пальцы соприкоснулись, переплелись, так они и шли, рука в руке.

Жанин Фукампре посмотрела на него долгим взглядом. Здесь глаза его блестели, неуклюжее тело стало легким, как у танцора, ей казалось, будто он скользит по сухой листве, точно водомерка по воде; здесь сомнения и страхи Артура рассеивались; здесь под рукой полной силы / он отчаянно держал / лица целого мира. В этом лесу пропал мой отец, вскоре после того, как собака загрызла Нойю. Вечером, после школы, я шел сюда. Ждал его. Он должен был вернуться, не бросают вот так запросто своего ребенка, тем более единственного. Я ждал его. Ждал здесь вечерами, чтобы его печаль затерялась в свете, рассеялась в рыданиях ветра [65]. Радость должна победить. Жанин прильнула к нему, как тень. Нет; бывает безутешное горе. Здесь мне лучше всего вспоминается о нем. Он говорил здесь, перешептывался со стволами деревьев. Рассказывал мне про лес. Раньше все это была огромная дубрава; но бомбы в войну оскальпировали ее, выкосили, и вместо дубов посадили буки, они растут быстрее, а люди ведь боятся пустого и голого, напоминающего стыд и предательство. Все наши поражения. Хоть их прижавшимся друг к другу телам было тепло, Жанин дрожала. Слова механика волновали ее, неожиданные, как дивные ноты, которые ребенок извлекает из скрипки. Он показывал мне ясени, грабы, клены. Я предпочитал черешни, потому что их называют птичьими вишнями. Они так тянутся к свету, что растут быстрее других. Как ты, Жанин; как я. Она вздрогнула. Я ждал отца, глядя вверх. Я был уверен, что он забрался на какое‑нибудь дерево, как Барон‑на‑дереве[66]. Кто? – спросила она. Это в одной книге маленький итальянский барон в двенадцать лет решил жить на дереве. Оба улыбнулись; они снова были в той поре до начала, поре, которую так красиво определил Жан Полан в названии одной из своих новелл: «В делах любовных прогресс неспешный». Я думала, что твой папа умер, Артур; я так думала. Не знаю, Жанин. Может быть. Умер ли человек, если нет тела?

Жанин Фукампре повернулась лицом к Артуру Дрейфуссу, ее холодная рука погладила его красивое лицо, погладила парок, вырывавшийся из его губ, погладила ничтожную малость, еще разделявшую их; они не поцеловались, все было совершенно и без поцелуя; потом она опустила головку на его плечо; они прошли по внушительной аллее Каменщиков, углубились во влажную тень леса; шли они медленно, чуть пошатываясь из‑за разницы в росте, но еще и потому, что всегда нелегко идеально попадать в ногу в начале любви. Надо научиться слушать, и не только слова, но и тело, его скорость, его силу, его слабость и его молчание, выводящее из равновесия; надо отчасти потерять себя, чтобы найтись в другом.

В «Лете 42‑го»[67]мальчик лет пятнадцати или шестнадцати, его зовут Герми, дело происходит в Новой Англии, летом. Он встречает женщину, Дороти, ее муж ушел на войну, я сейчас заплачу, Артур, – рука механика сжала ее крепче, отчаянно сжала. Он ухаживает за ней, хоть она вдвое старше его – Жанин тихонько шмыгнула носом, – хоть она очень любит своего мужа. Под конец она получает телеграмму, в которой – готово дело, брызнула первая слеза, – я такая дура, – в которой говорится, что ее муж… погиб. Рука Артура тихонько сдавливает ее ладошку, ее слова, чтобы не перебивать, и вот… и вот она ложится в постель с мальчиком, это так прекрасно, так прекрасно, Артур, это… и музыка, невероятная, ленто, с точной скоростью бьющегося сердца. На рассвете она уехала. Оставила ему несколько слов на листке бумаги. Больше они не увидятся. Подушечки пальцев Артура, на диво мягкие, несмотря на инструменты и моторы, утирают слезы самой красивой девушки в мире; его пальцы дрожат.

– Почему счастье – это всегда грустно? – спрашивает он.

– Наверно, потому, что оно всегда ненадолго.

Они возвращаются к галантному средству передвижения (они никого не встретили, ни давеча, ни сейчас, и Артур этим горд; место без Скарлетт Йоханссон, настаивала она). Звонит его мобильник, он не решается ответить – из‑за плотной, чарующей красоты этой минуты и, быть может, из‑за близости отца, но ведь ему никогда не звонят, поэтому он предчувствует что‑то важное. Извини, Жанин. Алло?

Это старшая медсестра из аббевильской клиники.

– Ваша мама съела свою левую руку и требует Элизабет Тейлор.

* * *

– Аутофагия, – сказала медсестра сорок пять минут спустя, встретив их в коридоре – больничный коридор, знакомый всем, неоновый свет, зеленоватые лица, плохие новости, лишь иногда улыбка на измученном лице, шанс, несколько лишних месяцев, желание обнять весь мир; ее уже смотрел врач, он предполагает деменцию, ждем результатов анализов, но вес ее мозга определенно уменьшился.

Артуру Дрейфуссу захотелось плакать.

Он понял, что совсем не знает свою мать; эту старую женщину сорока шести лет с выпавшими зубами, которая съела свою руку, как доберман съел ее дочь. Он ничего о ней не знал: любила ли она Моцарта, «Биттлз», Хью Офре? Предпочитала ли швейцарские вина, савойские или бургундские? Страдала ли аллергией, перенесла ли ветрянку, хотела ли умереть от любви, от одиночества, читала ли «Барона‑на‑дереве», видела ли «Лето 42‑го», «Девушку из Авиньона»[68]или «Анжелику, маркизу ангелов»[69]? Кем хотела бы быть – Мартой Келлер[70]или Мишель Мерсье[71], любила ли заниматься любовью, смотреть, как разбиваются самолеты у ног Роже Жикеля, любила ли Пьера Лескюра[72], Гарри Розельмака[73], салат по‑ниццски, слоеные пирожки с копченым лососем от Пикара, кальб‑эль‑луз (пирог из манки, миндаля и меда), песни Мишеля Сарду, Жака Дютрона, а меня, а меня, а меня она любила? Направляясь к палате, где она лежала, Артур Дрейфусс осознал, что потерял ее при жизни, дал ей уплыть по волнам ее слез (и вермута); что его неловкая и приблизительная сыновняя любовь так и не заполнила пустоту, оставшуюся после гибели Нойи Красы Господа. Он понял вдруг, сколько лет потеряно навсегда; слова, жесты, щедрая нежность, все, что может спасти от гибели. Артур Дрейфусс годами ждал своего отца, глядя на верхушки деревьев и не видя, как в это же время мать растекалась лужицей у его ног. И тогда, да, он заплакал; да, тяжелыми, крупными слезами, как ребенок, до которого вдруг дошло, хотя Жанин Фукампре шепнула ему это раньше, еще утром, что все на свете ненадолго: мама, папа и ужасающая радость бытия.

Он помедлил. Жанин Фукампре взяла его за руку и ввела в палату, как в храм, и сердца их забились чаще: Лекардоннель Тереза была привязана к кровати. Ее левой руки не было видно под бинтами – позже ей сделают пересадку, сказала медсестра, а если не приживется, руку ампутируют, поставят протез, проведут курс реабилитации. В нос ее была вставлена трубка, другая торчала из правой руки. Монитор рядом с ней издавал мерные звуки, угрожающие и успокаивающие одновременно, а на ее лице, под кожей, прозрачной, как тончайшее кружево ручной работы, проступала маска ухмыляющейся смерти.

– Я оставлю вас на несколько минут, – сказала медсестра, – если что, нажмите сюда, вот на эту кнопку, кто‑нибудь сразу же придет.

Она улыбнулась; Жанин Фукампре повернулась к Артуру Дрейфуссу, скажи ей что‑нибудь, Артур, это твоя мама, она тебя слышит, ей нужны твои слова, как давеча, в лесу; у меня нет слов для нее, Жанин, нет слов, мне так страшно. И тогда та, чье уютное и редкостное тело кружило головы, и вращало мир, и воспламеняло сердца, та, чье тело притягивало как худшее, так и лучшее, подошла к кровати, к умирающему телу, неподвижному и печальному, к разлагающейся плоти, и ее клубнично‑красные губы приоткрылись:

– Я Элизабет Тейлор, мадам. Я ваш друг и друг Артура тоже. Артура, вашего сына. Он здесь, со мной. Я пришла сказать вам, что он вас любит, любит всем сердцем, всеми силами, но вы же знаете не хуже меня, каковы они, мальчики. У них язык не поворачивается сказать такое. Им кажется, что это как‑то не по‑мужски. Но мне, клянусь вам, он это сказал, Элизабет, я должен сказать тебе кое‑что: я люблю мою маму и скучаю по ней, я понимаю ее горе и ее боль, но не знаю, что мне делать, Элизабет, меня не научили, я хотел бы сказать ей, что тоже скучаю по Нойе, что тоже, как мама, слышу ее смех в детской, что представляю себе, как она растет, и пишет красивые стихи к Дню матери, и однажды приводит нам пригожего жениха, я хотел бы сказать ей, моей маме, что плакал, когда ушел папа, и что, как и она, я все еще его жду. А не возвращается он потому, что это мы должны его найти, должны найти его дерево, папа живет теперь на дереве, Элизабет, и ждет нас, чтобы мы все были там счастливы, с Нойей, она тоже с ним, на веточке, где растут цветы, розовые, как щеки; только не надо грустить. Вот, мадам, что сказал мне ваш сын Артур, мне, Элизабет Тейлор, которая тоже любит вас и печалится, что не знала вас раньше. Потому что и у меня тоже были свои горести и свой ад. Когда вам станет лучше, мы сможем об этом поговорить и вместе будем ждать тех, по кому скучаем. Вы согласны?

И тогда Артуру Дрейфуссу показалось, будто палец, еле державшийся на левой руке, шевельнулся, но он не мог бы в этом поклясться.

Сыновняя любовь – это страшно; цель ее – разлука.

* * *

Они выпили кофе в больничном кафетерии, среди несчастья, среди девочек в бесформенных спортивных костюмах лилового цвета, которые смеются, не понимая, и отцов, которые дрожат от кофеина, от нехватки никотина и любви.

Они молча смотрели друг на друга. Артуру Дрейфуссу подумалось, почему в реальной жизни не играет в нужный момент музыка, как в кино; музыка, что подхватывает и уносит все, чувства, неуверенность, смущение; и если бы здесь, в больничном кафетерии, вдруг заиграла бы, к примеру, музыка из «Лета 42‑го» (Мишель Легран), Poland (Олафур Арналдс) или старый добрый Леонард Коэн, его бы тоже подхватило, и нашлись бы слова, и он сказал бы ей я люблю тебя, а она взяла бы его за руку и поцеловала, и глаза бы у нее заблестели, и она прошептала бы, робея, ты уверен? Ты уверен, что меня? да, продолжал бы он, да, я уверен, я люблю тебя, Элизабет Тейлор, за все, что ты сказала сейчас моей матери, я люблю тебя, Жанин Фукампре, за все, что ты есть, за твою нежность, за твои страхи и за твою красоту. Я люблю тебя, Жанин. Увы, есть музыка к фильмам, но нет музыки к жизни. Только шумы, звуки, слова, клацанье кофеварки, шуршание колесиков каталок – рррр‑пфффт‑рррр‑пфффт – и слезы, порой крики, напоминающие, что все это до жути реально, особенно в больнице, где встречаются безумие, недуги, страхи, затянувшиеся прощания и

(…) время от времени тени, / проступающая грудь, / неверная боль, / тончайший вкус вечности [74].

Они молча смотрели друг на друга, и, хоть музыки не было, Артур Дрейфусс взял руку Жанин Фукампре в свою, поднес ее к губам, поцеловал. Он даже осмелился высунуть на несколько миллиметров язык, чтобы попробовать на вкус ее кожу: она была душистая и сладкая – You can leave your hat on [75]было бы в самый раз в эту минуту, – и он представил себе, как лизал бы все это тело, холмы и впадины, долины и каскады. Жанин Фукампре тихонько и восхитительно рассмеялась от прикосновения языка к руке, но не отняла ее, и без единого слова и без Джо Кокера, среди реальности и эфира, вдали от поэзии, эти двое впервые учили слова любви.

– Извините, извините меня, вы Иззи Стивенс?

Извиняющийся голос принадлежал пациентке, женщине лет шестидесяти в халате; она улыбалась простой, слюнявой улыбкой, как иные дети. Вы Иззи Стивенс? Значит, вы не умерли? О, как я рада…

(Чтобы оценить всю несуразность этой реплики, надо знать, что Иззи Стивенс – персонаж американского сериала «Анатомия страсти» в исполнении актрисы Кетрин Хейгл, избранной самой сексуальной блондинкой года – в 2007‑м – по версии журнала «Вэнити Фэйр»; актрисы с так называемыми идеальными параметрами: 90–65–90 и с внешностью, во всяком случае, в глазах женщины шестидесяти лет, из которых как минимум двадцать прошли перед больничным телевизором, сравнимой с внешностью Скарлетт Йоханссон. В пятом сезоне сериала Иззи Стивенс, заболев раком мозга, умирает.)

– Значит, вы не умерли?

Жанин Фукампре понадобилась пара минут, чтобы понять, и она подтвердила, что нет; нет, я не умерла. Тут женщина в халате испустила оглушительный вопль, это не вы, это не ваш голос! не ваш голос! вы призрак! вы умерли! И, семеня, убежала. (Действительно, во французском варианте «Анатомии страсти» Кетрин Хейгл дублирует актриса Шарлотта Мартен, а не Жанин Фукампре.) Артур Дрейфусс улыбнулся; Жанин Фукампре пожала плечами, сокрушенно поморщилась, кем я только не была, Артур, не перечесть, Умой Турман, Шарон Стоун, Фэррой Фосетт, особенно в прошлом году, когда она умерла, Катрин Денев, Изабель Карре, даже Клер Шазаль, а я, как ты с твоей мамой, хочу только, чтобы кто‑нибудь подошел однажды ко мне и сказал: вы Жанин? Жанин Фукампре? О, какая вы красивая.

– Вы Жанин? Жанин Фукампре? О, какая вы красивая.

И красивая Жанин Фукампре улыбнулась улыбкой не менее прекрасной, чем улыбка Скарлетт Йоханссон на испанской афише «Дневников няни» (O Diario de uma baba); она встала, обошла пластиковый стол и второй раз поцеловала Артура Дрейфусса в губы, – спрятавшаяся за стойкой с горячими блюдами фанатка Иззи Стивенс, блестя слюной в улыбке, молча зааплодировала, несказанно счастливая; поцелуй был пылкий, мощный, наэлектризованный; поцелуй, полный жизни, среди боли и страха.

Они отправились в обратный путь, после того как врач подтвердил худшее: увеличение жидкостных пространств, потеря клеток Пуркинье, миелинолиз мозжечка, убывание когнитивных ресурсов и старение мозга; Лекардоннель Тереза неуклонно увязала в безумии; Артур Дрейфусс дрожал, и врач уточнил, что сделать ничего нельзя, даже вернись сегодня его сестренка Нойя, живая и здоровая, уже невозможно вырвать вашу маму из зыбучих песков, которые засасывают ее все глубже. И тогда Артур Дрейфусс сказал себе, что на этот раз он осиротел. Пусть даже тело браконьера так и не было найдено; исчезло, быть может, в женской постели, где его душили каждую ночь полные руки и придавливал теплый молочный круп, где оно воскресало на рассвете; или тело его гнило в болотах Конде, или висело на самой высокой ветке бука в лесу Эави, с растерзанными щеками, с выклеванными глазами – два шарика в клюве ворона, – над славной долиной Варенн. Осиротел.

Они вернулись в Лонг под вечер; кончался предпоследний день.

* * *

Когда они проезжали мимо гаража, ПП сделал им знак остановиться. Ну что, голубки, сказал он, смеясь (но глядя на Артура), все еще в отпуску? Очень кстати, Жюли (третья жена ПП) предлагает устроить у нас барбекю сегодня вечером, милости просим, только вы и ее сестра, больше никого. Она любит кино, ей будет о чем поговорить с Анджелиной; что скажешь, Артур? Артур Дрейфусс повернулся к своей хорошенькой соседке, и та с улыбкой кивнула.

У сестры, Валери, были поползновения на карьеру актрисы, в 90‑е годы она записалась на курсы «Театр‑80» в Амьене, предлагавшие «коллективное и индивидуальное обучение литературному творчеству и постановочному мастерству» помимо традиционных вокальных, дыхательных и телесных практик. На представлении выпускного спектакля, перед тридцатью семью зрителями, она от страха потеряла голос, после чего оставила мечты о Голливуде и нашла место продавщицы в «Норд Текстиль», где ее дыхательные и телесные умения оказались очень кстати в отделе нижнего белья.

Они пришли в 19:30; ПП не было дома, он поехал за дровами в «Супер У» в Флексикур, извинилась за него Жюли – он вот‑вот вернется; они принесли бутылку полусухого шампанского Л. Бернар Питуа, теплую, единственную, которую удалось найти у Тоннелье, и в ту самую минуту, когда они вошли в сад, Валери (см. выше) воскликнула: да это же вовсе не Анджелина Джоли, ПП, что ты мне наплел, это Риз Уизерспун, о‑ля‑ля, какая она красивая! О боже мой! Вы говорите по‑французски?

Риз Уизерспун рассмеялась, и смех ее звучал прелестно, воздушно. Да, Валери, сказала она, я говорю по‑французски, и мне искренне жаль вас разочаровать, но я не Риз Уизерспун, не Анджелина Джоли и даже не Скарлетт Йоханссон, хоть и знаю, что мы с ней похожи один в один.

Валери поставила стакан, потому что чувствовала, что момент важный, и ей было немного стыдно за свой ляп.

– Меня зовут Жанин Фукампре. Мне двадцать шесть лет. Я родилась в Дюри, в нескольких километрах от Амьена. Это деревня, утопающая в цветах, там есть прекрасный променад и клуб верховой езды. Я не знала моего отца, пожарного, потому что он погиб в огне до моего рождения. Пытаясь спасти старушку. Только одно он мне оставил. Это лицо. Моя мать говорит, что я была прелестным младенцем. Потом изумительной красоты девочкой. Мэр Дюри хотел устроить конкурс на звание Мисс специально для меня. Девочка изумительной красоты. Это стоило мне неприятностей с моим отчимом. Мерзость. От которой хочется уйти. Как Джин Сиберг в своей машине. После этого мать больше никогда не говорила, что я красивая. Никогда не разговаривала со мной. Я не знаю, что с ней сталось. Я жила у тети. Семь лет назад все увидели мое лицо в «Трудностях перевода». Со дня выхода этого фильма, 29 августа 2003‑го, я ненавижу свое лицо. Ненавижу его каждый миг, каждую минуту. Всякий раз, когда какая‑нибудь девушка смотрит на меня с презрением, спрашивая себя, что у меня есть такое, чего нет у нее. Всякий раз, когда какой‑нибудь тип на меня пялится, и я не знаю, заговорит ли он со мной, облапит, достанет нож, бритву, потребует минет или всего лишь попросит автограф. А может быть, просто предложит кофе. Просто кофе. Но этого никогда не случается. Ведь смотрит он не на меня. Не меня находит красивой. Это не я.

Мое тело – моя тюрьма. И мне не выйти из нее живой.

Жанин Фукампре опустила глаза, и Валери захотелось обнять ее, но она не осмелилась; нелегко дается чужое горе. Она протянула руку к Артуру Дрейфуссу, и тут появился ПП, блестя глазами, с сеткой дров в руке. Он увидел, как Артур подошел к актрисе, взял ее за руку, а она чуть севшим голосом проговорила:

– Артур обладает чудесным даром. Он сам этого не знает, но может починить все, что сломано.

Волнение призвало к тишине; потом, под потрескивание котлет, от которых уже с добрую минуту валил густой и подозрительный черный дым, ПП, ничего не понимавший в красоте момента, отпустил реплику, вроде бы в шутку, чтобы вернуться к нежной ярости реального мира:

– Это я его всему научил!

– Ну ты и дурак, – пробормотала Жюли (его третья жена).