Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Пасхальные яйца





 

Версаль, Франция – апрель 1686 года

 

Я сидела с пером в руке, на кончике которого высыхали чернила, и смотрела на чистый белый лист перед собой. Меня охватило оцепенение. Я не могла написать тех слов, которые должна была: «Моя дорогая сестренка, пишу тебе, чтобы сообщить: я решила повиноваться Его христианнейшему величеству королю и принять единственно истинную веру…»

Мне было невыносимо представить себе лицо Мари, когда она будет читать это письмо. Я боялась представить, что она обо мне подумает. За прошедшие годы я лишь несколько раз виделась с нею, но она по‑прежнему оставалась кровью от крови моей и плотью от плоти моей. Мы вместе слушали былины и легенды, сидя на коленях у матери, и учились читать по Библии. На наших глазах драгуны схватили и увели нашу маму, чтобы заточить против ее воли в монастырь. Мы вместе страдали, но вынесли тяжкие годы владычества нашего опекуна. Мы были связаны воедино чем‑то более сильным, нежели время.

– Я не могу, – сказала я, откладывая перо. – Она никогда не простит меня.

Но потом я подумала о Шарле, о тех ужасах, что меня ожидают, если я попаду в тюрьму или буду сожжена на костре, и вновь взялась за перо.

«…Дорогая моя сестренка», – дрожащей рукой вывела я первые строчки, глотая слезы. Как бы мне хотелось повидаться с Мари и рассказать ей о том, что мучает меня, поведать, что я потеряла Бога, и что мне кажется, что и Господь забыл обо мне. Я хотела поделиться с ней своими страхами о том, что мама ошибалась, и что мы – не избранные, и что Господь проклял нас за нашу гордыню. Мне хотелось передать ей свою веру в то, что любовь – единственное, ради чего стоит жить в нашем порочном мире.

Но я не смела доверить самые сокровенные чувства бумаге. Всю почту во французском королевстве вскрывали и прочитывали шпионы короля, и личное письмо сестре превращалось в публичное покаяние перед всем двором, и мне оставалось только надеяться, что Мари прочтет между строк и поймет меня.

И тут я услышала, как в мою дверь кто‑то тихонько поскребся, и в комнату вошла Нанетта, судорожно заламывая руки. На ее лице отражались тревога и беспокойство.

– Мадемуазель, из Казенева прибыл гонец с подарками от вашей сестры, баронессы, к празднику Пасхи.

Я в недоумении уставилась на нее. Мы, реформисты, Пасху не праздновали. И Нанетта никогда не называла меня «мадемуазель», если мы оставались с нею наедине. Я выглянула в коридор и увидела Бертрана, моего тюремщика из Бастилии, с корзинкой в руках. За его спиной стояли трое дворцовых стражников с суровыми и неприступными лицами.

– Благодарю, Нанетта. Посылка из деревни всегда кстати. – Поднявшись из‑за стола, я подошла к Бертрану, который вперил в меня выразительный взгляд своих темных глаз, словно мысленно предупреждая о чем‑то. Я улыбнулась ему. – Как приятно увидеть тебя вновь, Бертран. Кажется, деревенский воздух пошел тебе на пользу. Что же передает мне сестра?

– Яйца.

– Яйца! Какая прелесть. Ну, давай посмотрим. – Я подняла салфетку и увидела с десяток ярко раскрашенных яиц, переложенных соломой.

– Солдаты хотели осмотреть корзинку, но Бертран не разрешил им, боясь, что яйца могут разбиться, – нейтральным тоном сообщила Нанетта.

– Да, это было бы сущим несчастьем. Подарок сестры для меня бесценен!

– Мы должны убедиться, что внутри нет никаких изменнических или еретических посланий, – заявил один из солдат. – Этот человек – гасконец, а у драгун возникли большие неприятности в Гаскони.

– В самом деле? Какая жалость. Хотя я не думаю, что вы найдете что‑либо еретическое в корзинке с пасхальными яйцами. – Я улыбнулась солдатам, хотя кровь гулко зашумела у меня в ушах.

– Мы должны убедиться в этом.

– Что ж, давайте я сначала выну оттуда яйца.

Опустив корзинку на кровать, я села рядом, постаравшись загородить ее собой. Солдаты с подозрением вытянули шеи, и я мило улыбнулась им и начала осторожно выкладывать на покрывало одно за другим крашеные яйца. Большинство было сварено вкрутую – я чувствовала это по весу, доставая их из корзинки, – но несколько были легкими, как пух, и я услышала внутри слабое шуршание. Достав яйца, я поворошила солому, в которой обнаружился конверт. Я попыталась незаметно достать его, но солдаты уже заприметили и дружно шагнули вперед, заполнив собою все пространство комнаты.

– Это – письмо от моей сестры, – запротестовала я, когда один из них вскрыл его, но они не обратили на меня внимания.

– Здесь написано: «Поздравляю с Пасхой!» – тупо сказал солдат и швырнул записку обратно на кровать. Затем они перевернули корзинку и потрясли, рассыпав повсюду солому. Но больше в ней ничего не было.

– Смотрите, что вы наделали, – стала попрекать их за беспорядок Нанетта. – Вам нравится находить работу бедным старушкам, верно? Ступайте прочь! Прочь отсюда! Глаза бы мои вас больше не видели!

Пока солдаты пятились к выходу, бормоча извинения, я прочла краткую поздравительную открытку, написанную аккуратным знакомым почерком сестры, и принялась вслух восхищаться крашеными яйцами.

– Интересно, а помогала ли сестре моя племянница? – обратилась я к Нанетте. – Должно быть, она уже выросла и стала большой девочкой.

Едва за стражниками захлопнулась дверь, я подбежала к кровати и схватила четыре яйца, которые показались мне пустыми внутри. Осторожно разбив их, я обнаружили внутри скатанные в трубочку полоски бумаги, исписанные с обеих сторон миниатюрным почерком. Их засунули внутрь через дырочки, проделанные с обоих концов, через которые же были выпиты белок и желток. Пока Нанетта собирала солому, я развернула трубочки и обнаружила, что они составляют одно письмо, разрезанное на четыре части. Сестра писала на нашем местном диалекте Гаронны. Подойдя к окну, я стала разбирать ее мелкий почерк:

 

«…Ma cherie, пишу тебе в спешке, дабы попытаться объяснить новости, которые ты вскоре, без сомнения, узнаешь. Как бы мне хотелось, чтобы мне не пришлось сообщать тебе об этом. Мы с Теобоном отреклись от своей веры. Я плачу, когда пишу тебе об этом, и умоляю простить меня и постараться понять. Здесь, на юге, полыхают пожары и льется кровь. Драгуны не щадят никого. В Бордо были убиты реформисты всего прихода, включая женщин и детей. По Ниму приплыла целая армия, и началась такая драгонада,[177]что весь город всего за один день отрекся от своей старой веры. Ты даже не представляешь, какой ужас у нас творится. Жестокость и непотребство не знают границ, и у нас нет иного выхода, кроме как отречься или бежать, но ты же понимаешь, что я не могу бросить на произвол судьбы земли и людей, которые были вверены моему попечению. Герцог Ноальский лично предупредил моего супруга, что драгуны станут на постой в Казеневе, если мы немедленно и публично не откажемся от своей веры, что мы и сделали. Да смилуется надо мною Господь. Умоляю тебя простить меня и подумать о собственной безопасности. Твоя любящая сестра Мари».

 

Я долго сидела с письмом сестры в руке, чувствуя слабость и боль во всем теле. Затем я наклонилась и опустила четыре клочка бумажки в лампу. Они вспыхнули ярким пламенем, и через несколько мгновений от них не осталось и следа. Дым щипал мне глаза. Я вдруг поняла, что плачу. «Яко исчезает дым, да исчезнут ненавидящие Его» – подумала я.

В комнату вошла Нанетта, присела рядом и протянула мне носовой платок. Я вытерла глаза и высморкалась.

– Она отреклась от веры, – сказала я немного погодя.

– Вернулись старые времена, – в горестном недоумении пробормотала Нанетта. – А я уж думала, что такое больше не повторится никогда.

Я взглянула на Бертрана.

– Большое спасибо, что пришел к нам. Ты сильно рисковал, доставляя мне это письмо.

Вместо ответа он лишь склонил голову, принимая мою благодарность.

– Неужели в Гаскони дела так плохи? Что там у вас происходит?

Его рассказ поверг нас с Нанеттой в слезы. Запертые в искусственном мирке королевского двора, мы даже не подозревали о том, что творится за его пределами. Гугеноты со всех сторон подвергались самому жестокому обращению: их штрафовали, пороли, вешали, сжигали и резали кинжалами. В одной деревне, рассказывал Бертран, реформисты собрались зимой, чтобы крестить своих новорожденных детей. Некоторым людям пришлось добираться издалека, поскольку их церкви были разрушены или сожжены. Но солдаты не пустили их в местную церковь, а выгнали в чистое поле и не разрешили разойтись по домам, пока они не падут ниц и не получат отпущение грехов от армейского священника. Реформисты отказались, хотя начиналась метель, и резко похолодало. Всю ночь они жались друг к другу в открытом поле, распевая псалмы для поддержания духа. Утром обнаружилось, что новорожденные младенцы, все до единого, умерли на груди у матерей. Были жертвы и среди стариков и детей. В довершение всего, реформистам не позволили похоронить умерших в освященной земле, и солдаты свалили тела в канаву на обочине дороги.

– Почему они не подчинились? – спросила я, вытирая слезы. – Бедные малыши!

– Жизнь на земле коротка и жестока, – ответил Бертран, – но истинно верующие будут жить вечно в раю. – В глазах его вспыхнул яростный фанатичный огонь, и я поспешно отвернулась, испытывая стыд, негодование и страх.

– Почему же они не спаслись бегством? – пожелала узнать я. – Это, во всяком случае, лучше смерти в открытом поле?

– Многие пытались, – отозвался Бертран. – Но на них устроили охоту, как на кроликов, и приволокли назад. Я слыхал о женщинах, которые мазали лица соком грецкого ореха и одевались в лохмотья, чтобы сойти за попрошаек, или притворялись служанками и брели по грязи пешком, пока их мужья ехали верхом, потому что наибольшие страдания, как вы понимаете, выпали на долю женщин – солдаты остаются солдатами везде. Некоторые переодевались в старух, надеясь, что военные оставят их в покое, но те срывали с них платья и насиловали перед тем, как убить.

– Это ужасно. – Я еще никогда не видела Нанетту такой взволнованной и испуганной. – Что же это за мир, в котором мы живем?

– Никто больше не осмеливается помогать друг другу, – продолжал Бертран. – Один мужчина помогал беглецам пробраться через Лангедок и сесть на корабль. Кто‑то выдал его, и его жестоко пытали перед тем, как повесить. А тех бедолаг, которым он пытался помочь, заковали в кандалы и заставили пешком обойти все окрестные города и деревни, пока солдаты избивали их кнутами, так что одежда их превратилась в лохмотья, а из ран текла кровь. И только после этого их отправили на каторгу. Епископ стал свидетелем случившегося и попытался остановить солдат, так и его отправили на каторгу вместе с ними.

– Мне рассказывали, что вчера король отправил на каторгу одного из своих советников, когда тот отказался отречься от своей веры, – сказала я. – Одного из своих старых друзей!

– Нас всех заковали в кандалы, – обреченно пробормотала Нанетта. – Нас вновь изгоняют в пустыню.

 

* * *

 

В пасхальное воскресенье при свете свечи я готовилась к публичному унижению, надев простое темное платье с простым кружевным воротником.

– По крайней мере, от меня не требуют надеть рубище и посыпать голову пеплом, – с горечью сказала я Нанетте. – Или ползти к собору на коленях.

Церемония отречения должна была состояться не в закрытой часовне при дворце, а в новой церкви, построенной в пригороде. Изящное и красивое сооружение, оно тем не менее было невысоким, чтобы не возвышаться над городом. Такой чести был удостоен лишь королевский дворец.

В тот день не только я отрекалась от своей веры. Ссылка на каторгу советника самого короля, Луи де Мароля, произвела такой шок при дворе, что многие – и придворные, и слуги – почли за лучшее отречься как можно скорее и как можно публичнее.

Со мной была и Нанетта. Мы знали, что королевские солдаты не пощадят ее, невзирая на возраст и здоровье. Кроме того, хотя она и не понимала, почему король запрещает ей петь псалмы, которые она искренне любила, заставляя ее молиться способом, который представлялся ей бессмысленным, Нанетта была женщиной практического склада ума и вовсе не желала умереть мученической смертью.

Снаружи было еще темно. Кутаясь в шерстяную шаль, чтобы уберечься от ночного холода, со свечой в руке, я брела по темным и тихим коридорам и переходам дворца. Ко мне постепенно присоединялись другие реформисты. Одни выглядели мрачными и явно упорствующими в своих заблуждениях, на лицах же других читался стыд. И лишь немногие держали головы высоко поднятыми, и глаза их светились огнем истинной веры. Я сама была одной из тех, кто шел, опустив голову, не находя в себе сил встретиться с кем‑либо взглядом. Я чувствовала себя так, будто с меня сорвали платье, и часть меня, обычно скрытая от окружающих, была выставлена на всеобщее осмеяние. Было очень тихо. Птицы еще не начали петь, и церковные колокола хранили молчание. Но в душе у меня звучало хорошо знакомое пение.

 

…Куда пойду от Духа Твоего,

И от лица Твоего куда убегу?

Взойду ли на небо – Ты там;

Сойду ли в преисподнюю – и там Ты.

Возьму ли крылья зари

И переселюсь на край моря,

Там рука Твоя поведет меня,

И удержит меня десница Твоя.

 

Сколько раз я слышала этот псалом в детстве? Нанетта пела его, когда я отходила ко сну, повар напевал его, разминая тесто, погонщица гусей напевала его, гоня птиц с поля домой, и мать читала его, благословляя каждый прием пищи. Сколько раз я пела его сама, в маленькой белой часовне в Казеневе, и голоса всех, кого я знала, сливались в единый хор, а слова и ноты образовывали слитный напев?

На глаза навернулись слезы. «Прости меня, мама, прости, папа, простите меня», – прошептала я.

Унылая процессия медленно направлялась по длинной аллее к величественным позолоченным воротам, и свечи подрагивали в такт шагам. На востоке протянулась полоска алого зарева, как будто небо рассекли ударом сабли. Запели первые черные дрозды. Я не помнила, когда в последний раз вставала в такую рань. Мы миновали ворота и вышли в город. Из труб уже поднимались дымки, и за занавесками кое‑где горели лампы, но в остальном город был еще темен и тих. Я уловила запах свежеиспеченного хлеба. Позади у кого‑то в животе громко заурчало, и мы заулыбались: звуки эти хоть немного рассеяли гнетущую атмосферу.

Через несколько минут мы были уже у храма. Приказав себе собраться с духом, я зашла в него через арочные двери. Он был огромным и сумрачным, и здесь пахло сыростью и фимиамом. Дрожащие язычки наших свечей повсюду выхватывали блеск золота. Храм был отделан с богатством и роскошью, и со всех сторон нас обступили картины, статуи, вышитые хоругви и мозаики. Различия с протестантской церковью в Шарентоне, в семи милях от Парижа, куда я обычно ездила на службу, были разительными. Король, естественно, не мог допустить, чтобы в пределах городской черты была построена протестантская церковь. Так что и здесь нам, бедным реформистам, приходилось ездить за тридевять земель и терпеть неудобства из‑за своей веры.

В храме служили заутреню. Замерзшие и понурые, мы дотерпели ее до конца, а потом на нас обрушился колокольный перезвон. Впервые за много дней он разнесся над городом. Затем начались песнопения, осенения себя крестным знамением, коленопреклонения и взмахи кадилом. Запели мальчики‑хористы, им вторили священники. Все они были обряжены в тяжелые ризы, епитрахили, стихари и прочие одеяния, богато расшитые золотой нитью и незнакомыми символами. Повсюду мерцали свечи, и в воздухе висел сильный запах дыма и благовоний. В храм вошел король, массивный и величественный, с непроницаемым, по обыкновению, выражением лица, роскошью и золотым шитьем наряда превосходя даже священников. С ним была Франсуаза в красном платье и с царственной осанкой, плюс дофин со своей некрасивой молодой женой, и целая толпа лордов и леди в праздничных атласных платьях. За ними вошел Шарль в простом костюме коричневой шерсти, с лицом строгим и даже суровым. Он окинул встревоженным взглядом ряды деревянных скамей. Когда глаза наши встретились, он с облегчением улыбнулся. Словно из‑за тяжелой грозовой тучи пробился солнечный лучик. Лицо Шарля просветлело. Преобразился и весь затянутый дымом строгий храм. Я улыбнулась ему в ответ, вложив в улыбку все тепло своего сердца, расправив плечи и гордо подняв голову.

«Я сделаю все, что угодно, лишь бы быть с ним рядом», – твердо решила я.

Когда подошла моя очередь отрекаться, я произнесла нужные слова недрогнувшим голосом и с гордо задранным подбородком. «С чистым сердцем и искренней верой я порицаю и отказываюсь от своих ошибок, ереси, клянусь не входить в секты, противостоящие Святой римской католической церкви. Я отвергаю и осуждаю все, что отвергает и осуждает она…»

Затем я получила отпущение грехов от священника, предварительно покаявшись в них. Не скажу, что мне было так уж легко, но я сделала это. А потом мне пришлось взять в рот хлеб Святого Причастия. Тело мое взбунтовалось, и меня едва не стошнило. Но каким‑то образом я сумела проглотить его. «Это всего лишь черствый хлеб», – сказала я себе. Рядом со мной Нанетта послушно проглотила свою евхаристию,[178]хотя на лице ее отразилось явное отвращение, а жуя, она едва не вывихнула челюсть. Вино, правда, мы выпили с бóльшим удовольствием – в конце концов, вино есть вино, – и на этом все закончилось. Я почувствовала, как от облегчения у меня ослабели колени. Нам было позволено вернуться на свою скамью, после чего вновь началось пение и молитвы. Наконец нам разрешили встать и покинуть храм.

Шарль разыскал нас в толпе. Он взял меня за руку.

– Все в порядке?

Я кивнула.

– Я рада, что с этим покончено.

Он обнял меня за талию, благо в толпе этого никто не заметил, на мгновение прижал меня к себе и отнял руку.

Когда собравшиеся начали расходиться, к алтарю вышел король. По обе стороны от него горели огромные свечи в резных золотых канделябрах, и впереди него на пол легла длинная тень. Он выглядел настоящим гигантом, с огромным завитым париком на голове, в длиннополом камзоле и башмаках на высоком каблуке. К нему выстроилась длинная очередь: люди походили на испуганных детишек, они горбились, словно ожидая удара, а их костлявые руки были сложены в умоляющем жесте. Проходя мимо, я окинула их любопытным взглядом. Все они были отмечены печатью физических страданий: лица, шеи и пах у каждого из них покрывали гниющие нарывы и язвы. Многие были бедны и одеты в сущие лохмотья, а руки и ноги их поражали худобой. Они по одному подходили к королю и преклоняли колени в его тени. Король окунал руку в золотую чашу и быстро осенял лоб каждого крестным знамением, говоря:

Le roi te touche. Dieu te guerit. [179]– Затем просителю вручали немного денег, и его место занимал следующий, а король повторял жест и магическую формулу.

– Что он делает? – поинтересовалась я у Шарля.

– Он касается их, чтобы исцелить. Они больны недугом королей. Золотухой, проще говоря.

Я долго не сводила глаз с короля, пораженная тем, что он касается столь многих бедных, больных, обезображенных людей. Я всегда полагала, что король считает: больные крестьяне исчезнут сами собой, если делать вид, что их попросту не существует. С глаз долой – из сердца вон. Но вот он возлагает на них руки, вдыхает исходящий от них смрад, позволяя их больным и раболепным взглядам встретиться со своим собственным. Меня это потрясло, и я почувствовала себя сбитой с толку и готовой расплакаться немедленно. Стиснув руку Шарля, я позволила ему увести себя из церкви.

Очередь страдальцев тянулась через площадь и исчезала за углом. Их собралось здесь несколько сотен, они терпеливо стояли под дождем, некоторые прикрывали головы мешковиной. Я отвела глаза и поспешила вместе с Шарлем и Нанеттой к тому месту, где нас поджидал его экипаж, надеясь, что слезы у меня на лице он примет за капли дождя.

 

Date: 2015-10-21; view: 225; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.006 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию