Глава третья. Утро. Поезд стоит уже несколько часов

Утро. Поезд стоит уже несколько часов. Я уже знаю, что нас везут в Москву и что будем на месте в лучшем случае к вечеру. Нормальный пассажирский поезд идет из Киева в Москву двенадцать часов, но зэковские вагоны цепляют к товарным поездам, а потому дороги нам не меньше суток. Я почти все время в полусне: так меньше замечаешь время и окружающую маяту. Но в вагоне нарастает шум.

– Начальник! Веди в туалет!

– На стоянке не положено!

– А когда тронемся?

– Как положено, так и тронемся!

Дальше следует безнадежный зэковский мат – кто их знает, когда положено. Проходит еще сколько‑то времени, тронулись.

– Начальник!

«Начальник» молчит. Это уже не вчерашний мальчишка, смена поменялась. Этот, видимо, сверхсрочник, добровольно оставшийся на этой службе. Из каких соображений можно добровольно стать конвойным – для меня загадка. Глаз не видать – стоит спиной. Щеки видны с затылка, и сам затылок сытый, красный. Интересно, слышит он зэковский стон или умеет отключаться? Женщина в третьей клетке плачет, невмоготу.

– Начальник! Хоть беременную‑то выведи!

Плевать этому начальнику на всех беременных, что он и дает понять выражением своего затылка. Сколько‑то времени еще натикало? полчаса? час?

– Ребята! Качай!

– Кто сказал?! – это глухонемой наш мучитель немедленно среагировал. Ну уж где тут разберешь в общем галдеже, кто что сказал? Молодой мужской голос, но мужчин в нашем вагоне, наверное, человек семьдесят. Что означает это крамольное «качай», я узнаю на следующей же минуте: зэки начинают раскачивать вагон. Все вместе, в такт, отшатываясь от одной стены клетки к другой. Вагон так набит людьми, что это дает результат почти немедленно. Этак можно запросто свести вагон с рельс, а поезд, соответственно, под откос. Вбегает начальник конвоя.

– Кто зачинщик?

Фиг тебе зачинщика – качает весь вагон. И я качаю – одна в своей клетке. Не угодно ли тебе вместе с нами на тот свет, отъевшаяся твоя рожа? Нет, явно не угодно – появляются двое с ключами. Первой открывают ту дверь, где беременная. Ее проводят мимо меня; заплаканное маленькое личико, клок волос из‑под застиранной косынки. Бунт стихает. Громыхают ключи и решетки, и вот каждый проходит в полушаге от меня, туда и обратно.

Сколько же их, Боже мой? Следовало бы пересчитать, ведь дала же я себе слово, входя в самую мою первую камеру, ничего не пропустить! Наблюдать, запоминать – все до капли! Когда‑нибудь это все пригодится – не одни голые эмоции, а факты и цифры. Однако мне сейчас не до цифр: серые лица, серые телогрейки. Только глаза разные. Ко мне заглядывают все: политическая высокий титул!

– Иринка, как дела?

Улыбаюсь. Глаза в глаза. И на обратном пути – глаза в глаза. Стою возле самой решетки. Какие у вас сроки, ребята? Кто выйдет живым из лагеря, кто выйдет калекой или психом? Кто у вас остался дома и дождутся ли? И у многих ли вообще есть дом? Какой родится ребеночек у той беременной? Какие слова начнет первые говорить – ему ведь тоже расти в лагере… Я еще не знаю, что каждый восьмой такой ребенок в том же лагере умрет. Так много я еще не знаю, хоть и читала книжки. Вот вы какие, зэки, мои современники. Поглядим друг на друга с неположенной улыбкой! Это тоже подогрев.

Мне в карман сквозь решетку виртуозно что‑то пихают, я едва успеваю заметить. Конвой заметить не успевает. И еще. И еще. Летит на пол беленький квадратик, сложенный в несколько раз. Записка! Быстренько наступаю сапогом; у меня, как и у всех зэков, кирзовые солдатские сапоги. Только мои меньше Игорь где‑то ухитрился достать на мою ногу и передал в тюрьму. Порядок, кажется, никто не увидел. Роняю платок, поднимаю его вместе с запиской. Ох, не хватает мне еще зэковской ловкости рук! Ничего. Я научусь позже.

Когда все стихает и тот мордастый прапорщик по‑прежнему застывает затылком к нам, разбираю свою добычу.

«Добрый день, Ирина! Меня зовут Володя. Выхожу через три года. Я люблю стихи, мой любимый поэт Омар Хайям. Я тебе списал его стихи, которые помню, тебе тоже понравится».

И – рубай, на отдельной бумажке, муравьиными буквами (видно, писал на остановках). Почти без грамматических ошибок. Ну и ну! Чего угодно могла ждать на этапе, но только не этого. Их отберут, эти стихи, когда будут шмонать меня в Лефортовской тюрьме. И те переписанные мною стихи Тютчева и Пушкина, что «едут отдельно» – ко мне тоже не вернутся. Вместо них мне в лагере выдадут акт о конфискации: стихи, мол, признаны клеветническими и идейно вредными и уничтожены путем сожжения. И я даже пойму, в чем дело: сотрудники киевского КГБ, не обязанные разбираться в литературе, решили, что все эти стихи – мои собственные (не писала же я над ними, что – Тютчева, что – Пушкина! И так с малолетства знаю). И, по гебистскому мнению, – это я такой гений: и про холмы Грузии, и про глубину сибирских руд, и про грозу в начале мая… Что, впрочем, обязывает их бдеть еще строже. Бдите‑бдите, мои умники: что будет, то будет. А пока развернем следующую записку.

«Иринка, нас зовут Вера и Люба. Едем с малолетки на взрослую зону. Нам обеим осталось по году, но вряд ли попадем так, чтоб вместе. Напиши, сколько осталось тебе, мы не расслышали. Вера говорит, что семь, но не может быть, чтоб семь. А правда, что политических меняют в Америку на наших шпионов? Напиши больше про свою политику и подгони в пятую, другие тоже просят».

«Ира, ты говорила, что есть политический лагерь. Это там, где был Солженицын, или нет? Я читал его «Один день Ивана Данилыча», когда был на свободе. А наши ребята говорят, что Солженицын еврей и что вроде его снова посадили. Правда или нет? Подгони ответ в седьмую, напиши сверху – «Губе», это моя кличка».

Еще у меня в кармане оказывается карамелька в липкой бумаге. На ней отпечатались все анилиновые краски обертки: малиновые и фиолетовые ромбики. Про такие карамельки в Одессе шутили: «на чистом ацетоне». Долго‑долго она тает у меня за щекой. Я никогда не узнаю, кто ее сунул – тот молодой синеглазый парень с лишаем на бритой голове, или та пожилая, какая‑то очень домовитая низенькая женщина с улыбчивыми морщинками, или тот поджарый «полосатик» (так называют по цвету арестантской робы тех, кто сидит на особом режиме – почти смертников). Кто б ни сунул – спасибо. Даже с карамельками детства это не может сравниться по сласти. Отвечаю на записки как можно понятнее. Уничтожаю полученные: скоро Москва и, значит, очередной обыск. Оставляю только рубаи – если отберут, пусть ищут среди зэков Омара Хайяма.

И вот меня везут по Москве – одну в большой машине с брезентовым верхом. Со мной двое юнцов‑конвойных с автоматами. Им, конечно, интересно, кого везут. Рассказываю. Не могут поверить: «Неужели семь плюс пять?!»

Приоткрывают окошко в двери, чтобы мне видеть Москву. Ночной ветер сдувает мне волосы со лба. Огни. Мест не узнаю. Помявшись, ребята выдают неожиданное предложение: я молодая, они тоже. Почему бы мне не трахнуться с одним из них – кто мне больше нравится? Дорога длинная, второй отвернется, а если я забеременею – почти наверняка отпустят досрочно – беременные и «мамки» чаще идут под амнистию. Амнистий же в ближайшее время ожидается две – в связи с революционными праздниками.

У меня хватает ума не обижаться на такое простодушие: в конце концов, ребята по‑своему желают мне добра. Деликатно объясняю, что оба они – парни милые, но я замужняя женщина и мужу верна.

– Верующая, что ли?

– Верующая.

Это объяснение им понятно, и тема закрыта: нет так нет: Они, кстати, более тактичны, чем гебисты – от тех бы я наверняка услышала: «Какой это муж будет ждать семь лет!» Сколько я такого наслышалась за месяцы следствия! Бедный мой следователь Лукьяненко уж не знал, чем меня вывести из себя. Так и не вывел, и в конце концов отчаялся и отстал. После каждого своего вопроса сам автоматически писал в протокол: «Ответа не последовало». Этим я отвечаю обо всем, что им интересно, – и стихи читаю, и рассказываю, кто такой Сахаров. Вот и до Лефортово доехали. Ребята дают мне пачку сигарет. Беру, хоть некурящая: не мне, так другим пригодится. Я ведь теперь не одна. С кем‑то мне теперь вместе баланду хлебать?

Обыск. Зэковское счастье – душ! Это преимущество этапа – заключенным положено мыться раз в неделю, и мне до очередного мытья, значит, еще пять дней. Но в Лефортово моют с дороги всех, так что мне повезло. Интересно, сколько меня тут будут мариновать? Спрашивать, конечно, бесполезно. В камере я одна. Слава Богу. В глазах плывут лица, бритые головы, телогрейки… Я здорово одичала за эти семь месяцев без людей. Ведь нельзя же, в самом деле, считать человечьим обществом моих гебистов! А эти все же люди, хоть среди них наверняка и убийцы, и воры. Но наш народ всегда называл каторжных «несчастными». Несчастные люди, я их жалею, а они, наверное, меня. Нет, я знаю о свирепых лагерных законах урок, о безжалостных расправах, об издевательствах над слабыми… Но что в них есть и что‑то другое – это я уже никогда не забуду. Я буду апеллировать к этому другому, что есть и в урках, и в тех конвоирах, и, может быть, даже в том, что заглянул сейчас в глазок – сплю я или нет? Господи, спаси и помилуй мой несчастный народ!

Date: 2015-10-21; view: 311; Нарушение авторских прав