Глава 2. Как психология зашла в тупик, а я из него выбрался

«Привет, Марти! Я знаю, что ты сгораешь от нетерпения. Так вот, по результатам выборов…» (шум в трубке и молчание).

Я узнал голос Дороти Кантор, президента Ассоциации американских психологов (ААП), насчитывающей около 150 тысяч членов. Она была права, я действительно сгорал от нетерпения: прошли выборы нового президента ассоциации, и я был одним из кандидатов. Но бесполезно уповать на мобильник в горном парке Тетон.

— Это по поводу выборов? — донесся сзади баритон моего тестя Денниса. Его голос тоже едва слышен, поскольку трое детей во все горло распевают шлягер из мюзикла «Отверженные». С досады я кусаю губы. Зачем я вообще ввязался в это дело? Был бы себе обычным университетским преподавателем — не от мира сего, с собственной лабораторией, кучей грантов, прилежными студентами, бестселлером, в меру скучными факультетскими собраниями и признанным авторитетом в двух смежных областях: приобретенного оптимизма и приобретенной же беспомощности. Кому и зачем понадобились перемены?

В первую очередь мне. Ожидая нового звонка, я перебрал в памяти события сорокалетней давности, мои первые шаги на поприще психолога. Я вспомнил Джинни Олбрайт, Барбару Уиллис и Салли Эккерт — и связанные с ними несбыточные романтические мечты круглолицего еврейского мальчика, который попал в школу, где учились дети протестантов, живших в Олбани из поколения в поколение вот уже триста лет, дети из очень богатых еврейских семей и атлетически сложенные отпрыски католиков. Я легко сдал вступительные экзамены в мужскую академию. Случилось это в сонную эпоху правления Эйзенхауэра, еще до того, как ввели общеобразовательный тест, предварявший основные испытания. Тому, кто закончил самую обыкновенную школу в Олбани, почти невозможно было поступить в хорошее учебное заведение, поэтому мои родители, государственные служащие, постарались выкроить из своих сбережений шестьсот долларов, чтобы я мог учиться всерьез. Они правильно сделали, устроив меня в хороший колледж, но, к несчастью, не догадывались, какие муки в последующие пять лет будет испытывать мальчик из небогатой семьи в обществе высокомерных сверстниц-студен ток, а тем более их мамочек.

Что я мог сделать, чтобы вызвать хоть малейший интерес кудрявой Джинни или Барбары — тех, о ком вздыхали мы, подростки? И что уж говорить о загорелой Салли! Может, попытаться завести разговор о том, что их волнует? Прекрасный ход! Могу поспорить, эти девочки еще ни с одним парнем не делились своими тревогами, кошмарами или грустными размышлениями. Пробую себя в новой роли, и… получается!

«Дороти, я слушаю. Кто победил на выборах? Голосование не…» Треск. Молчание. Частица «не» сулила дурные вести.

Я снова предаюсь воспоминаниям. Передо мной возникает Вашингтон 1946 года, когда американские солдаты вернулись с войны домой — искалеченные физически, больные душой. Кто вылечит ветеранов, понесших великую жертву ради нашей свободы? Конечно же, врачеватели душ — психиатры. Креплин, Жане, Блейлер и Фрейд стоят у колыбели науки исцеления душевных расстройств. Но психиатров в стране слишком мало, ведь учиться нужно долго (после получения степени бакалавра еще восемь лет), платить за это дорого, да еще кандидаты проходят строгий отбор. Стоит ли удивляться, что услуги психиатров недешевы? Но так ли уж необходимо каждому пациенту по пять дней в неделю проводить на больничной койке? Может, стоит подготовить специалистов более широкого профиля, чтобы они помогли воинам быстрее заживить свои душевные раны? И тут Конгресс вспомнил об «этих — как их там? — психологах».

Кто такие психологи? Чем они зарабатывали на жизнь до 1946 года? Во времена Второй мировой войны психологией занимался весьма ограниченный круг людей. Они изучали процессы обучения и мотивации (как правило, на белых крысах), а также восприятия (с участием белых студентов). Психологи экспериментировали в области чистой науки, почти не заботясь о практическом применении открытых ими законов. «Практикующие» в стенах институтов или частным образом специалисты работали в трех направлениях. Во-первых, лечение психических расстройств: тут психологи брали на себя черновую работу, проводя тестирование, а методы терапии оставляли психиатрам. Во-вторых — работа на производстве, в армии и школе, где психологи старались сделать жизнь своих подопечных счастливее и продуктивнее. В-третьих — выявление и пестование юных дарований — ребят с высоким умственным коэффициентом.

Закон о ветеранах, принятый в 1946 году, помимо всего прочего, потребовал подготовить психологов, способных помочь людям, вернувшимся с войны. При финансовой поддержке государства множество выпускников, получив новую специализацию, влились в ряды психиатров и начали работать. С тех пор многие психологи практически лечат не только ветеранов, но и штатских, ведут частную практику, и их услуги щедро оплачиваются страховыми компаниями. За двадцать пять лет число усовершенствованных психологов (теперь их называют психотерапевтами) превысило количество врачей всех остальных специальностей, а в некоторых штатах пришлось принять законы, запрещающие психотерапевтическую практику лицам, не получившим должной медицинской подготовки. Пост президента Американской ассоциации психологов — некогда вершину научной карьеры — сейчас занимают психотерапевты, чьи имена не известны ученым академической школы. Психология стала ассоциироваться с лечением умственных и психических расстройств. Важнейшая цель этой науки — облегчать людям жизнь и делать ее более плодотворной — ныне сводится к коррекции патологий, а поиски потенциальных гениев и вовсе заброшены.

Ученые академического лагеря со своими подопытными крысами и студентами недолго оставались в стороне от новых веяний. В 1947 году Конгресс учредил Национальный институт психического здоровья (НИПЗ), и финансирование научных исследований развернулось в невиданных дотоле масштабах. Поначалу исследования основных психологических процессов — нормальных и анормальных — в равной степени находили поддержку у руководства Института. Но НИПЗ возглавили психиатры, и потому, вопреки названию и первоначально заявленным целям, Институт здоровья постепенно превратился в Институт болезней — прекрасное научно-исследовательское учреждение, к несчастью занятое исключительно расстройствами психики, а не помощью здоровым людям.

Исследователи получили гранты, и к 1972 голу следовало доказать, что их работа действительно важна, а значит, связана с изучением психических расстройств. И психологи академического направления тотчас переориентировали своих крыс и студентов, приспособив для новых целей. Подавая заявку на свой первый грант в 1968 году, я уже почувствовал определенное давление. Но поскольку тогда меня занимало, как облегчить людям страдания, я до некоторой степени «попал в струю».

— Может, поехать в Йеллоустон? Там наверняка есть телефоны-автоматы, — предлагает моя жена Манди. Дети принимаются за очередную песню. Я быстренько отступаю, чтобы вновь нырнуть в воспоминания.

Город Итака (Нью-Йорк). На дворе 1968 год. С прошлого года я работаю помощником преподавателя психологии в Корнелльском университете. Между мной и моими студентами — разница в пару лет. Когда я учился в Пенсильванском университете, мы вместе со Стивом Майером и Брюсом Овермайером изучали феномен приобретенной («выученной» или «усвоенной») беспомощности. Подопытных собак подвергали воздействию тока. Сначала наши подопечные пытались любыми способами избегнуть неприятных ощущений, но, поняв, что это невозможно, отказывались от борьбы. Тихонько поскуливая, они продолжали терпеть электрические разряды, даже когда получали возможность уйти.

Это открытие поразило исследователей, разрабатывавших теорию обучаемости: ведь считалось, будто животные не спо собны понять, насколько их усилия бесплодны, или осознать, что связь между их действиями и результатом — случайна.

Они могут запомнить, что определенные действия, вроде нажатия на палку, влекут за собой положительный (появление порции еды) или, наоборот, отрицательный (исчезновение корма) результат. Но осознание того факта, что еда появляется случайно, независимо от нажатия на палку, считалось недоступным разуму животных (как, впрочем, и людей). Понимание случайности происходящего — когнитивный процесс, а теория обучения основывается на механической цепочке стимул-ответ-закрепление, что полностью исключает размышления, догадки и ожидания. Животные и люди — полагали сторонники этой теории — не могут ни оценить непредвиденные обстоятельства, ни четко сформулировать, что их ждет в будущем, и тем более осознать свою беспомощность. Феномен приобретенной беспомощности ставил под сомнение аксиомы нашей профессии.

Моих коллег в первую очередь интересовала не яркость самого феномена и не его отрицательное воздействие на пси хику (испытуемые животные явно погружались в глубокую депрессию), а неизбежные выводы.

А я думал о том, как страдали бы люди, окажись они на месте собак. С той поры, когда я попробовал стать психотерапевтом для своих одноклассниц — Джинни, Барбары и Салли, моим призванием стало изучение повседневных человеческих проблем, а некоторые постулаты теории обучения существенно затрудняли путь к научному пониманию способов их решения.

Сегодня я работаю за письменным столом у себя в лаборатории, в деревенском доме на севере штата Нью-Йорк, и мне больше не надо раздумывать о влиянии приобретенной беспомощности на психические расстройства. Работа, принесшая мне первый грант, да и все остальные за эти тридцать лет велись в русле общего направления, т. е. лечения психических расстройств. Через несколько лет от опытов на крысах и собаках исследователи перешли к изучению депрессий у людей. Еще десять лет спустя депрессии студентов также перестали их волновать. Дело в том, что в третьем издании диагностико-статистического справочника (АСС-III) Американской ассоциации психиатров появилось определение депрессии как психического расстройства: лишь при наличии у пациента как минимум пяти из девяти опасных симптомов врач признает, что человек страдает депрессией. Таким образом, студенты, посещающие занятия, больными не считались и уже не подходили в качестве материала для финансируемых исследований. По мере того, как все больше ученых-психологов подчинялись новому закону — работать только с теми, кто признан больным официально, академическая психология уступала позиции, становясь послушным орудием психиатров — специалистов по тяжелым заболеваниям. Психиатр Томас Шаш, человек язвительный и острый на язык, по этому поводу заметил: «Психология — это вымогательство и бледная копия того, что называется психиатрией».

В отличие от большинства своих коллег, я смотрю на все оптимистически. Мне ничего не стоит слегка изменить направ ление и заняться прикладными исследованиями. Если, отдавая дань моде, я вынужден подчиниться требованиям ДСС-III и работать только с официально признанными больными, для меня это — небольшое неудобство, а вовсе не лицемерие.

Кстати, пациентам новые веяния в психиатрии принесли немалую пользу. В 1945 году просто не существовало методов лечения психических болезней. Что-то делать пытались, но без особого успеха. Изучение психических травм, нанесенных в детстве, не помогало справиться с шизофренией (как это показано в фильме «Дэвид и Лиза»), а частичное удаление лобных долей мозга не спасало от депрессии (хотя португальский психиатр Антонио Мониц получил за это открытие в 1949 году Нобелевскую премию). Сейчас, пятьдесят лет спустя, с помощью лекарств и психотерапии врачи добиваются значительных успехов в лечении по крайней мере четырнадцати психических расстройств. Два из них, на мой взгляд, можно исцелить полностью — это так называемый синдром паники и боязнь крови и травм. (В 1994 году вышла моя книга What You Can Change and What You Can't («Что можно изменить, а что нельзя»), где подробно описаны достижения современной терапии.) Сегодня мы способны точно диагностировать наличие и степень тяжести таких недугов, как депрессия, шизофрения и алкоголизм, прослеживая их развитие в течение всей жизни пациента. Эксперименты позволили нам отмести случайные факторы. А самое главное — мы умеем определять, какой положительный эффект на ход болезни оказывают те или иные лекарства и психотерапевтические методики. Все это — результат исследований, финансируемых НИПЗ, затратившего на них в общей сложности около десяти миллиардов долларов.

Для меня эти годы тоже не прошли впустую. Изучая психические расстройства, я тридцать лет постоянно получал фанты на исследование феномена приобретенной беспомощности у животных, а потом и у людей. Постепенно мы с коллегами пришли к выводу, что приобретенная беспомощность — своего рода однополярная депрессия, не осложненная маниа кальным психозом. Симптомы, причины и методы терапии тут весьма сходны. Люди, страдающие депрессией, и те, кто не в состоянии разрешить какую-то проблему (типичный случай приобретенной беспомощности), ведут себя одинаково пассивно, хуже учатся, испытывают тревогу и подавленность. Приобретенная беспомощность и депрессия связаны с дефицитом одних и тех же химических веществ в мозгу, и лекарства, помогающие «снять» однополярную депрессию у людей, облегчают состояние приобретенной беспомощности у животных.

В глубине души я всегда чувствовал, что восполнению дефицита химических веществ придается неоправданно большое значение. Как психотерапевт, я знаком с успешным лечением психических заболеваний при помощи лекарственных средств, но знаю и пациентов, чье состояние намного улучшилось и без таблеток. Положительные изменения в организме больного происходят, когда он начинает верить в собственные силы. Так, пациентка, пережившая изнасилование, выходит из депрессии, осознав, что прошлое все равно не изменить, зато будущее — в ее руках. Другой пациент вдруг понимает, что, пусть бухгалтер из него получился не самый толковый, клиенты все равно ценят его за трудолюбие и внимательность. Еще одна пациентка, по-новому взглянув на свою жизнь, перестает видеть в ней сплошную череду несчастий. Все это приводит меня к выводу, что определенные свойства человеческой натуры, развиваемые на сеансах психотерапии, становятся своего рода защитой, буфером, смягчающим про явления многих расстройств, названия которых я так добро совестно вписываю в бланки для страховых компаний. Вот только методы лечения с упором на положительные свойства характера пациента пока не вписываются в общую схему, поскольку все психические расстройства принято исцелять определенными медикаментами, восполняющими дефицит того или иного химического компонента в мозгу.

Сегодня результаты десятилетних опытов с приобретен ной беспомощностью представляются мне в новом свете. Как выяснилось, не все крысы и собаки чувствуют себя беспомощными перед неотвратимым воздействием шока и не все люди опускают руки, сталкиваясь с неразрешимой проблемой. По меньшей мере один из троих не сдается, несмотря ни на что. Зато один из восьми проявляет полную беспомощность еще до начала эксперимента. Поначалу я упорно старался игнорировать эту закономерность, но после десяти лет наблюдений невозможно не воспринять ее всерьез. Что заставляет одних людей проявлять характер и бороться с беспомощностью, а других — впадать в безволие, уловив первый намек на трудности?

Припарковываю заляпанный грязью автомобиль и спешу к телефону-автомату. Номер Дороти занят. «Наверное, поздравляет победителя, — думаю я. — Интересно, кто это — Дик или Пат?» Дик Суинн, бывший мэр города Форт-Коллинз (штат Колорадо) — психолог, он готовит спортсменов к Олимпийским играм, заведует кафедрой психологии Колорадского университета. Пат Бриклин — кандидат от психотерапевтов ААП, образцовый специалист и видная фигура на радио. В течение последних двадцати лет оба конкурента неизменно выступали с докладами на конференциях ААП. Меня же, как аутсайдера, на собрания Ассоциации психологов вообще не приглашали. Да я бы и не пошел, поскольку на подобных мероприятиях скучаю еще больше, чем мои дети. Пат и Дик уже занимали все возможные посты в ААП — кроме, конечно, президентского — и возглавляли другие ассоциации. Я же руководил коллективом в последний раз, когда учился в девятом классе.

У Дороти все еще занято, я с досады таращусь на диск теле фона. Чуть помедлив, пытаюсь проанализировать собственные ощущения. Я заранее решил, что голосование не в мою пользу, и совсем запамятовал, что опыт руководства у меня все-таки есть: какое-то время довелось возглавлять отделение клинической психологии ААП, насчитывавшее тогда около шести тысяч человек, и с обязанностями я справлялся неплохо. Да и в ААП я не чужой, просто вечно опаздываю на заседания и прихожу к шапочному разбору. В общем, напрасно я стал паниковать и поднял лапки. Выходит, я сам похож на пациентов, готовых сдаться без боя?

Пессимисты создают препятствия сами для себя и раньше времени впадают в отчаяние. Они совершенно уверены, что все самое плохое происходит только с ними и так будет всегда. «Мои беды никогда не кончатся, я сам во всем виноват», — полагают они. И я поймал себя на том, что рассуждаю как типичный пессимист. Раз телефон занят, значит — я проиграл выборы. А случилось это потому, что у меня действительно нет необходимой квалификации и я не приложил никаких усилий, чтобы победить.

Оптимисты, напротив, считают, что трудности преодолимы, кратковременны и возникают обычно из-за какого-то стечения обстоятельств или действий других людей. При этом пессимисты, насколько мне известно, в восемь раз чаще страдают депрессиями, хуже учатся в школе, не блистают спортивными победами и плохо делают даже то, к чему у них есть способности. У пессимистов более слабое здоровье, краткий век, они плохо умеют ладить с окружающими и всегда проигрывают президентские выборы более оптимистично настроенным соперникам. Будь я оптимистом, то наверняка решил бы, что телефон занят, поскольку Дороти хочет поздравить меня с победой. И даже к проигрышу на выборах я отнесся бы философски: избиратели в наше время склонны поддерживать практическую медицину, а не «чистую науку». Но разве я не научный консультант журнала Consumer Reports, где публикуются статьи о достижениях психотерапии? Да ведь я идеально приспособлен к тому, чтобы соединить фундаментальную науку с практикой, и если выставлю свою кандидатуру в следующем году, то наверняка стану победителем!

Увы, я не прирожденный оптимист, а закоренелый пессимист. По-моему, только пессимисты могут писать объективные и полезные книги о светлом и радостном восприятии — не даром приемами, описанными в моей книге Learned Optimism («Приобретенный оптимизм»), я сам пользуюсь каждый день. И мое лекарство прекрасно мне помогает. Один из этих приемов — подвергать сомнению невеселые мысли — я как раз пускаю в ход в этот момент, задумчиво глядя на повисшую телефонную трубку. Метод срабатывает — и вот уже я понимаю, что надо делать. Набираю номер Рея Фаулера.

— Минутку, доктор Селигман, он сейчас подойдет, — отвечает секретарша Рея, Бетти.

Ожидая Рея, я мысленно возвращаюсь на год назад в уютный отель Вашингтона. Рей, его жена Сэнди и мы с супругой пьем калифорнийское белое вино. Трое наших детей скачут по дивану, распевая арии из мюзикла «Призрак оперы». Рей в свои шестьдесят с лишним красив, строен, носит бородку и, по-моему, похож на Роберта Э. Ли и Марка Аврелия одновременно. Десять лет назад его выбрали президентом ААП — из Алабамского университета, где он долгое время возглавлял кафедру психологии, Рей с семьей переехал в Вашингтон. Однако через несколько месяцев ААП (не по его вине) распалась. Журнал Psychology Today, по глупости финансируемый этой же организацией, вместе с ней приказал долго жить. Тем временем группа недовольных ученых (среди них был и я) при грозила покинуть Ассоциацию, считая, что она поддерживает частных психотерапевтов в ущерб фундаментальной науке. Сменив президентское кресло на должность исполнительного директора — т. е. лица, обладающего реальной властью, — Рей за десять лет сумел примирить враждующие стороны, благодаря ему число членов Ассоциации выросло до 160 тыс. человек. Рей же наладил и связи с Американским обществом химиков, самой крупной научной организацией в мире.

Именно к Рею я обратился за советом, сказав, что хочу выставить свою кандидатуру на пост президента Ассоциации. Поинтересовался, каковы мои шансы на победу и что я смогу сделать за три года президентства. Рей молча все обдумал. Он всегда так размышляет — островок покоя во взбесившемся океане политических споров.

— А зачем тебе становиться президентом, Марти? — вдруг спросил он.

— Рей, я мог бы сказать тебе, что хочу соединить науку и практику. Изменить направление работы Ассоциации, ведь сейчас она в основном занимается изучением методов терапии, а я считаю, что финансирование исследований психического здоровья надо удвоить. Но главное не это. Основная причина, боюсь, иррациональна. Ты помнишь заключительные кадры в фильме «Космическая одиссея: 2001 год»? Гигантский плод парит над Землей, не зная, что уготовано ему в будущем. Так вот, Рей, я чувствую, что и у меня есть определенная миссия, но пока она и самому мне не ясна. Думаю, став президентом ААП, я пойму ее лучше.

Рей вновь на несколько секунд задумался.

— Десяток кандидатов в президенты задавали мне те же вопросы. Мне платят за то, чтобы я помог будущему президенту прослужить свои три года с максимальной пользой. Поэтому волей-неволей должен сказать: у тебя есть все шансы на победу и президент из тебя выйдет хороший. Это — чистая правда. Но надо ли отдавать этому несколько лет жизни — трудный вопрос. У тебя хорошая семья, подрастают дети. А президент не может уделять семье много времени.

Тут в разговор вступила моя жена Манди:

— Это не страшно. Я ставлю Мартину единственное условие: если он станет президентом Ассоциации, мы купим большой автомобиль. Тогда повсюду сможем ездить вместе. Детей будем учить дома или отдавать в школу там, где окажемся.

Жена Рея больше не улыбается, как Мона Лиза, — теперь лицо ее так и сияет восторгом. Наконец Синди одобрительно кивает.

— А вот и Рей, — отвлекает меня от воспоминаний секретарша.

— Ты победил, Марта. И не просто выиграл конкурс, но сумел набрать втрое больше голосов, чем следующий за тобой кандидат. А ведь голосовало в два раза больше народу, чем обычно! Ты стал президентом, получив самое большое число голосов за всю историю нашей Ассоциации!

Итак, к своему изумлению, я победил на выборах. Но в чем же состоит моя миссия?

Надо было очень быстро определить главную задачу и собрать команду единомышленников, готовых ее выполнить. Я решил, что лучше всего для начала сосредоточиться на профилактике, ведь большинство психологов заняты проблемами терапии. НИПЗ настаивает на необходимости исследования лекарств и психотерапевтических методов, чтобы для каждого заболевания подыскать определенный набор медикаментов. Я же уверен, что лечение чаще всего запаздывает, а профилактические меры помогают избежать потоков слез. Главный урок, усвоенный медициной в прошлом столетии: методы лечения порой неизвестны или не срабатывают, зато профилактика эффективна всегда. Вспомните, как иммунизация помогла спра виться с полиомиелитом, а обязательное для акушерок мытье рук спасло множество женщин от родовой лихорадки.

Могут ли профилактические меры для подростков предотвратить депрессии, шизофрению и другие болезни у будущих взрослых? За последние десять лет я провел множество исследований и обнаружил, что, прививая детям десятилетнего возраста навыки оптимистического мышления и ориентации, мы вдвое сокращаем вероятность депрессии в подростковый период. Моя предыдущая книга, The Optimistic Child («Ребенок-оптимист») подробно рассказывает об этом процессе) Поэтому я решил, что первейшая моя задача — показать преимущества профилактики и важность связанных с ней исследований.

Шесть месяцев спустя в Чикаго я собрал на планерку группу профилактики. Каждый из двенадцати весьма авторитетных ученых делился соображениями насчет того, что мы в силах пред принять. Увы, слушать все это было ужасно скучно. И дело не в актуальности вопроса или неразумности предлагаемых решений. Просто подход оставался прежним, терапевтическим. Пациентов из группы риска следовало вовлекать в те же лечебные мероприятия, только заранее. Все сказанное звучало отнюдь не глупо, но два обстоятельства помешали мне воспринять слова коллег всерьез.

Во-первых, наших знаний о лечении психических расстройств недостаточно, чтобы их предупредить. Профилактика таких болезней должна основываться на воспитании у молодых людей определенных черт характера: оптимизма, веры в будущее, умения общаться с людьми, отваги, гибкости, честности, трудолюбия. Доказано, что наличие у человека подобных свойств снижает риск психических заболеваний. Если у девушки наследственная склонность к депрессиям, болезнь можно предупредить, научив ребенка оптимистически смотреть на жизнь и всегда надеяться на лучшее. У подростка, живущего в криминальном районе большого города, шансы стать наркоманом существенно сокращаются, если он радуется жизни, не боится будущего, занимается спортом и добросовестно трудится. Однако эти особенности характера не принимаются в расчет психиатрами, для которых восполнение дефицита определенных веществ в мозгу — превыше всего.

Во-вторых, заранее делать детям, склонным к шизофрении или депрессии, инъекции Халдола и Прозака вряд ли полезно. Проводить исследования в этой области настоящий ученый не станет. Новой науке о профилактике нужны молодые, яркие, талантливые специалисты, сумевшие добиться успеха в какой-то иной среде.

Когда я встал и поплелся к выходу, меня догнал один из наиболее решительно настроенных коллег.

— Все, что тут говорили, невыносимо скучно. Ты, Мартин, должен внести свежую струю, — сказал он.

Две недели спустя я понял, что и куда нужно «внести». Я как раз полол грядки в саду в обществе своей пятилетней дочери Никки. Признаюсь, написав книгу и множество статей о детях, на самом деле я далеко не всегда умею находить с ними общий язык. Я чело век деловой и дорожу любой минутой. Если я занят прополкой, то стараюсь не отвлекаться. А Никки, подбрасывая сорняки в воздух, танцевала и пела. Я рявкнул на дочь, велел мне не мешать, и она исчезла. Но несколько минут спустя Никки вернулась.

— Папа, я хочу с тобой поговорить, — сказала она.

— Да, Никки. Я тебя слушаю.

— Ты помнишь, какой плаксой я была до пяти лет? Хныкала каждый день. А когда мне исполнилось пять лет, я решила, что больше не буду плакать. Мне было очень тяжело, но я справилась. А если я смогла перестать плакать, то и ты сумеешь не ворчать.

Для меня это стало откровением. Никки наступила на больную мозоль. Я и вправду нередко ворчу. Пятьдесят лет я носил все беды в душе, и последние десять выглядел хмурой тучей в солнечном семейном окружении. Если мне и улыбалась удача, то это происходило вопреки моим невеселым прогнозам.

И тогда я решил измениться. А что еще важнее — понял, что воспитывать Никки, конечно, надо, но пытаться исправить ее недостатки было бы глупо, Это она и сама сделает. Гораздо разумнее заняться развитием рано проявившейся у моей дочери способности понимать других (то, что психологи называют социальным чутьем) и научить ее использовать этот дар. Это поможет Никки справиться с трудностями, которые, хочешь не хочешь, приходится преодолевать любому человеку. Наконец-то я понял, что воспитание детей не должно сводиться к борьбе с их недостатками: родителям необходимо развивать в ребенке сильные стороны характера и положительные качества, чтобы, став взрослым, он смог жить счастливо.

Но если цель воспитания — помочь человеку проявиться, открыв в себе самое лучшее, то для психологии тут истинное раздолье. Можно ли создать в психологии направление, исследующее положительные черты характера? Существует ли классификация свойств характера, которые помогают человеку жить? Могут ли родители и учителя, используя эти знания, воспитать сильных духом, стойких детей, способных найти свое место в жизни? И могут ли сами взрослые научиться жить счастливее и полнее реализовать себя?

Тайны исследований, посвященных психическим расстройствам, вряд ли пригодятся моей дочери. Зато новая психология и ей, и другим детям поможет осознать, что стремление к добрым и хорошим поступкам играет в жизни не менее важную роль, чем эгоистические интересы. Новая психология займется изучением таких положительных эмоций, как удовлетворение, счастье и надежда. Она будет искать способ развить у детей черты характера, способствующие всплеску положительных эмоций. Новая психология станет изучать лучшие из столпов нашего общества — такие, как крепкая семья, демократия и моральные ценности, — все, что помогает сделать ребенка достойной личностью. Такая наука будет торить пути к счастливой жизни.

Никки помогла мне понять, в чем моя миссия, и настоящая книга — это попытка изложить ее.

Date: 2015-10-21; view: 269; Нарушение авторских прав