Дербентская эпопея эмира Маймуна и его русской дружины

Снова в Дербенте. Невезение эмира начинается с имени. Синоним для демократии. Интрига ширваншаха. Демократия торжествует. Загадочное письмо. Русы приходят на помощь. Падение демократии. Ширван ставит на фанатизм. Осажден в своем городе. Выбор эмира Маймуна. Благодарный дружинник. Возвращение.

Нам с гуриями рай сулят на свете том,

И чаши, полные пурпуровым вином.

Красавиц и вина бежать на свете этом

Разумно ль, если к ним мы все равно придем?

Вместо злата и жемчуга с янтарем

Мы другое богатство себе изберем.

Сбрось наряды, прикрой свое тело старьем –

Но и в жалких лохмотьях – останься царем.

Омар Хайам, XI в.

Возвращавшись в Бердаа, возвращаемся мы, читатель, и в Дербент, к его древней двойной стене, замыкающей Железные Ворота Кавказа. В 80‑е годы X века в древнем городе правил эмир Маймун бен Ахмад бен Абд аль Малик. Правителю этому, человеку во многом достойному и храброму, всю жизнь не очень везло. Началось это едва ли не с имени – я не знаю, кто такой был его отец Ахмад и по каким соображениям он дал несчастному сыну жуткое имя Маймун, что по‑арабски означает… обезьяна. Учитывая, что у мусульман обезьяна – символ нечистого (само наше слово «обезьяна» восходит к арабскому имени дьявола, «абу зин» – отец греха), выбор имени вряд ли можно назвать удачным; человеку, награжденному им, просто на роду было написано ссориться с мусульманскими богословами и нарушать их строгие предписания. В частности, эмир Маймун имел ту же злосчастную приверженность, что, согласно летописному преданию, отвратила его современника, равноапостольного великого князя киевского Владимира Святославича, от принятия – с последующим введением по всей Руси – ислама. Проще говоря, правитель Железных Ворот любил выпить. Правь он иной мусульманской страной или в другое время, эта незначительная, в общем, слабость сошла бы ему с рук – мусульманское духовенство умело быть снисходительным к недостаткам повелителей. Через пять с лишним веков после правления эмира Маймуна турецкий султан Селим II даже получит прозвище Маст – пьянчуга, что не мешало ему несколько десятилетий спокойно править своим государством. Конечно, Оттоманская империя – не крохотное княжество на севере Кавказа, а XVI век – не Х. Но и в Х столетии попадались владыки, пренебрегавшие запретом пророка на хмельное. Так, повелителя правоверных халифа аль‑Муктадира, того самого, что отправил ибн Фадлана послом в страну волжских булгар, современники вообще не заставали трезвым. Ко всему прочему, Дербент был слишком соблазнительным куском для соседей. Все эти обстоятельства – предосудительные для истинного мусульманина склонности легкомысленного эмира и чересчур уж выгодное геополитическое расположение его небольшой державы – не сулили эмиру со странным именем беззаботного царствования.

Для начала он рассорился с верхушкой городской общины Дербента, так называемыми «раисами», оскорбляя их благочестие своим буйным поведением. Как любая демократия, в борьбе с «тираном и деспотом» Маймуном раисы Дербента были готовы торговать родным городом, что называется, оптом и в розницу. Демократия и измена вообще могут показаться синонимами историку – ведь, скажем, в Италии, во времена Пунических войн, управляемые аристократами города‑союзники Рима сумели остаться верными клятвам предков, а вот демократии Италии просто наперебой распахивали ворота перед африканскими полчищами Ганнибала. В Афинах после расширения гражданских прав во время греко‑персидских войн дошло до того, что горожане изгнали из города правителя, попытавшегося перевести деньги из зрелищного фонда в оборонный. Это удалось лишь Демосфену – но было поздно, дружины македонского горца Филиппа уже стояли под стенами Афин. Точно так же «худые мужи вечники» позорно сдали Господин Великий Новгород азиатской Московии. Так что демократия всегда готова торговать своей страной – лишь бы было кому продать. На стратегически важные Железные Ворота Кавказа покупатель нашелся мгновенно.

На владения Маймуна точил зубы его южный сосед ширваншах – знакомый нам Мухаммед ибн Ахмад, тот самый, что ходатайствовал перед Святославом или его наместником за беженцев из сокрушенного русами Хазарского каганата. Поскольку возведенные мастерами‑устодами Хосрова Ануширвана двойные стены «Железных ворот» были крепковаты для армии его княжества, Мухаммед ибн Ахмад пошел естественным для восточного человека путем хитрой интриги. Он щедро поддерживал городских старейшин Дербента, подпитывая в них недовольство разгульным правителем. Все ли старейшины знали, под чью дудку пляшут, – неизвестно, но то, что с отстранением эмира от власти и фактическим переходом ее в руки раисов ширваншах Мухаммед не торопился войти в город, говорит не то о том, что многие раисы не знали, на кого работают, не то о недоверии ширваншаха к своим союзникам. Эмир сидел под домашним арестом, городом управляли раисы, ширваншах, не торопясь пожинать плоды своей интриги, улаживал, по всей видимости, какие‑то свои дела.

Между тем арестованный «демократами»‑раисами эмир не терял времени даром. Он сумел отыскать способ снестись с русами. Где и когда правитель мусульманского Дербента успел свести дружбу с северными язычниками, остается по сей день неясным. Очень возможно, что Маймун стакнулся с пришельцами еще в дни падения каганата; возможно также, что эмир наладил связи с новыми соседями уже после того, как Волга стала «Русской рекой».

Письмо – точнее, весточка, посланная заточенным собственными подданными эмиром своим языческим союзникам, – скорее всего, сохранилось до наших дней. Вот что пишет арабский писатель ибн аби Якуб эль Недим около 988 года: «Русское письмо. Некто, словам коего я могу доверять, рассказывал мне, что один из династов с горы Кабк (так, как мы помним, арабские авторы называют Кавказ. – О. В.) посылал его к владетелю русов и заметил по этому поводу, что они имеют письмо, которое нарезывается на дереве. При этом он вынул кусочек белого дерева (некоторые исследователи видели в этом „белом дереве“ бересту, а в самом письме – первое упоминание знаменитых берестяных грамот. – О. В.), который мне и подал. На нем были вырезаны письмена, изображающие, не знаю – слова или отдельные буквы». После этих слов эль Недим приводит ряд загадочных значков, ставших головной болью многих поколений ученых с тех пор, как петербургский академик Х. М. Френ опубликовал их в 1836 году. Сам Френ ограничился замечанием о сходстве этих письмен с… синайскими письменами древнего Ближнего Востока. Датский государственный советник и профессор Финн Магнуссен в 1841 году попытался прочесть загадочную надпись с помощью «младшего футарка», рунического алфавита эпохи викингов, в чем нет ничего странного, учитывая, что наши собственные историки уже тогда громко кричали о «норманнском начале русской истории» – скандинавские исследователи были бы просто глупцами, отказавшись от такого роскошного подарка. Удивительней же всего, что, взявшись читать надпись эль Недима рунами, датчанин прочел ее как «slovianin», то есть славянин. Зачем «скандинавский» рус выдал мусульманину бирку с надписью «славянин», датский профессор не пояснил, а жаль. Хотелось бы уловить логику этого поступка – или хотя бы логику рассуждений ученого.

Другой датский ученый, А. Й. Шёгрен, работавший в России, идя по следам соотечественника, читал надпись с помощью все того же «младшего футарка». Результат получился еще поразительней – теперь надпись гласила «с русси луд словени». То, что даже датчане понимали, что «русский люд» в конце Х века мог быть лишь «словенами», – это, безусловно, приятно и заслуживает внимания наших «объективных» ученых. Но вот как все это соотносится с руническим характером надписи и отчего именно она была нанесена на деревянное письмо «династа с горы Кабк» к «владетелю русов», лично мне, читатель, не ясно совершенно.

Русский выдающийся исследователь, борец с норманнизмом, доводы которого заставили отступить от прежних взглядов многих крупных и честных ученых, считавшихся столпами норманнской теории, – таких, как М. П. Погодин, – С. А. Гедеонов также потерпел неудачу при попытке трактовки загадочной надписи. Он увидел в ней глаголическое СТОСВЪ – то есть сокращенное «Святославъ». Как видим, Гедеонов считал, что надпись относится ко временам Святослава, но мне лично трудно поверить, чтоб информатор эль Недима в течение поколения берег деревяшку с непонятными каракулями. При этом странным образом было использовано два различных начертания буквы «с»: одно из «квадратной» глаголицы хорватов‑католиков, другое – из «округлой» глаголицы православных болгар – не говоря уж о том, что на глаголицу воспроизводимые эль Недимом значки похожи разве что чуть больше, чем на прямые и стройные норманнские руны.

Д. И. Прозоровский и В. И. Талакин выступили с предположением о том, что перед нами – пиктография, то есть рисуночное письмо, наследниками коего являются дорожные знаки и всевозможные указатели[87]. При всей правдоподобности такой трактовки она хоронила на корню любую попытку прочтения надписи. Как заметил Киплинг в сказке про первое письмо, такие надписи надо отправлять с человеком, который знает, что они значат, иначе безобидные бобры могут показаться адресату шайкой разбойников, а человек со сломанным копьем – человеком, убитым этим копьем. Откровенно говоря, ведь только то, что мы знаем, что очень схематичное изображение идущего по лестнице человечка обозначает подземный переход – еще один пример пиктографии из нашей повседневной жизни, – помогает нам правильно истолковать это изображение. А поскольку знакомые с содержанием надписи эль Недима люди уже более тысячи лет пребывают в безвестных могилах, растолковать для нас эту пиктограмму некому и о смысле ее остается лишь бесплодно гадать.

Последний серьезный исследователь, подступавшийся к надписи эль Недима, – наш современник М. Л. Серяков. Он попытался прочесть надпись при помощи индийского письма брахми. Получилось, по его словам, очень осмысленное словосочетание: «Дай те удачи ратный бг». Все, кажется, ясно, но неужели кавказский правитель отсылал гонца в дальний и опасный путь лишь затем, чтоб пожелать неведомому «владетелю русов» удачи? Сходство знаков брахми со значками в рукописи арабского автора заставляет печально вспомнить «дешифровки» Магнуссена, Шёгрена и Гедеонова. Очень сомнительно, чтобы у славян было слоговое письмо, к которому относится брахми. Во всяком случае, ко времени жизни эль Недима уже прошло сто лет со времени, как будущий святой Кирилл, а тогда – священник Константин, посол в Хазарию от православного кесаря, нашел в Корсуни‑Херсонесе книги «русьскими письмены» и, читая их, «стал различать гласные и согласные» – то есть письменность русов была не слоговой, а буквенной. Наконец, буквальное прочтение предлагаемых М. Л. Серяковым значков брахми прозвучит как КХАДА ТХАР ТХАР ТХАР УДАТХА ТЕТХАР НАБХА. На славянскую речь здесь похожа лишь «удатха» – воистину, без удачи не обойтись, берясь расшифровывать одинокую надпись.

Большинство серьезных исследователей это отлично понимают – оттого интерес к надписи эль Недима значительно поугас. Но, кроме серьезных ученых, существуют еще и азартные дилетанты. В деле дешифровки «праславянской письменности» таких немало, и к прочтению нашей загадки приложили недрогнувшую руку два самых известных: скандально известный Г. С. Гриневич, «читающий» на одному ему ведомом «праславянском языке» буквально все – начиная от письменности доарийской Индии из мертвых городов Мохенджо‑Даро и Хараппо (осталось только «прочесть» таким образом письмена индейцев майя и кохау‑ронго‑ронго с острова Пасхи, впрочем, может быть, это я плохо слежу за публикациями Гриневича) и до… экслибриса современного серьезного исследователя‑рунолога Антона Платова. Второй, чуть более вменяемый, – В. А. Чудинов, ограничивающийся территориями, на которых действительно жили славяне, – но зато уж «читающий» абсолютно любые царапины и трещины на камнях, глине и дереве. Он как раз мог сделать бы себе неплохую карьеру, если бы «читал» их как скандинавские руны – нашим норманнистам так не хватает «скандинавских надписей» на землях Руси! Первый затейник извлек из надписи эль Недима следующее неудобопроизносимое звукосочетание: «равъи и ивесъ (или „иверъ“. – О. В.) побратане». Чудинов совершенно справедливо заметил, что кто такие «равъи» и «ивесъ» – совершенно неизвестно, как и то, зачем кавказский правитель извещал об их побратимстве русского адресата. Сам он «прочел» надпись, как «берой (? – О. В.) и и веди братане». Почему союз «и» повторен дважды, что значит слово «берой»? – об этом Чудинов предпочел не задумываться, а «перевел» надпись, как «бери его и веди к братанам». Что последнее слово принадлежит скорее «языку» «новых русских», нежели языку древних русов, Чудинов опять‑таки предпочитает не думать.

На самом деле упорство, с которым исследователи пытались прочесть воспроизведенное по памяти на бумаге изображение вырезанных в дереве знаков, сделанное человеком принципиально иных культуры и языка, да еще наверняка не раз искаженных при переписывании, заслуживает, право, лучшего применения. А откуда известно, что надпись не надо перевернуть на 180 градусов для правильного прочтения? Что это не печать, требующая зеркального отображения для понимания? Наконец, что это – самый, на мой взгляд, вероятный вариант – не шифр, набор условных значков, получив которые, правитель‑рус должен был предпринять некие заранее оговоренные между ним и автором письма действия? Ведь шифры появились не сегодня и не вчера. В Х веке немецкий монах Рабан Мавр упоминает четыре способа, которым норманны шифровали рунические надписи, а скандинав Йоун Олавссон в «Рунологии» расширяет список до двадцати четырех способов – и это наверняка не все, на то и шифры, на то и тайнопись, чтоб про нее нельзя было узнать все из общедоступных книг. Современники и соседи норманнских викингов, славянские варяги тоже сталкивались с необходимостью утаить от недоброжелателей свои мысли и наверняка решали эту задачу не менее хитроумно.

Что до русского письма в Х веке, то оно, повторюсь, несомненно было. Ибн Фадлан видел надпись на могиле знатного руса, содержащую имя «царя русов» (такой метод «датировки» могил был известен болгарам, а для норманнов – совершенно неизвестен). Аль Масуди упоминает «пророчество», начертанное на жертвенном камне в святилище русов. Про книги, виденные Кириллом‑Константином в Херсонесе, я уже упоминал. Упоминал и про грамоты киевских великих князей и письменные завещания русских купцов, про которые говорится в договоре великого князя Игоря Рюриковича с Восточно‑Римской империей в 944 году. Перс Фахр ад‑дин Мубаракшах Марварруди говорит, что хазары заимствовали у русов (!) письмо, которым пишут слева направо, отделяя буквы (и этот автор, как «Житие Кирилла», говорит о буквах, а не слогах или символах!) друг от дружки.

Возвращаясь от темы письма у русов вообще к «отдельно взятому» случаю с письмом «династа с горы Кабк» к «владетелю русов», заметим, что это может быть или послание великому Святославу или его представителям на Северном Кавказе – воеводе, наместнику, младшему князю – письмо ширваншаха Мухаммеда ибн Ахмада, или весточка эмира‑арестанта Маймуна его русским союзникам. Я склоняюсь ко второму варианту. Во‑первых, как я уже говорил, очень трудно представить, чтобы кто‑то несколько десятилетий бережно хранил небольшую деревяшку с непонятными знаками. Во‑вторых, само послание напоминает больше крик узника о помощи, в спешке выцарапанный на маленьком куске дерева, который, в случае чего, удобно спрятать от ищеек «победившей демократии» и ее ширванского покровителя, чем документ официального посланника независимого государя к правителю или полководцу северных пришельцев. За второй вариант говорит и скрытность эль Недима – своего информатора он предпочел, не называя по имени, определить как «некто, кому я могу доверять». Очевидно, содержимое письма и сам факт переписки кавказского князька с предводителем северных язычников еще «не остыли», и посредник в этой переписке не чувствовал себя в безопасности.

К кому обращался за помощью эмир Маймун? Вряд ли к далекому киевскому князю – уж скорее к неведомому нам правителю Белой Вежи на Дону – бывшего Саркела или, скорее, «Сфенго» Святославичу. Тем паче, что помощь подоспела очень быстро. На восемнадцати кораблях под яркими парусами к Дербенту подошли русы. Конечно, это были не огромные флотилии времен Олега Вещего или великого князя Игоря, но времена были другие, да другие были и цели русов (строго говоря, и русы‑то были не совсем те – не созванная великим князем всенародная рать, а несколько ватаг из одного города). Экипаж одного из кораблей двинулся освобождать эмира Маймуна из заточения, но столкнулся с неожиданно сильным сопротивлением горожан (говорят даже, будто высадившиеся русы были поголовно перебиты, во что, говоря откровенно, очень слабо верится). В любом случае, русов принудили отступить. Читатель, Вам не кажется странным, что боеспособность простых закавказских мусульман столь резко выросла со времен Бердаа? Мне вот кажется, и русам, очевидно, тоже показалось. Очень сильно подозреваю, что в городе Железных Ворот не то несли бремя интернационального долга и братской помощи молодой дербентской демократии воины ширваншаха Мухаммада, не то отыгрывали «простых дербентских патриотов» их ничуть не хуже оснащенные и подготовленные земляки в штатском.

Конечно, прямых сообщений, что же именно думали по этому поводу русы, в источниках нет. Зато там есть описание их действий, и, судя по этому описанию, ход мыслей предков был схож с моим. Корабли русов двинулись на юг вдоль побережья, захватив и разграбив сперва Масхат – город к югу от Дербента, – а затем… на Ширван.

После этого русы вернулись к Дербенту и одним ударом взяли город Железных Ворот. Все небывалые воинские качества горожан и патриотическая сознательность граждан новой демократии, позволившие им не то отбить натиск корабельного десанта русов, не то даже истребить его, куда‑то подевались; лично я, читатель, не в силах избавиться от впечатления, что упомянутые качества и сознательность в этот момент со всех ног – своих и лошадиных – торопились пыльными кавказскими дорогами в родной, вновь охваченный пламенем, Ширван – спасать то, что еще можно было спасти. То очень и очень немногое, добавим мы, вспомнив о нравах русов – когда предки делали дело, они делали его на совесть.

Кроме шуток, очень сильно подозреваю, что и ширванцы – или, по меньшей мере, ширваншахи – и русы относились к этому времени друг к дружке как к кровникам. Это ведь было уже третье поколение ширваншахов, начиная со злосчастного Али ибн аль Гайтама, которое били русы. И третье поколение русов, сражавшееся с ширванцами. А ведь тогдашние русы очень серьезно относились к родовой мести; кавказцы же и сейчас серьезно к ней относятся.

Источники не говорят, что происходило в городе после того, как эмир Маймун был освобожден из заточения и водворился на престоле своих предков, но представить это можно легко. Вы‑то сами, читатель, каково себя ощущали на месте добрых жителей славного Дербента, памятуя, что не просто восстали против законного повелителя, но и уничтожили – ну не Вы, ну в Вашем городе, кто ж разбираться‑то будет, шайтаны эти северные, что ли?! – целый отряд русов? Ох, вспоминались дербентцам рассказы дедов‑прадедов и про огненный ураган, гулявший над каспийскими берегами в 912 году, и про неколебимость и беспощадность русов Бердаа в 944‑м. Так что – я глубоко убежден – вчерашние граждане вольного города Дербента, а ныне нижайшие верноподданные солнцеликого эмира Маймуна бен Ахмада бен Абда аль Малика, да продлит Аллах всемилостивый и милосердный славные дни могучего владыки, сами, собственноручно выковыривали из укромных углов забившихся туда раисов, отлепляли их вдруг ставшие не по‑старчески цепкими и сильными руки от дувалов и чинар и волокли на главную площадь, к ногам эмира‑победителя, под ледяные бешеные взоры ужасных язычников‑русов. «Это они, о милосерднейший наш повелитель! Это они, гнусные отродья шакала, посмели поднять голоса свои против подобного льву и тигру в зарослях! Мы всегда были верны тебе, о могущественнейший, пощади, оставь нам наши ничтожные жизни, ради детей наших, о ястреб дербентских вершин!»

Очень бы хотелось сказать, что на этом дело и закончилось, но… не таков был ширваншах Мухаммад ибн Ахмад аль Азди, чтоб вот так, запросто, оставить идею о захвате Железных Ворот. Закончив рвать на себе умащенную драгоценными маслами бороду – не просто рухнул план захвата Дербента, еще и собственные владения разграблены отродьями шайтана! – ширваншах успокоился. И выработал новый план. Убедившись, что демократы‑раисы оказались неспособны даже Родину толком продать, он решил сделать ставку на другую силу – на религиозный фанатизм.

И вскорости в окрестностях Дербента раздался сильный, пронзительный голос седобородого старца с огненными безумными глазами, в черных чалме и халате. Это был Муса ат‑Тузи, неистовый и фанатичный проповедник из Гиляна – североиранской провинции на южном побережье Каспийского моря, которого «вдруг» занесло в дербентские края.

Эмир Маймун, очевидно, увлекся, празднуя с русской дружиной – ей‑то и вовсе никто и никогда хмельного не запрещал – победу над предателями‑раисами. Что до русов – они плохо знали, что такое исламский фанатизм. Храня верность своим богам и предоставляя чужаков их кумирам, они не представляли, до какого градуса безумия может вскрутить толпу мусульман хороший проповедник. А Муса ат‑Тузи был не просто хорошим, он был великолепным проповедником, вполне сравнимым с его земляком из ХХ века – суровым аятоллой Хомейни. Когда эмир очнулся и понял, что дело неладно, было уже поздно что‑то предпринимать. У него не было больше подданных. Царем и богом, вторым после Аллаха в городе Дербенте и его окрестностях был Муса ат‑Тузи, и повторявшие его слова безумцы толпами бросались на русские мечи, гибли десятками, но даже не думали отступать. Ворота городской крепости Дербента едва успели сомкнуться перед неистово воющей «Аллах акбар! Хасан, Али ва Хусейн!» человеческой массой, в которой, как в морском приливе, тонули бесследно копья и стрелы русской дружины. В ХХ веке паству аятоллы не могли остановить даже автоматные очереди, даже танки.

Двадцать восемь дней море обезумевшей толпы билось о каменные стены крепости правителей Дербента. И эмир Маймун бен Ахмад бен Абд аль Малик с ужасом понял: еще немного, и у него не будет ни дружины, не подданных. Он мог приказать русам истребить горожан, и суровые северяне, возможно, даже справились бы с этим. Но сколько их при этом убьют, и кем же станет править он, эмир Маймун?

И ведь это же его город. И его люди. Они об этом забыли сейчас, но он помнил.

Маймун вышел из ворот на переговоры с Мусой. Одетый в рубище, посыпая пеплом бритую голову, он каялся на коленях перед бесстрастным проповедником и угрюмо молчащими горожанами, обещал покончить с прошлым, начать новую жизнь – жизнь примерного мусульманина. Более, клялся он, ни капли проклятого, отвергнутого пророком зелья не оросит его глотки до последних дней!

Муса ат‑Тузи, поглаживая бороду, невозмутимо напомнил эмиру Маймуну про его телохранителей‑гулямов. Пришельцев надо выдать горожанам. Неверные, сказал проповедник, должны выбирать: или ислам – или смерть.

Судя по этой детали, русы, пришедшие на помощь к невезучему эмиру, были не христианами – те могли откупиться джизией, как мы помним, – а язычниками.

Я просто вижу, читатель, что произошло после этих слов перса‑проповедника. Эмир, не поднимаясь с колен, посмотрел на него каким‑то нехорошим взглядом, потом в темных глазах мелькнуло подобие усмешки, и эмир Маймун бен Ахмад бен Абд аль Малик, поднимаясь на ноги и отряхивая левой рукой колени, протянул правую к иссохшему, спаленному огнем фанатизма лицу проповедника, к его ястребиному носу. Пальцы на правой руке эмира были сложены странным образом: четыре поджаты к ладони, а большой – торчал между средним и указательным…

Я, конечно, шучу, читатель. Подобное хулиганство эмира Маймуна нигде не описано. Но факт остается фактом – поставить русскую дружину перед выбором между смертью и исламом эмир Маймун отказался самым решительным образом.

Судьба предлагала эмиру Маймуну выбор – выбор между предательством своей дружины, пришедшей ему на помощь в трудные дни мятежа раисов, и истреблением этой дружиной своих подданных. Эмир выбрал третье: он ушел из города вместе с русской дружиной, ушел в соседний Табаристан. Он не мог знать, конечно, слов другого весельчака и жизнелюба, сэра Гилберта Кийта Честертона, которому предстояло появиться на свет девять столетий спустя: «У дьявола две руки, и он всегда предлагает нам выбор, но надо помнить, что правильно выбрать между руками дьявола нельзя, правильно – отказаться от такого выбора». Но поступил он так, как будто знал эти слова. Наверно, просто потому, что был в достатке наделен человечностью и здравым смыслом.

Эмир Маймун ушел из города вместе со своею русской дружиной. Выбору между предательством своих друзей и предательством своего обезумевшего народа он предпочел бесприютность бродяги, оставив за спиной престол предков, дворец и сокровища казны. Русы поняли и высоко оценили поступок мусульманского правителя. Им, конечно, и в голову не пришло бросить того, кто уже не мог щедро одаривать их золотом, рабынями и пестрыми драгоценными одеяниями, но и обречь его на участь нахлебника в чужой земле они не пожелали.

А в Дербент вошли войска ширваншаха Мухаммада ибн Ахмада. Обессиленный тремя годами смуты город, даже если и захотел бы – не смог воспротивиться новому владыке. Но через несколько месяцев произошло событие, одновременно явившее благодарность русов другу‑эмиру и отношение горожан Дербента к завоевателю.

Некий рус из дружины добровольного изгнанника, имя которого передается не то как Балид, не то как Балду (да‑да, опять та же морока с арабским письмом, усугубленная тем обстоятельством, что русское имя было записано через полвека после событий в тюркоязычном Дербенте арабом, а до нас дошло в переводе на турецкий, сделанном в XVII веке неким Мюннезим‑баши) – исследователи пытались увидеть в нем и Влада, и Волота[88], как только норманнисты не превратили бедолагу в какого‑нибудь Бальдра, – пришел в Дербент. Один. Он прошел через город никем не замеченным, хотя все источники, от Псевдозахария Ритора и Феофилакта Симокатты до ибн Фадлана и Льва Диакона, говорят, что сирийцам, грекам и арабам русы и славяне языческой эпохи казались великанами. А может, его видели – и молчали? Может, до буйных горожан Железных Ворот наконец дошло, что народу иногда неплохо и побезмолвствовать? Несколько лет народ Дербента принимал самое активное участие в судьбах родного города, бросаясь то за продажными демократами‑раисами, то за исламским фанатиком Мусой ат‑Тузи. И что это дало народу Дербента? Сотни свежих могил? Сотни вдов и сирот? Чужеземных воинов на улицах? Славный итог нескольких лет «свободы», славный и закономерный. А сколько раз ему еще суждено повториться! Вот уж воистину – основной урок истории в том, что никто не учится на ее уроках.

Пройдя – замеченным или нет – во дворец правителя, «Балду» направился к ширваншаху. Раскидал телохранителей, пытающихся защитить господина, нагнал удирающего завоевателя и огрел топором по затылку. Кстати, выбор оружия тоже вряд ли случаен. Помните, читатель, мы говорили о том, что русы не использовали топор против равного, достойного противника – только против зверя на охоте или взбунтовавшегося смерда? Рус не просто нанес удар – он выразил свое отношение к восточному деспоту и интригану, добивающемуся своего чужими руками и бегущему от открытой схватки. После этого повернулся и ушел из Дербента. Уйти ему тоже никто не смог – или не захотел? – помешать. Ширванцы увезли раненого (не иначе, под чалмой ширваншаха Мохаммада ибн Ахмада прятался стальной шлем, раз он был всего лишь ранен ударом топора по голове!) владыку в родной Ширван, за ним ушли и войска. Вскоре в Дербент вернулся эмир Маймун. Тихо вернулся он во дворец предков, тихо встретил прежнего повелителя Дербент. Город и его владыка с обоюдного безмолвного соглашения делали вид, что ничего не произошло. Через два года скончался интриган Мохаммад ибн Ахмад аль Азди: если вспомнить, что он выступал посредником еще между Святославом (или его людьми) и беглыми хазарами, то понятно, что владыка Ширвана был глубоким стариком; да и удары топором по голове, даже укрытой шлемом, никому не прибавляют здоровья. На Дербент он больше не покушался – наверняка у седобородого властителя начинал чесаться шрам на затылке при одном взгляде на Север. И эмир Маймун бен Ахмад бен Абд аль Малик окончил свое царствование в покое и, может быть, успел услышать первые рубаи Омара Хайама, которые наверняка бы понравились ему – человеку, искренне любившему мирские блага, но и повидавшему в жизни достаточно, чтоб временами задумываться об их непостоянстве.

Русов рядом с ним не было. Не было уже тогда, когда он въехал в Железные Ворота и стражники в чалмах поверх остроконечных шлемов склонили перед ним головы, будто последних пяти лет просто не было. Они тоже вернулись. Их дом горел, их земля звала верных чад своих богов, и морские волны выкидывали на берег приплывшие с Севера по рекам изуродованные святотатственной секирой кумиры. Они вернулись. И очень долго Кавказские горы не слышали звона русского оружия и шагов русских воинов. Лишь полтысячи лет спустя, в стремительно наступающую эпоху пороха, первые ватаги ушкуйников и казаков станут появляться здесь. И еще четыре столетия понадобится, чтобы вслед за разбойниками пришли воины и Русь вернулась на свой кавказский рубеж.

Заключение

«Вера их притупила их мечи»

Как «уважали» крещеных русов новые «братья». Печенежская напасть. Цена новой веры. «Земли незнаемые». Кавказский рубеж – через тысячу лет.

А когда стрелки домой вернутся –

Пепелище вместо теремов,

В страшном гневе слезы отольются

На проклятье всех врагов!

Так бывало в царствах‑государствах,

Что стояли по краям земли:

Для забавы жгли чужие гнезда,

А свои не сберегли!

Никола Емелин, «Царские забавы»

Из книги в книгу кочуют рассказы о том, как с крещением Русь вошла‑де в число культурных и цивилизованных народов. О том, что после крещения‑де на нее и на русов стали смотреть не как на варваров, а как на равных себе окрестные христианские страны и народы. Честно говоря, нельзя сказать, чтоб на языческую Русь смотрели без уважения – в немецком Раффельштеттенском торговом уставе 904 года незаметно утеснений русским купцам. Арабы, как мы видели, пишут о языческой Руси с немалым почтением. Государей русов во всем мире именуют королями, царями, а то и «хаканами»‑императорами.

Так, значит, после крещения это уважение должно было усилиться?

Но вот что пишет в середине XI века Михаил Пселл: «Это варварское племя все время кипит злобой и ненавистью к ромейской державе и, непрерывно придумывая то одно, то другое, ищет повода для войны с нами» (Хронография, Зоя и Феодора…, XCI). И ведь пишет православный византиец, коему бы сам Христос велел уважать братьев по вере! Уже полвека прошло с того момента, как по киевским улицам, по грязи и лошадиному помету славяне проволокли золотоусый кумир Бога Побед, с именем которого их отцы и деды брали Бердаа, Итиль, Саркел, осаждали Царьград. И что же? «Варварское племя».

В византийских владениях на юге Италии, в древнем соборе города Торичелло, построенном византийскими зодчими в XII веке, на фреске Страшного Суда, под ногами Сатаны, сидящего на троне, торчат из «озера огненного и серного» женские головы с косами, мужские – с усами и чубами на бритых головах. Прошел не один век с крещения Руси, но в глазах византийских «братьев» – Торичелло, кстати, стоит на землях, которые византийцы отстояли от сицилийских норманнов и мавров только благодаря присланным православными русскими князьями дружинам – проклятый «народ Рос» так и остался бесовским отродьем, которому место только в преисподней.

Да что удивляться – вспомним, как через век после крещения Болгарии князем Борисом император Восточного Рима, Никифор Фока, кричал на болгарских послов, называя их грязным, жалким и низким во всех отношениях племенем, а их православного царя, Петра Сурсувула, «варваром, кутающимся в шкуры и грызущим сырые кожи».

Бездна уважения, не так ли, читатель?

Может быть, нас стали уважать западные христиане? Да… Византия хотя бы не в силах была активно нападать на Русь – силенки у издыхающей империи были уже не те. А западные «братья по вере» просто регулярно навещали нас с «братскими» визитами, свидетельствуя уважение обретенным братьям во Христе, – поляки, мадьяры, шведы, тевтонцы, снова поляки… Титмар Мезербургский брезгливо замечает: мол, Владимир, приняв христианство, не украсил его. «Русские такие христиане, что от их христианства самого дьявола тошнит», – заметит впоследствии кто‑то из Тевтонских братьев‑крестоносцев.

А арабский историк Марвази, как и Титмар, младший современник крещения Руси, описав прежние нравы и обычаи русов, тех самых русов, что когда‑то огненным вихрем пронеслись над Каспием, год сидели в Бердаа, расшвыривая подходящие к городу мусульманские полчища, тех, к кому взывали за защитой санарийцы и Дербентский эмир Маймун, завершает: «Когда они обратились в христианство, вера их притупила их мечи, двери добычи закрылись перед ними, и они вернулись к нужде и бедности, сократились у них средства к существованию».

О, конечно, легко сказать, что араб выдает желаемое за действительное. Да вот только все, что мы знаем об этой эпохе, подтверждает не сказки наших учебников о небывалом‑де взлете русской культуры и государственности после крещения, а как раз грустный рассказ Марвази.

Летопись говорит о том, что после крещения была «рать с печенегами беспрестань». Против печенегов Владимир Креститель ставит крепости по Суле, Стугне, Остру, Трубежу и Десне – даже Десне, на которой стоял Чернигов! И за это ему не устают петь восхваления, как великому защитнику Русской земли, словно позабыв, что еще его дед, великий князь киевский Игорь Рюрикович, сам ходил в печенежскую степь и мог «повелеть», по выражению летописи, печенегам атаковать какую угодно страну. Покойный Борис Александрович Рыбаков «объяснил» то, что в былинах воспевается не великий князь Святослав Игоревич, а его сын[89], говорит, что мол, слишком часто в его, Святослава Игоревича, княжение Киев видел под своими стенами печенежские кочевья – о, очень часто, целый один раз! И тогда печенеги понеслись прочь, сломя голову, едва им только показалось, что страшный князь Святослав подходит к осажденному городу. А при его сыне покорные вассалы Игоря и Святослава, это «острие в руках русов, которое те поворачивают куда захотят» – помните ибн Хаукаля? – только что не зимуют под столицей Руси.

Чего стоит один только рассказ про Кожемяку. Его так часто цитируют – и хоть бы один из цитирующих вдумался, что происходит! Печенеги стоят на Трубеже – это шестьдесят километров от киевских предместий, день пути даже для пешего, а для конной орды кочевников – вообще несколько часов не слишком быстрой скачки!

Князь вроде бы здесь – но налетчики и не думают обращаться в бегство, напротив, их вожак сам требует встречи с правителем русов. И кричит через реку, ехидно скаля желтые волчьи зубы: «Выставим бойцов, я своего, а ты своего. Пусть борются, одолеет наш – три года будем грабить Русь, ваш одолеет – уйдем!» Степняк этот, право же, побивает по наглости даже Шамиля Басаева – тот, помнится, хамил в лицо не правителю России, а «всего лишь» премьер‑министру, главе правительства. Не слишком‑то уважают распоясавшиеся вассалы предков нового князя. Впрочем, а за что им его уважать? Самый яркий пример его воинской доблести в летописи описывает, как он отсиживался под мостом от победителей‑печенегов. Можно представить себе на его месте Олега Вещего, Игоря Старого, Святослава Храброго? И можно ли себе представить кого‑нибудь из их приближенных – Асмунда, Свенельда, Волка – на месте Добрыни, опасливо советующего государю не связываться со слишком богатым и сильным племенем и поискать на поживу безобидных «лапотников»? А ведь говорит не просто близкий советник государя – говорит его дядя, брат матери, воспитатель! Так за что же уважать его воспитанника?

И Владимир – словно доказывая кочевому царьку, что его, правителя недавно еще грозных русов, и впрямь не за что уважать, – соглашается на условия печенега. И при этом во всем его войске не находится никого боеспособнее ремесленника‑кожемяки. Спасибо ему, одолел ворога, защитил Русь… а если бы не сумел?

Вообще, все сообщения летописца о победах над печенегами этого времени пропитаны духом изумления перед этими победами – неужели смогли? Печенегов, которыми Игорь повелевал, которые бегали от одного имени Святослава, Владимир может победить только чудом – читается между летописных строк. Не доблесть дружинников, не отвага и мудрость князя – физическая сила посадского парня да хитрость дряхлого старика‑горожанина противостоят ныне врагам Руси.

Отчего же летописец не верит в силы своего народа? Мне кажется, читатель, оттого, что знает, насколько подорваны эти силы. Вот сухая археологическая статистика – на рубеже X–XI веков археологи отмечают исчезновение 28,9 % известных им древнерусских поселений. Эта страшная цифра должна была бы занимать в сознании русского человека не меньше места, чем занимают пресловутые двадцать миллионов, – но ее даже не знают. Поэтому не обессудьте, читатель, – я намерен повторять ее из книги в книгу, пока все, кто должен знать, не узнают и не запомнят ее. И можно сколько угодно твердить заклятия про «укрепление государственности» и «усмирение» каких‑то неведомо откуда взявшихся «племен». История знает лишь одно значительное событие этого времени – крещение Руси. Когда, по словам одного – подчеркиваю во избежание обвинений в «повторении задов советской атеистической пропаганды» – дореволюционного церковного автора, православная «церковь на трупах утверждала крест Христов». Сходным образом выражается современный русский ученый И. Я. Фроянов: «Летописатели – люди, как правило, духовного звания, старались не говорить о темных сторонах крещения Руси; а светлых было мало (…) Христианство начинало свой путь в покоренных Киевом землях, обрызганное кровью». Масштаб этой «обрызганности» Вы, читатель, можете представить по приведенной цифре. Это называется, скорее, не «обрызганным кровью», а «по колено в крови»! Притом ведь и в переживших это страшное время городах шла резня – чего стоит история с Новгородом, где «Добрыня крестил огнем, а Путята – мечом», по известному выражению Иоакимовской летописи, подтвержденному ныне археологическими раскопками. Или жуткая легенда, сохранившаяся в городе Турове, – о крестах, приплывших в город по крови, вместо воды переполнившей Припять.

Так что же удивляться, что страна, обескровленная чудовищной гражданской войной во имя чужеземного бога, оказывалась бессильной противостоять кочевникам? Аль Масуди называл «Русской рекой» Дон, ибн Хаукаль – Волгу. А Владимир ставит острожки на Десне и Трубеже. Что удивляться слабости его дружины? Палачи, истреблявшие из «высоких идейных соображений» своих братьев, никогда и нигде не были хорошими воинами.

Через два века князь Новгород‑Северский Игорь Святославич, словно повторяя давний подвиг своего великого тезки, пойдет в степь, воевать кочевников. Нет, я не о том, что он потерпел поражение. Просто… просто загадочный Див, кличущий с вершины древа «незнаемым землям», оповещает в их числе о приближении «Игорева хороброго полку» Волгу, Поморье – Черноморское, очевидно – Посулье, Сурож, Корсунь, Тъмуторокань. Мне трудно, читатель, отделаться от впечатления, что неведомый автор «Слова», не забывший языческих богов и словно бы позабывший упомянуть хоть раз Христа или хоть кого‑то из святых, открыто заявивший о неверии в воскресение мертвых («Игорева славного полку уже не кресити»), сознательно, с горькой усмешкой перечисляет как «незнаемые» те земли, где до крещения обитали русы. Сурож, к которому ходил князь Бравлин. Волгу, по которой водил полки великий князь Святослав, «Русскую реку» ибн Хаукаля. Корсунь, в котором Кирилл видел книги, написанные «русьскими письмены». Тъмуторокань, в котором сидел язычник «Сфенго», откуда ушли в страшный поход 912 года неведомые нам русские мстители. Он ни разу не выразит явно своего отношения к Христу и христианству – он слишком осторожен для этого. Он всего лишь перечислит «незнаемые» крещеным правнукам земли, бывшие привычными охотничьими угодьями, а то и домом для язычников‑пращуров…

И еще – уже без всякой задней мысли – любовно, почти ласково – «дремлетъ въ поле Ольгово хороброе гнездо; далече залетело!». Далече… а ведь еще только «Игорь къ Дону вои ведетъ»! Какой уж Кавказ, когда русичи чувствуют себя ушедшими в неимоверную даль, не дойдя еще до границы Руси при другом Игоре – Игоре Старом, Игоре Великом, Игоре‑язычнике.

А ведь земля эта – огромное пространство к югу и востоку от пресловутых городков Владимира и до самого Предкавказья – не просто брошена, не выкинута в безлюдное и безжизненное иномирье. Она осталась здесь, под боком, – но из русской земли стала Диким Полем, Дешт‑и‑Кипчак, половецкой степью. Пятьдесят крупных – только крупных – набегов за сто пятьдесят лет! Каждый третий год земли, при князьях‑язычниках бывшие русскими, а теперь превратившиеся в логово разбойного кочевого зверья, извергали визжащие и воющие орды – и полыхали избы, ложились под некованые копыта степных лошаденок нивы, и колодники, бредя на аркане степною сакмой, шептали друг дружке сквозь слезы: «я был из этого города… а я – из того села». Каждый третий год!

А сколько было «мелких» набегов – как будто бывает мелкая смерть, мелкая неволя…

Это тоже на его совести. Не только зазванный в подлую ловушку и поднятый на мечи наемников брат. Не только его изнасилованная невеста. Не только жители 28,9 процента – ТРЕТИ! – русских городов и сел, не желавших отступаться от своих богов.

Но и вот эти колодники, и смерд, уткнувшийся лицом в орошенную его кровью ниву, пока кочевник выпрягает из сохи конька, и ратники, ложившиеся в свирепых сечах, и русские дети, которых никогда не родит золотокосая девчонка, утащенная на аркане из родного села, – все!

И жизни дружинников его отца, его деда, легших в степные ковыли, рухнувших в красную Донскую или Волжскую воду – ради того, чтобы всего этого никогда не было!

Есть ли слова, есть ли проклятие для повинного в том, что их смерть стала напрасной?

Предатель родных богов – воистину, кроме этого, нечего больше сказать.

Но разве мы не видели подобного недавно? Не видели, как купленную кровью русских парней победу отдают в руки их убийцам? А через пару месяцев старательно лыбящиеся в телеобъективы «мирные жители» отпускают бороды, откапывают зарытые по оврагам автоматы – и все начинается сызнова – все, кроме жизней наших ребят, отданных за то, чтобы такого не было.

Вот так, нежданно и страшно, дела тысячелетней давности перекликаются с сегодняшним днем. И русские парни в маскирухе оказываются в одном строю с солдатами и казаками Ермолова, с дружинниками воеводы Свенельда, со славянскими бойцами, осаждавшими Партаву и погибавшими под зелеными клинками всадников Мервана Беспощадного. И в одном ряду стоят против них сам Мерван, и Буга Старший, и ширваншахи Али и Мухаммад, и имам Шамиль, и детоубийцы Буденновска, Волгодонска, Беслана, басаевы, радуевы, хаттабы – все осененные зеленым знаменем, принесенным к кавказским горам из жарких песков Аравии. А в спину тем, кто стоит на пути детоубийц, верша дело пращуров, глядят, выгадывают время для удара, из‑под лакированных козырьков продажных кабинетных генералов, из‑за тусклых стеклышек очков кликуш‑правозащитников мертвые глазницы кагана Обадии и киевского богоотступника и братоубийцы Владимира. И, как тысячу лет назад, одни несут – с севера – к кавказскому рубежу порядок и закон для всех («Наш долг – хорошо править вами, ваш долг – хорошо повиноваться нам»), другие – с юга – вседозволенность, право сильного для «правоверных» и бесправие для «неверных», которых ждет единственное право – остаться в живых, платить джизию и покорно сносить любые измывательства «правоверных».

Что же, опять все повторится? Еще один ряд напрасных могил? И вновь отступить, забиться в нору, позволив тем, кто трепетал перед предками, хозяйничать на нашей земле?

Не знаю. Мне кажется, многое зависит от нас. Будем ли мы достойны своих предков, перед которыми содрогались и падали в прах империи, чье имя звучало, как гром небесный, – или вновь позволим очередной чужеземной «вере», на сей раз – в «общечеловеческие ценности», затупить клинки наших душ?

Но в одно я верю твердо – не бывают напрасными солдатские могилы. Я не знаю, кто и когда сочинил «Велесову книгу». Но кем бы он ни был, когда бы ни жил – в ней есть слова, которые подсказали боги:

«РУСИЧИ! НЕ ВЕРЬТЕ ВРАГАМ ВАШИМ. ГДЕ КРОВЬ РУССКАЯ ПРОЛИЛАСЬ, ТАМ И ЗЕМЛЯ РУССКАЯ».

На веки вечные освящен святою кровью русских витязей, русских солдат Кавказский рубеж.

Date: 2015-10-21; view: 394; Нарушение авторских прав