Определите вид недопустимой уловки

1.Плюшкин, ссылаясь на свою бедность, просит Чичикова уплатить по сорок копеек за душу, но тот ловко уходит от этого: «Почтеннейший! не только по сорока копеек, по пятисот рублей заплатил бы! С удовольствием заплатил бы, потому что вижу – почтенный, добрый старик терпит по причине соб­ственного добродушия».

2.Л.Н. Толстой «Война и мир». Генералы на военном со­вете обсуждают план предстоящего сражения: «Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать, вместо того чтобы быть атакованным, и вследствие того сделает всю эту диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отве­чал твердой презрительной улыбкой, очевидно, вперед приготовленною для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.

– Ежели бы он мог атаковать нас, то нынче бы это сде­лал, – сказал он.

– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен? – сказал Лан­жерон.

– Много, если у него сорок тысяч войска, – отвечал Вей­ротер с улыбкою доктора, которому лекарка хочет указать средства лечения.

– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая на­шей атаки, – с тонкой иронической улыбкой сказал Ланже­рон.

... Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая гово­рила, что ему смешно и странно встречать возражения от рус­ских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры».

3.А. П. Чехов. Варя из рассказа «Учитель словесности». Ей 23 года, она хороша собой, считается умной и образованной. Она дер­жится солидно, строго, как это и подобает старшей доче­ри, занявшей в доме место покойной матери. Всякий раз­говор, даже о погоде, она непременно сводила на спор. У нее была какая-то страсть – ловить всех на слове, уличать в противоречии, придираться к фразе. Если с ней начинали говорить о чем-нибудь, она при­стально смотрела в лицо и вдруг перебивала: «Позвольте, позвольте, Петров, третьего дня вы говорили совсем противоположное!» Часто она, насмешливо улыбаясь, говорила: «Однако я замечаю, вы начинаете проповедовать принци­пы третьего отделения. Поздравляю вас». Если кто-нибудь острил или говорил каламбур, она тотчас подавала свой голос: «Это старо!» или «Это плоско!» Когда острил офицер, она непременно делала презрительную гримасу и париро­вала: «Арррмейская острота!» И это «ррр» выходило у нее очень внушительно.

4.В рассказе А. П. Чехова «Накануне поста» описывается такая сцена. Степа, гимназист второго клас­са, сидит над книгой и плачет. У него опять что-то не по­лучается с математикой, он не понимает, как делится дробь на дробь. Его мать, Пелагея Ивановна, будит мужа и велит ему позаниматься с сыном. Павел Васильевич поднимает­ся и идет к Степе.

«– Ты чего не понимаешь? – спрашивает Павел Василье­вич у Степы.

– Да вот... деление дробей! – сердито отвечает тот. – Де­ление дроби на дробь...

– Гм... чудак! Что же тут? Тут и понимать нечего. Отзубри правило, вот и все... Чтобы разделить дробь на дробь, то для этой цели нужно числителя первой дроби помножить на зна­менателя второй, и это будет числителем частного... Ну-с, за­сим знаменатель первой дроби...

– Я это и без вас знаю! – перебивает его Степа, сбивая щелчком со стола ореховую скорлупу. – Вы покажите мне доказательство!

– Доказательство? Хорошо, давай карандаш. Слушай. Положим, нам нужно семь восьмых разделить на две пятых. Так-с. Механика тут в том, братец ты мой, что требуется эти дроби разделить друг на дружку... Самовар поставили? Затем Павел Васильевич вновь принимается за объ­яснение:

... Ну-с, теперь слушай. Будем так рассуждать. Положим, нам нужно разделить семь восьмых не на две пятых, а на два, т. е. только на числителя. Делим. Что же получается?

– Семь шестнадцатых.

– Так, молодец. Ну-с, штукенция в том, братец ты мой, что мы... что, стало быть, если мы делим на два, то... Постой, я сам запутался».

5.Диалог между Обломовым и Штольцем в рома­не И. А. Гончарова «Обломов». Целую неделю Штольц во­зил друга по всему Петербургу по своим делам. Обломов протестовал, жаловался, спорил, но ничего поделать не мог. Однажды они вернулись откуда-то очень поздно, и Обло­мов восстал против этой суеты:

«– Целые дни, – ворчал Обломов, надевая халат, – не снимаешь сапог: ноги так и зудят! Не нравится мне эта ваша петербургская жизнь! – продолжал он, ложась на диван.

– Какая же тебе нравится? – спросил Штольц.

– Не такая, как здесь.

.... – Ты философ, Илья! – сказал Штольц. – Все хлопо­чут, только тебе ничего не нужно!

– Вот этот желтый господин в очках, – продолжал Обло­мов, – пристал ко мне: читал ли я речь какого-то депутата, и глаза вытаращил на меня, когда я сказал, что не читаю газет. И пошел о Лудовике-Филиппе, точно как будто он родной отец ему. Потом привязался, как я думаю: отчего французс­кий посланник выехал из Рима? Как, всю жизнь обречь себя на ежедневное заряженье всесветными новостями, кричать неделю, пока не выкричишься! Сегодня Мехмет-Али послал корабль в Константинополь, и он ломает себе голову: зачем? Завтра не удалось Дон-Карлосу – и он в ужасной тревоге. Там роют канал, гут отряд войска послали на Восток; батюшки, загорелось! лица нет, бежит, кричит, как будто на него само­го войско идет. Рассуждают, соображают вкривь и вкось, а самим скучно – не занимает это их, сквозь эти крики виден непробудный сон! Это им постороннее: они не в своей шап­ке ходят. Дела-то своего нет, они и разбросались на все сто­роны, не направились ни на что. Под этой всеобъемлемостью кроется пустота, отсутствие симпатии ко всему! А избрать скромную, трудовую тропинку и идти по ней, прорывать глу­бокую колею – это скучно, незаметно; там всезнание не по­может и пыль в глаза пускать некому.

– Ну, мы с тобой не разбросались, Илья. Где же наша скромная, трудовая тропинка? – спросил Штольц.

Обломов вдруг смолк.

– Да вот я кончу только... план... – сказал он. – Да бог с ними! – с досадой прибавил потом. – Я их не трогаю, ниче­го не ищу; я только не вижу нормальной жизни в этом. Нет, это не жизнь, а искажение нормы, идеала жизни, который указала природа целью человеку...

– Какой же это идеал, норма жизни?

Обломов не отвечал».

6.И. А. Гонча­ров «Обрыв». В парадной гостиной Татьяны Марковны идет ожив­ленная беседа. Помещик Иван Петрович наступает на Рай­ского с различными вопросами:

«– Или, например, Ирландия, – начал Иван Петрович с новым воодушевлением, помолчав, – пишут, страна бедная, есть нечего, картофель один, и тот часто не годится для пищи...

– Ну-с, так что же?

– Ирландия в подданстве у Англии, а Англия – страна бо­гатая: таких помещиков, как там, нет нигде. Отчего теперича у них не взять хоть половину хлеба, скота да и не отдать туда, в Ирландию?

– Что это, брат, ты проповедуешь: бунт? – вдруг сказал Нил Андреич.

– Какой бунт, ваше превосходительство... Я только из любопытства.

– Ну, если в Вятке или Перми голод, а у тебя возьмут по­ловину хлеба даром, да туда?

– Как это можно! Мы – совсем другое дело...,

– Ну, как услышат тебя мужики? – напирал Нил Андре­ич, – а? тогда что?

– Ну, не дай боже! – сказал помещик.

– Сохрани боже! – сказала и Татьяна Марковна».

7.И.С. Тургенев «Рудин». Пигасов в споре с Рудиным:

«– Так что ж за беда? Я спрашиваю: где истина? Даже фи­лософы не знают, что она такое. Кант говорит, вот она, мол, что; а Гегель – нет, врешь, она вот что.

– А вы знаете, что говорит о ней Гегель? – спросил, не возвышая голоса, Рудин.

– Я повторяю, – продолжал разгорячившийся Пигасов, – что не могу понять, что такое истина. По-моему, ее вовсе и нет на свете, т. е. слово-то есть, да самой вещи нету».

8.Чичиков во время беседы после совершения купчей:

«Когда проходили они канцелярию, Иван Антонович кув­шинное рыло, учтиво поклонившись, сказал потихоньку Чи­чикову:

– Крестьян накупили на сто тысяч, а за труды дали толь­ко одну беленькую.

– Да ведь какие крестьяне, – отвечал ему на это тоже шепотом Чичиков, – препустой и преничтожный народ, и половины не стоит.

Иван Антонович понял, что посетитель был характера твердого и больше не даст.

– А почем купили душу у Плюшкина? – шепнул ему на другое ухо Собакевич.

– А Воробья зачем приписали? – сказал ему в ответ на это Чичиков.

– Какого Воробья? – сказал Собакевич.

– Да бабу, Елисавету Воробья, еще и букву ъ поставили на конце.

– Нет, никакого Воробья Я не приписывал, – сказал Собакевич и отошел к другим гостям».

9.– Ну, марш вперед, труба зовет! – закричал Остап. – Я – по следам в жилотдел, или вернее, в тот дом, в котором когда-то был жилотдел, а вы – к старухам!

– Я не могу, - сказал Ипполит Матвеевич, - мне очень тяжело будет войти в собственный дом.

– Ах, да!.. Волнующая история! Барон-изгнанник! Ладно. Идите в жилотдел, а здесь поработаю я. Сборный пункт - в дворницкой. Парад - алле!» (И. Ильф и Е. Петров).

10.Старообрядец яростно доказывает, что миссионер и его церковь еретики. Находчивый миссионер ставит вопрос: «Вот как! Значит, и наш Государь Император еретик?» Перед старообрядцем мелькнули – в воображении (а может быть, и наяву) – знакомые лица альгвазилов и вспомнились «места не столь отдаленные». «Сердце его смятеся и остави его сила его» и «бысть яко человек не слыш и не имый во устах своих обличения» (С. И. Поварнин).

11. Обвиняя своего соседа в разрушении хлева и посягатель­стве на жизнь, Иван Никифорович, герой известной пове­сти Н. В. Гоголя, среди прочих аргументов, приводит в жа­лобе следующий: «Притом же оный, часто поминаемый, неистовый дворя­нин и разбойник, Иван, Иванов сын, Перерепенко, и проис­хождения весьма поносного: его сестра была известная всему свету потаскуха и ушла за егерскою ротою, стоявшею назад тому пять лет в Миргороде; а мужа своего записала в кресть­яне. Отец и мать его тоже были пребеззаконные пьяницы».

12.Директор товарищ Кирчев опровергает выступление своего сослуживца Симеонова (фельетон «Спасение честного имени»):

«Заметив, с какой мрачной решимостью он встал, все по­няли, что Симеонов решил покритиковать самого директора.

— Я считаю, что хватит молчать, — сказал Симеонов виб­рирующим от волнения голосом, и в зале наступила могиль­ная тишина. — Всем известно, что наш директор деспот. Он зажимает критику! Никто не смеет возразить ему, прекрасно понимая, что за этим последует...

Симеонов продолжал в том же духе еще минут десять. После него с опровержением выступил сам товарищ Кирчев, наш директор.

— Товарищи, — начал он, — с большим вниманием вы­слушал я выступление предыдущего оратора. Говорил он до­вольно интересно, но поставил своими обвинениями в нелов­кое положение и себя, и меня. Подумайте сами: если после всего сказанного я не накажу его, что же получится? А получится, что я вовсе не злостный зажимщик критики и что Симеонов пуб­лично оклеветал меня! Вот что получится, товарищи! Полу­чится, что Симеонов - клеветник и лгун! Честное имя товари­ща Симеонова, который так страстно критиковал меня, будет серьезно запятнано. А это, в свою очередь, может бросить тень на весь наш славный коллектив. Поэтому я считаю, что чест­ное имя товарища Симеонова должно быть спасено. А сделать

это, я думаю, лучше всего, наказав его, например, переводом на нижеоплачиваемую должность и лишением квартальной премии...

Зал разразился аплодисментами».

В приведенном ниже фрагменте из юмористического рассказа Л. Зорина «Полемисты» описывается «спор» между сотрудниками некоего научного института. Автор утрирует и доводит до карика­туры черты, присущие некоторым обычным спорам. Какие конкретные аргу­менты используются и какие из них относятся к некорректным?

Петрунин, еще молодой человек, направлен в институт, что­бы помочь разрешить возникшие разногласия. Его представляет собравшимся директор института, профессор Ратайчак.

«Стоило ученым войти, задвигать стульями, усесться удобнее, принять свои привычные позы и, главное, оглядеть кабинет и разместившихся в нем коллег, как сразу возникла некая аура, какое-то грозное биополе. В воздухе было что-то опасное...

— Ну что ж, дорогие друзья, приступим, — приветливо ска­зал Ратайчак. — Это вот товарищ Петрунин. Прошу вас его любить и жаловать. Очень надеюсь, его участие будет полезным и плодо­творным.

- Уже успели сориентировать? — спросил с места ученый с проседью и окладистой бородой.

— На недостойные намеки не отвечаю, — сказал директор.

- Не отвечать — это вы умеете, -- бросил с места другой ученый, сутуловатый, желтолицый, с быстро бегающими крас­новатыми глазками.

— Я попрошу соблюдать порядок, — сказал с достоинством Ратайчак. — Как известно, в коллективе сложилась ситуация весь­ма деликатная...

- О деликатности лучше не надо! — крикнул разгневанный бородач. — Эва куда загнул — деликатная...

— Виноват, не учел аудитории, — ответил Ратайчак не без яда. — Речь идет о том, что профессор Скурский обвиняет про­фессора Чердакова в заимствовании...

— В заимствовании?! — завопил желтолицый, по-видимому, это и был Скурский. — Он не заимствовал, а спер!..

«Что происходит? — терялся Петрунин. — Что это они го­ворят?»

— Низкий поклеп! — сказал бородач. Петрунин понял, что это и был Чердаков.

- Скажите, какое высокое сердце, -- издевательски усмех­нулся Скурский, — какие мы не от мира сего... А пытаться при­своить материалы, собранные твоим коллегой, да при этом заин­тересовать директора...

- Ну, Маврикий Петрович, — сказал Ратайчак, — за такие слова когда-то к барьеру...

- Отродясь у вас не было никаких барьеров, — крикнул Скур­ский, — как и у вашего выкормыша...

- И вы смеете — о чужих материалах? — Чердаков патетичес­ки воздел руки. — Всю жизнь на вас, как на плантатора, горба­тятся молодые люди, а вы еще имеете наглость...

— Это мои ученики! Уж разберемся без вашей помощи, как я формирую ученых, — Скурский испепелил его взглядом. — А переманивать да обольщать — так поступают только растлители! Мазурики на худой конец...

- Я прошу занести в протокол, — сказал Чердаков, сжав ку­лаки, — что здесь при полнейшем попустительстве руководителя института травят заслуженного специалиста...

- Ну, то, что вы заслужили — всем ясно... Заслуженный спе­циалист, как вам нравится? — спросил Скурский с почти нату­ральным хохотом. -- Пишет собственную фамилию по крайней мере с двумя ошибками!

— Ложь, — сказал Чердаков. — Передержка и ложь. Но лучше плохо писать фамилию, чем хорошо — на других доносы!

- Уж этот жанр здесь процветает, — горько сказал толстяк с одышкой, как выяснилось, профессор Кайлов.

Его с готовностью поддержал Герасим Александрович Холкин, розовый, лысоватый мужчина:

- Вот именно! Сдают не листаж, а анонимки. С превышением плана!

- Боже мой... — прошептал Петрунин.

— Позвольте, — вскочил худощавый ученый со звучной фа­милией Недобоков, человек резких изогнутых линий, казалось, он движется на шарнирах. — Я анонимок не пишу, всегда говорю, как известно, все прямо...

- На воре шапка горит, — сказал Чердаков.

— В воровстве здесь винят не меня, а вас, — живо парировал Недобоков. — Я возвращаюсь к своей мысли. Пусть сам я не пишу анонимок, но я понимаю тех несчастных, которые вынуждены скрывать свое имя, ибо знают чугунную и беспощадную руку на­шего, как говорится, шефа.

— Была б у меня рука чугунная, — с горечью возразил Ратай­чак, — ты бы недолго здесь хулиганил. Давно бы вылетел по со­кращению!

- Слышали? — воззвал Недобоков, громко хрустя всеми су­ставами. — Вот он ответ на честную гласность! Грязный неприк­рытый шантаж!

— Не стоило б говорить о грязи тому, кто еще не пропустил ни одной сотрудницы моложе пятидесяти, — укоризненно ска­зал Ратайчак. — Сначала надо бы стать почище.

- Вот, вот! — огрызнулся человек на шарнирах. -- Как же! Чистота — ваш конек! Недаром содержали уборщицу.

— Клоака, — кивнул одобрительно Скурский, — в подобной безнравственной атмосфере стесняться, разумеется, нечего...

— Морали читает, — махнул рукой Чердаков, презрительно озирая Скурского, — лучше бы сказал про свою законную, про Зойку. Из какого расчета ты помалкивал, когда она здесь хоро­водилась?

— Клевета! — почему-то одновременно воскликнули и Ратай­чак, и Кайлов, и розовый лысоватый Холкин.

Шумно задвигался и Недобоков — от возмущения он не мог говорить. Казалось, что все его шурупы разом вылезли из пазов.

— Вот видите, товарищ Петрунин, какие облыжные обвине­ния, — с душевной болью сказал директор. — Поверите, не сразу найдешься... Как прикажете все это квалифицировать?

Но Петрунин ничего не ответил. Голова подозрительно горе­ла, на щеках выступили алые пятна, в горле была зловещая су­хость, намертво сковавшая речь. Перед глазами его мелькали страш­ные смутные видения».