Медицинский центр Джамейки

Больничный комплекс Джамейки находился всего в десяти минутах от аэропорта Кеннеди, если ехать по скоростному шоссе Ван‑Вик. Он был одним из четырех нью‑йоркских медицинских центров, включенных в Программу планирования готовности к биотеррористическим действиям, и служил важным звеном Системы синдромного мониторинга. Всего несколько месяцев назад Эф вел здесь семинар в рамках проекта «Канарейка», поэтому он хорошо знал, как пройти в изолятор воздушной инфекции на пятом этаже.

На двустворчатой металлической двери был большой рельефный ярко‑оранжевый трилистник – знак биологической опасности, указывавший на реальную или потенциальную угрозу для клеточных материалов и живых организмов. Предупредительная надпись гласила:

ИЗОЛЯТОР

КОНТАКТНАЯ ПРЕДОСТОРОЖНОСТЬ ОБЯЗАТЕЛЬНА

ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН

Возле двери стоял стол, за которым сидела дежурная. Гудуэдер предъявил свое удостоверение ЦКПЗ, но женщина и так узнала Эфа: она хорошо помнила учения по биозащите, которые проводила здесь «Канарейка». Дежурная встала, чтобы провести Эфа в отделение.

– Что случилось? – спросил он.

– Я хотела бы обойтись без театральных эффектов. – Женщина приложила свой пропуск к сканеру, открывая металлические двери. – Но вы должны все увидеть сами.

Им открылся довольно узкий проход, главную часть которого занимал сестринский пост. Отодвинув синюю занавеску, дежурная пропустила Эфа в просторный вестибюль, где на больших подносах лежали контактные принадлежности: халаты, защитные очки, перчатки, бахилы и одноразовые респираторы N95. Здесь же стоял большой круглый бак для мусора, на который тоже был нанесен красный знак биологической опасности. Респираторы N95 отфильтровывают 95 процентов частиц размером от 0,3 микрона и выше. Это означает, что они защищают человека от большинства воздушных вирусных и бактериальных патогенов, однако против смертоносных химических соединений и ядовитых газов эти средства бессильны.

После скафандра, в котором Эф работал в аэропорту, респиратор, хирургическая шапочка, очки, халат и бахилы не казались ему надежной защитой – он чувствовал себя едва ли не голым. Облачившаяся в такой же наряд дежурная с силой надавила на плунжерную кнопку, открывающую внутреннюю дверь изолятора, и Эф почувствовал, как его потянуло в проем, словно заработал вакуумный насос: в изоляторе поддерживалось давление ниже атмосферного, так чтобы воздух мог только входить внутрь, но ни в коем случае не выходить, – ни одна вредоносная частица не должна была вырваться наружу.

В изоляторе вправо и влево уходили коридоры, а напротив двери размещался центральной пост. Эф увидел там ноутбук в пластиковом чехле, интерком для связи с внешним миром, дополнительные средства защиты; рядом стояла каталка, на которой были разложены лекарства и средства неотложной помощи.

Больничный покой состоял из восьми небольших боксов. Восемь боксов высшей защиты на два с четвертью миллиона жителей Куинса. У специалистов есть такой термин: «буферная емкость». Он означает способность системы здравоохранения быстро расширить свои возможности, чтобы адекватно удовлетворить нужды населения в случае широкомасштабного бедствия. Население только одного Нью‑Йорка составляет 8,1 миллиона человек, и оно продолжает расти. А больничных коек в Нью‑Йорке около шестидесяти тысяч, и число их постоянно уменьшается. Проект «Канарейка» был создан в надежде хоть немного подправить эту удручающую статистику; он преподносился как некий промежуточный, «политически целесообразный» этап на пути к более эффективной системе борьбы с биологическими угрозами. В ЦКПЗ видели в этой целесообразности «оптимистическое начало». Эф предпочитал иную характеристику: «магическое мышление».

Следом за администратором он вошел в первую комнату. Это не был бокс высшей защиты – ни воздушного шлюза, ни стальных дверей; самая обыкновенная больничная палата с кафельным полом и лампами дневного света. Эф сразу же обратил внимание на спасательную капсулу, прислоненную к боковой стене. В сущности, спасательная капсула – это не что иное, как носилки одноразового использования в виде прозрачного пластикового ящика, весьма похожего на стеклянный гроб. Снаружи на капсулу навешиваются кислородные баллоны, по бокам есть круглые отверстия, к которым крепятся пластиковые рукава, заканчивающиеся перчатками. Сейчас капсула была пуста, рядом валялись пиджак, рубашка и брюки, разрезанные хирургическими ножницами. Тут же лежала тульей вниз фуражка пилота – на околыше виднелась эмблема авиакомпании «Реджис»: крылатая корона.

В центре палаты в шатре из прозрачного пластика стояла больничная койка с металлическими перилами. Возле шатра размещалось контрольное оборудование. Тут же возвышалась капельница, увешанная мешочками с жидкостями. Постельный набор состоял из зеленой простыни и двух больших белых подушек. Изголовье кровати было приведено в вертикальное положение.

На койке сидел, положив руки на колени, капитан Дойл Редферн. Он был бос, из одеяния на нем имелась только больничная сорочка с завязкой сзади, и выглядел он вполне живехоньким. Если бы не канюля, вставленная в вену, и не искаженное гримасой исхудалое лицо – с тех пор, как Эф нашел его в кабине экипажа, пилот, похоже, сбросил килограммов пять, – его можно было бы запросто принять за обычного пациента, ожидающего осмотра.

Капитан с надеждой посмотрел на подошедшего к нему Эфа.

– Вы из авиакомпании?

Эф покачал головой. Он ничего не понимал. Прошлой ночью этот человек лежал на полу кабины и, закатив глаза, жадно хватал ртом воздух; он был явно при смерти.

Пилот поменял положение тела, и тонкий матрас под ним скрипнул. Редферн поморщился, словно ему было неудобно сидеть.

– Что произошло на самолете? – спросил он.

Эф не мог скрыть разочарования.

– Я ехал сюда с надеждой услышать ответ именно на этот вопрос.

Эф стоял перед рок‑звездой Габриэлем Боливаром. Тот сидел, нахохлившись, на краешке кровати, как черноволосая горгулья в больничной сорочке. Без своего фирменного жуткого грима он выглядел удивительно симпатичным. Свалявшиеся волосы придавали ему вид человека, которому жизнь далась нелегко.

– Ну и похмелье, – пробормотал Боливар.

– Еще какой‑нибудь дискомфорт ощущаете? – спросил Эф.

– Да выше крыши! – Боливар провел рукой по своим длинным черным волосам. – Я тебе так скажу, чел: никогда не летай коммерческими рейсами! Вот простая мораль всей этой истории.

– Господин Боливар, скажите, что последнее вам запомнилось при посадке?

– Какая посадка, чел? Я серьезно. Большую часть полета я налегал на водку с тоником. Так что посадку точно проспал. – Он прищурился. – Как насчет демерола,[23]а? Может, когда привезут тележку с напитками?

Эф увидел перекрестья шрамов на голых руках артиста и вспомнил, что Боливар любил полосовать себя на сцене – это была его фишка.

– У нас возникли некоторые проблемы с идентификацией багажа пассажиров.

– Тут все просто. У меня с собой ничего не было. Никакого багажа, только мобильник. Чартерный самолет сломался, и я попал на этот рейс буквально в последнюю минуту. Разве мой менеджер вам не сказал?

– Я с ним еще не говорил. Меня особо интересует большой ящик.

Боливар уставился на Эфа.

– Это какой‑то тест? Проверка умственных способностей?

– В грузовом отсеке. Старый ящик, частично заполненный землей.

– Понятия не имею, о чем речь.

– Вы не везли его с собой из Германии? Такие люди, как вы, могут коллекционировать подобные вещи.

Боливар нахмурился.

– Это же игра на публику, чел. Гребаное шоу, спектакль. Готический грим, жесткие тексты. Набери меня в «Гугле» – сразу узнаешь, что мой отец был методистским священником. Единственное, что я коллекционирую, так это кисок. И раз уж о них зашла речь, когда я, черт побери, смогу отсюда выйти?!

– Мы должны сделать еще несколько анализов, – ответил Эф. – Хотим отпустить вас совершенно здоровым человеком.

– А когда мне вернут телефон?

– Скоро, – пообещал Эф, направляясь к выходу.

Дежурная о чем‑то спорила с тремя мужчинами перед входом в изолятор. Двое из них – верзилы, каждый на голову выше Эфа – явно числились телохранителями Боливара. В третьем – невысоком, с портфелем в руке – все выдавало адвоката.

– Господа, это режимная зона, – заявил Эф.

– Я здесь для того, чтобы мой клиент, Габриэль Боливар, был немедленно освобожден, – важно сказал адвокат.

– Господин Боливар проходит обследование. Он будет выписан при первой возможности.

– И когда это произойдет?

Эф пожал плечами:

– Через два дня, может, через три, если все будет хорошо.

– Господин Боливар потребовал освобождения под ответственность его личного врача. Я не только представляю интересы господина Боливара, но и уполномочен вести его дела в случае полной или частичной недееспособности моего клиента.

– Кроме меня, к этому пациенту никто допущен не будет, – ответил Эф и повернулся к дежурной: – Распорядитесь, чтобы здесь немедленно выставили охрану.

Адвокат выступил вперед.

– Послушайте, доктор, я не очень хорошо знаком с карантинным правом, но, как мне представляется, для того, чтобы держать кого‑либо в медицинском изоляторе, необходим приказ президента. Кстати, мог бы я посмотреть на упомянутый приказ?

Эф улыбнулся.

– Господин Боливар ныне – мой пациент. Он выжил в катастрофе, повлекшей массовые человеческие жертвы. Если вы оставите номер своего телефона старшей сестре, я сделаю все возможное, чтобы вы получали своевременную информацию о ходе выздоровления господина Боливара. Разумеется, с его согласия.

– Слушай, док. – Адвокат непринужденно положил руку на плечо Гудуэдера, и Эфу это очень не понравилось. – Я могу добиться своего быстрее, чем это сделает суд. Мне стоит только мобилизовать бешеных фэнов. Хочешь, чтобы толпа готок и прочих уродов устроила демонстрацию протеста перед больницей? А потом они ввалятся сюда и будут носиться по этим коридорам, пока не прорвутся к своему кумиру.

Эф смотрел на руку адвоката до тех пор, пока тот не снял пальцы с его плеча. Гудуэдеру необходимо было повидаться еще с одним выжившим – Энселом Барбуром, программистом из Бруклина.

– Послушайте и вы меня. У меня совершенно нет времени на пустые разговоры. Поэтому позвольте задать вам несколько прямых вопросов. Болеет ли ваш клиент заболеваниями, передающимися половым путем, о которых мне следовало бы знать? Есть ли сведения об употреблении им наркотиков? Я спрашиваю лишь потому, что, если мне потребуется заглянуть в его историю болезни, она… Знаете, эти вещи, случается, попадают совершенно не в те руки. Вы же не хотите, чтобы полная история болезни вашего клиента стала достоянием прессы, верно?

Адвокат изумленно уставился на Эфа.

– Это закрытая информация. Ее разглашение – уголовно наказуемое деяние.

– Сулящее вашему клиенту массу неприятностей. – Эф выдержал паузу глядя в глаза адвокату, чтобы до того дошло. – Я хочу сказать, вообразите себе – кто‑то вывешивает в Интернете на всеобщее обозрение вашу историю болезни.

Адвокат потерял дар речи, а Эф обогнул двух телохранителей и был таков.

Джоан Ласс, партнер в юридической фирме, мать двоих детей, выпускница Суортмор‑колледжа,[24]жительница Бронксвилла, член «Молодежной Лиги»,[25]сидела на поролоновом матрасе своей больничной койки в изоляторе, все еще в этой дурацкой больничной сорочке, и строчила карандашом на обратной стороне матрасного чехла. Она строчила, но при этом изнывала от нетерпения так, что у нее сводило голые пальцы ног. Поскольку мобильный телефон Джоан не вернули, ей пришлось унижаться и прибегать к угрозам, чтобы получить хотя бы грифельный карандаш.

Она уже собралась вновь позвонить, когда открылась дверь и в палату вошла медсестра. Джоан мгновенно включила улыбку из серии «сейчас вы у меня запляшете».

– Привет, ну вот, наконец‑то. А то я уже начала беспокоиться. Как зовут доктора, который сюда приходил?

– Он не работает в нашей больнице.

– Понимаю. Но я спросила, как его зовут.

– Доктор Гудуэдер.

– Гудуэдер. – Джоан накорябала на чехле фамилию. – А имя?

– Доктор, – с вымученной улыбкой ответила медсестра. – Для меня у них у всех одно и то же имя – Доктор.

Джоан сощурилась, словно не зная, правильно ли она расслышала последнюю фразу. Поерзала на жесткой простыне.

– И его прислали сюда из Центра по контролю заболеваний?

– Полагаю, что да. Он распорядился сделать несколько анализов…

– Сколько еще людей выжило в катастрофе?

– А никакой катастрофы не было.

Джоан улыбнулась. Иногда приходилось притворяться, что английский – твой второй язык, иначе тебя просто не понимали.

– Я спрашиваю вот что: сколько еще людей не погибло на борту рейса семьсот пятьдесят три, прилетевшего из Берлина в Нью‑Йорк?

– В этом крыле отделения, помимо вас, еще три человека. А теперь по назначению доктора Гудуэдера я возьму у вас кровь и…

Джоан на секунду отключилась. Единственная причина, по которой она еще оставалась в этой тошнотной палате, была проста: разыгрывая из себя больную, Джоан хотела собрать как можно больше информации. Однако игра приближалась к концу. Джоан Ласс была специалистом по деликтному праву, а «деликты», если кто не знает, – это гражданские правонарушения, служащие основанием для возбуждения иска. И вот картина: самолет, полный пассажиров, терпит аварию; все погибают, кроме четырех человек; и одна из этих четырех – виртуоз деликтных исков.

Бедная компания «Реджис эйрлайнс»! Для них все было бы куда проще, если бы выжил кто‑нибудь другой.

Сестра принялась перечислять назначения, но Джоан оборвала ее:

– Мне нужен экземпляр моей истории болезни, полный список уже проведенных лабораторных анализов и их результаты…

– Госпожа Ласс! Вы уверены, что с вами все в порядке?

Джоан качнуло. Должно быть, сказывались остаточные явления кошмара, который приключился с ними в самом конце того ужасного полета. Она улыбнулась и энергично помотала головой. Джоан знала, что ярость, которую она испытывала, поможет ей пережить хоть тысячу, хоть две тысячи часов (тем более что они будут хорошо оплачены), но в конце концов она обязательно разберется в причинах катастрофы и посадит эту преступную авиакомпанию на скамью подсудимых.

– Конечно, уверена, – сказала Джоан. – Я в полном порядке. А скоро буду чувствовать себя еще лучше!

Ангар для ремонта самолетов компании «Реджис эйрлайнс»

– Мух нет, – отметил Эф.

– Что? – спросила Нора.

Они стояли между рядами мешков с трупами, выложенных возле самолета. Четыре фургона‑рефрижератора уже закатили в ангар. Их борта были аккуратно занавешены черным брезентом, чтобы скрыть эмблему рыбного рынка. Все тела были опознаны, ко всем мешкам были прикреплены бирки Управления главного судебно‑медицинского эксперта Нью‑Йорка. На их жаргоне эта трагедия относилась к классу катастроф в «замкнутой вселенной» – количество жертв было легко определимо, – в отличие от той, что произошла при обвале башен‑близнецов. Благодаря сканированию паспортов и имеющимся спискам пассажиров идентификация покойников не вызвала никаких затруднений, тем более что и состояние останков было, если можно так выразиться, идеальным. А вот определить причину смерти пока не удавалось никак.

Брезент под ногами печально поскрипывал, когда люди в костюмах биозащиты со всей предосторожностью – даже какой‑то торжественностью – прикрепляли стропы к противоположным концам синих виниловых мешков и поднимали их в соответствующие рефрижераторы.

– Должны быть мухи, – продолжал Эф. В свете прожекторов было видно, что воздух над трупами абсолютно чист, если не считать одного‑двух ленивых мотыльков. – Почему нет мух?

После смерти человека бактерии пищеварительного тракта, ранее жившие в мире и согласии с человеческим телом, начинают заботиться только о себе. Сначала они принимаются за кишки. Потом проедают себе дорогу в брюшную полость и набрасываются на внутренние органы. Мухи могут улавливать газы, выделяющиеся при разложении трупа, на расстоянии до полутора километров.

В ангаре были разложены двести шесть мушиных обедов. Казалось бы, насекомые должны были слететься со всей округи.

Эф направился к двум офицерам, которые застегивали молнию очередного мешка, перед тем как отнести его к рефрижератору.

– Подождите, – остановил он их.

Офицеры выпрямились, а Эф опустился на колени и расстегнул молнию, снова явив свету покоившийся там труп.

В мешке лежала девочка, которая умерла, держа мать за руку. Эф безотчетно запомнил местоположение этого трупа на полу ангара. Умерших детей запоминаешь всегда.

Светлые волосы плоско прилипли к голове. В ямке на шее лежал медальон в виде улыбающегося солнышка, прикрепленный к черному шнурку. В белом платье девочка выглядела почти как невеста.

Офицеры переместились к следующему мешку. Нора подошла к Эфу и стала наблюдать, что он делает. Затянутыми в перчатки руками Эф осторожно прикоснулся к голове девочки и повертел ее из стороны в сторону.

Трупное окоченение наступает примерно через двенадцать часов после смерти и в дальнейшем держится от двенадцати до двадцати четырех часов – сейчас прошла примерно половина этого срока, – пока в мышечных волокнах не понизится возросшая было концентрация ионов кальция, лишающая их гибкости. Потом тело вновь становится мягким.

– Гибкость сохраняется, – отметил Эф. – Никакого окоченения.

Он взялся за плечо и бедро девочки и перевернул ее на живот. Расстегнул пуговицы платья сзади, обнажив поясницу и спину с маленькими бугорками позвонков. Кожа была бледная, чуть тронутая веснушками.

После того как останавливается сердце, кровь продолжает наполнять сосудистую систему. Стенки капилляров, толщиной всего в одну клетку, вскоре не выдерживают давления и лопаются, выплескивая свое содержимое в окружающие ткани. Эта кровь скапливается в нижней, так называемой «зависимой» части тела (зависимой от того, в каком положении лежит труп) и быстро свертывается. Считается, что синюшность становится явной примерно через шестнадцать часов после смерти.

Этот срок тоже давно прошел.

Девочка умерла сидя, потом труп положили на спину. В связи с этим Эф ожидал, что скопившаяся в тканях кровь окрасит нижнюю часть спины в темно‑фиолетовый цвет.

Он окинул взглядом ряды мешков.

– Почему тела не разлагаются, как им положено?

Эф вновь перевернул девочку на спину, большим пальцем руки оттянул веко ее правого глаза – это движение было у него заучено до автоматизма. Роговица помутневшая; склера – белочная оболочка глаза – сухая. Все, как и следовало ожидать. Эф осмотрел кончики пальцев правой руки девочки, той, которую она вложила в руку матери, – подушечки были слегка сморщенные: результат обезвоживания. Опять‑таки ничего необычного.

Вот только синюшность. Точнее, ее отсутствие…

Эф сел на пятки и некоторое время не двигался, размышляя. Противоречивость картины ставила его в тупик. Потом он просунул большие пальцы рук между сухими губами девочки. Когда нижняя челюсть отошла от верхней, девочка словно выдохнула: это вышел газ, скопившийся во рту и верхней части горла.

В полости рта Эф поначалу не увидел ничего странного, но все же просунул внутрь палец и придавил язык, чтобы проверить его на сухость.

Нёбо и язык были действительно сухие и совершенно белые, словно вырезанные из слоновой кости. Этакое анатомическое нэцке. Язык обрел жесткость и неожиданным образом стоял торчком. Эф отодвинул его в сторону, чтобы посмотреть, что под ним, там тоже все было сухо.

«Сухо? Обескровлено? – подумал он. – И что же дальше?» В памяти всплыло: «Тела обескровлены… в них не осталось ни капли крови».[26]А если эта строчка не так запомнилась, то вот другая – из телесериала «Мрачные тени» Дэна Кертиса,[27]шедшего на экранах в начале 1970‑х:

«Лейтенант… эти трупы… они… они обескровлены!» И – органная музыка.

Усталость давала себя знать. Ухватив жесткий язык девочки большим и указательным пальцами, Эф направил луч фонарика в белое горло. Оно выглядело как нечто гинекологическое. Порнушное нэцке?

И вдруг язык шевельнулся. Эф дернулся назад, вытащил изо рта пальцы.

– Господи Иисусе!

Лицо девочки оставалось маской смерти, губы по‑прежнему были слегка разомкнуты.

Стоявшая рядом Нора вздрогнула.

– Что это было? – спросила она.

Хотя пальцы были в перчатках, Эф все равно вытер их о брюки.

– Просто рефлекс, – сказал он, вставая.

Еще какое‑то время Эф смотрел на лицо девочки, а когда больше не мог смотреть, наклонился и застегнул молнию, отрезав покойницу от окружающего мира.

– Что это могло быть? – спросила Нора. – Что‑то такое, что замедлило разложение тканей. Эти люди мертвы…

– Во всех смыслах. Вот только не разлагаются. – Эф встревоженно покачал головой. – Мы не можем задерживать их транспортировку. Самое важное – это доставить тела в морг. Проведем вскрытия. Может, эта история будет понятнее, если взглянуть на нее изнутри.

Он заметил, что Нора смотрит на ящик с резной крышкой, который стоял на полу ангара несколько в стороне от разгруженного багажа.

– Вряд ли. В этой истории вообще ничего не складывается.

Эф перевел взгляд вверх, на огромный самолет, возвышавшийся над ними. Ему захотелось вновь подняться на борт. Что‑то они упускали. Ответ должен быть там.

Однако не успел Эф сделать и шага, как увидел, что в ангар вошел директор ЦКПЗ Эверетт Барнс в сопровождении Джима Кента.

Барнсу было за шестьдесят, и выглядел он по‑прежнему как сельский доктор с далекого Юга, где когда‑то и начинал. Служба здравоохранения США, частью которой были Центры по контролю и профилактике заболеваний, когда‑то принадлежала военно‑морским силам, и хотя Служба давно уже оформилась в самостоятельное ведомство, многие высшие чиновники ЦКПЗ тяготели к военной форме, не исключая самого директора Барнса. Налицо было явное противоречие: с одной стороны – деревенский, очень домашнего вида джентльмен с седой козлиной бородкой, а с другой – отставной адмирал в приталенном кителе цвета хаки с цацками на груди. Более всего он напоминал полковника Сандерса,[28]нацепившего боевые награды.

Выслушав короткий доклад Эфа и мельком осмотрев один из трупов, директор Барнс спросил о выживших.

– Никто не имеет ни малейшего представления о случившемся, – ответил Эф. – Они не в силах нам помочь.

– Симптомы?

– Головные боли, порой сильные. Мышечные боли. Звон в ушах. Дезориентация. Сухость во рту. Проблемы с координацией движений.

– В общем, примерно то же, что может испытать любой человек после трансатлантического перелета, – сказал директор Барнс.

– Нет, Эверетт, это что‑то необыкновенное, – возразил Эф. – Мы с Норой вошли в самолет первыми. Пассажиры – все до единого – были уже за чертой. Никто не дышал. Четыре минуты без кислорода – это предел, затем повреждение головного мозга становится необратимым. А эти люди, вероятно, оставались без кислорода больше часа.

– Получается, что не так, – усомнился директор. – И что же выжившие? Они так‑таки ничего тебе и не рассказали?

– Они задали мне больше вопросов, чем я – им.

– Есть у этих четырех что‑то общее?

– Я как раз этим и занимаюсь. Хочу попросить у тебя помощи – нужно подержать их в изоляторе, пока мы не закончим нашу работу.

– Помощи?

– Нам важно, чтобы эти четыре пациента сотрудничали с нами.

– Так они и сотрудничают.

– Пока. Я просто хотел бы… В общем, мы не можем рисковать.

Директор пригладил свою аккуратную седую бородку – верный признак, что он скажет какую‑то банальность.

– Я уверен, что, умело обращаясь с больными, применяя тактику мягкого убеждения, мы сможем эффективно использовать их признательность судьбе за чудесное спасение от страшной гибели и добьемся от них максимальной покладистости.

Барнс улыбнулся, продемонстрировав безупречные искусственные зубы, эмалированные, очевидно, в несколько слоев.

– Как насчет того, чтобы применить Закон об охране здоровья в чрезвычайной ситуации?

– Эфраим, ты ведь знаешь, есть гигантская разница между тем, чтобы поместить несколько пассажиров в изолятор с целью профилактического лечения на условиях полной добровольности, и тем, чтобы их принудительно удерживать в карантине. Тут следует задуматься об очень серьезных аспектах. Буду откровенен, прежде всего – об аспекте публичной огласки.

– Эверетт, при всем к тебе уважении я вынужден не согласиться…

Маленькая ручка директора мягко опустилась на плечо Эфа. Он несколько усилил свой протяжный южный выговор – видимо, чтобы смягчить удар.

– Давай не будем тратить время попусту, Эфраим. Объективно глядя на все случившееся, отметим, что этот трагический инцидент, к счастью, – а можно было бы сказать: «слава Богу!» – локализован. Скоро будет восемнадцать часов, с тех пор как этот самолет совершил посадку, и за это время больше никто не умер – ни в других самолетах, ни в других аэропортах по всему миру. Это положительный момент, и мы должны делать упор именно на него. Следует дать знать широкой общественности, что наша система воздушных сообщений в полном порядке. Я уверен, Эфраим, что достаточно будет воззвать к чувству долга и гражданской ответственности наших четырех счастливчиков, как они сразу согласятся на полное сотрудничество с нами.

Директор убрал руку и улыбнулся Эфу, как мог бы улыбаться кадровый военный, подтрунивающий над своим сыном‑пацифистом.

– А кроме того, – продолжил Барнс, – налицо явные признаки утечки какого‑то дьявольского газа, правильно? Все жертвы были обездвижены практически мгновенно – это раз. В замкнутой среде – это два. Выжившие быстро восстановили силы, после того как их удалили из самолета, – это три.

– Вот только вентиляционная система работала исправно вплоть до того момента, когда вырубилось электричество, – вставила Нора. – А это произошло только после посадки.

Директор Барнс кивнул и сложил руки на груди, словно обдумывая ее слова.

– Да, тут есть над чем поработать, не сомневаюсь. Но посмотрите еще вот с какой стороны – ваша команда, можно сказать, провела боевые учения. И вы отлично справились с задачей. Теперь же, когда ситуация, судя по всему, приходит в норму, давайте сделаем все, чтобы вы смогли докопаться до сути происшедшего. Но сначала надо провести эту чертову пресс‑конференцию.

– Постой, постой, – сказал Эф. – Что ты сказал?

– Мэр и губернатор проводят пресс‑конференцию с участием представителей авиакомпании, должностных лиц из Управления нью‑йоркских портов и прочих деятелей. Мы с тобой будем представлять федеральные органы здравоохранения.

– О, нет! Сэр, у меня нет времени. Это может сделать Джим…

– Конечно, Джим может это сделать, но сегодня на пресс‑конференцию пойдешь ты, Эфраим. Пора выступить человеку, который способен, как я только что сказал, докопаться до сути происшедшего. Ты – руководитель проекта «Канарейка», и я хочу, чтобы на пресс‑конференции присутствовал кто‑то, кто непосредственно контактировал с жертвами. Мы должны представить наши усилия в позитивном свете.

Вот откуда все это пустозвонство насчет «никакого удержания», «никакого карантина». Барнс выстраивал политическую линию.

– Но я действительно ничего еще не знаю, – сказал Эф. – И почему так быстро?

Директор Барнс улыбнулся, вновь сверкнув эмалью зубов.

– Принцип врача: «первым делом – не навреди». Принцип политика: «первым делом – выступи по телевидению». Плюс, как я понимаю, нужно учитывать фактор времени. Пресс‑конференцию хотят провести до этого чертова солнечного события. Мол, солнечные пятна воздействуют на радиоволны или что‑то в этом роде.

– Солнечного события… – Эф совершенно выпустил это из памяти. Около половины четвертого пополудни ожидалась большая редкость – полное солнечное затмение. Для Нью‑Йорка – первое событие такого рода за четыреста с лишним лет, в сущности, за всю историю становления Америки. – Господи, я совсем забыл!

– Мы должны донести до широкой американской общественности очень простую мысль. Погибло много людей, и ЦКПЗ ведет полномасштабное расследование. Это гуманитарная катастрофа, но инцидент локализирован, событие явно единичное, поэтому нет абсолютно никаких поводов для тревоги.

Эф постарался скрыть от директора свое недовольство. Его заставляли встать перед камерами и заявить, что все тип‑топ. Он покинул зону изоляции и, пройдя в узкую щель между створками гигантской двери ангара, вышел на свет обреченного дня. Эф все еще размышлял, как бы ему увернуться от тягостной обязанности, когда в кармане его брюк завибрировал мобильник. Вытащив телефон, Эф увидел на экране иконку‑конверт. Текстовое сообщение с мобильника Матта. Эф открыл его.

«Янкиз 4 Сокс 2. отли4ные места, жаль 4то о5 без тебя, 3.»

Эф постоял, разглядывая электронное письмо от сына, пока оно не начало расплываться перед глазами. Потом он еще постоял, рассматривая собственную тень на бетоне, и ему показалось, что она, если только воображение не играло с ним злую шутку, уже немного изменила оттенок.