Одиннадцать лет спустя 7 page. Шансов быть Иисусом у Шэя Борна было не больше, чем у меня – быть самим Богом

Шансов быть Иисусом у Шэя Борна было не больше, чем у меня – быть самим Богом. Эти люди, приверженцы ложной веры, даже не знали, кто он такой, этот Шэй Борн. Они не были с ним знакомы. Они выставляли спасителем мужчину, который разговаривал сам с собой, мужчину, чьи руки обагрила кровь двух невинных жертв. Они путали шоу и необъяснимые загадки с божественной силой. Чудо остается чудом до тех пор, пока ему не найдется объяснение.

Я начал проталкиваться сквозь толпу, все дальше от тюремных ворот. У меня появилась новая миссия. Наводить справки умеет не только Мэгги Блум.

Мэгги

Оглядываясь назад, я понимаю, что гораздо проще было просто позвонить какому‑нибудь профессиональному медику и выведать у него все подробности о донорстве органов. Но занятому врачу, чтобы перезвонить мне, могла понадобиться целая неделя, а обратный путь из тюрьмы пролегал как раз через территорию больницы Конкорда. Во мне еще кипела праведная юридическая ярость. Пожалуй только этим я могу объяснить свое решение заглянуть в приемное отделение. Чем скорее я смогу побеседовать с экспертом, тем скорее начну выстраивать дело Шэя.

Тем не менее в ответ на мою просьбу поговорить с врачом дежурная медсестра – настоящий линкор в обличье крупной седеющей женщины – подозрительно поджала губы.

– А по какому вы вопросу? – спросила она.

– Мне нужно кое‑что у него спросить…

– Всем нужно у него что‑то спросить, но вам все‑таки придется объяснить мне, какое у вас заболевание.

– Нет‑нет, я не больна…

Она оглянулась по сторонам.

– Тогда где же пациент?

– В тюрьме штата.

Медсестра покачала головой.

– Пациент должен лично присутствовать при регистрации.

Я ей, признаться, не поверила. Разумеется, человека, которого сбила машина, не бросят в коридоре и не будут ждать, пока он придет в себя и сумеет продиктовать номер страховки.

– У нас сейчас много пациентов, – сказала медсестра. – Когда ваш больной прибудет на место, обратитесь в регистратуру еще раз.

– Но я юрист…

– Тогда можете подать на меня в суд, – ответила медсестра.

Я вернулась в приемную и села возле какого‑то паренька с окровавленной салфеткой на руке.

– Я тоже однажды сильно порезалась, – сказала я. – Когда разрезала бублик.

Он перевел взгляд на меня.

– Я пробил рукой стекло, когда узнал, что моя девушка трахается с моим соседом.

Вышла медсестра.

– Уит Романо? – позвала она.

Парень встал.

– Удачи, – сказала я ему вдогонку и, поигрывая прядью волос, погрузилась в раздумья. Можно было, конечно, передать записку через медсестру, но тогда никто не мог гарантировать, что врач прочтет ее в ближайшем тысячелетии. Нужно было искать другие лазейки.

Пять минут спустя я снова стояла перед женщиной‑линкором.

– Ваш пациент уже здесь? – спросила она.

– Ну да. Это я.

Она отложила ручку.

– Теперь, значит, вы больны. А раньше не были.

Я пожала плечами.

– Вероятно, аппендицит…

Медсестра опять поджала губы.

– Должна вас предупредить: плата за посещение пункта первой помощи составляет сто пятьдесят долларов. Даже для симулянтов.

– То есть страховка не…

– Нет.

Я вспомнила Шэя. Вспомнила, с каким звуком сходятся металлические створки тюремной двери.

– Острая боль. В брюшной полости.

– С какой стороны?

– С левой?… – Глаза медсестры сузились до щелок. – В смысле, со второй левой стороны.

– Присаживайтесь, – велела она.

Я вернулась в приемную и, прежде чем меня вызвали в кабинет, успела прочесть от корки до корки два номера журнала «Пипл» (оба были ненамного младше меня самой). Медсестра – помоложе дежурной, в розовом халате – померила мне кровяное давление и температуру. Пока она заполняла историю болезни, я пыталась вспомнить, преследуется ли по закону фальсификация собственной медицинской карточки.

Затем я улеглась на смотровый стол и стала искать Вальдо на прилепленном к потолку плакате. Через несколько минут вошел врач.

– Мисс Блум?

Чего греха таить, он оказался писаным красавцем. Черные как смоль волосы и глаза цвета голубики, росшей в саду моих родителей, – то есть почти фиолетовые под одним утлом и полупрозрачные под другим. Улыбкой его можно было пользоваться как скальпелем. Под белым халатом проглядывала джинсовая рубашка и галстук, усеянный куколками Барби.

Скорее всего, дома его ждала такая же Барби, только живая – невестушка с параметрами 90‑60‑90 и двумя дипломами, юриста и врача или астрофизика и политолога.

Наш роман закончился еще до того, как я успела вымолвить хоть слово.

– Вас зовут мисс Блум?

И как я не заметила его британский акцент?

– Да, – сказала я, больше всего на свете желая быть кем‑то другим.

– Меня зовут доктор Галлахер, – сказал он, присаживаясь. – Будьте добры, объясните, в чем дело.

– Ну, в общем‑то, ни в чем… Я вполне здорова.

– Если вы не знали, люди с аппендицитом обычно считаются больными.

«Больными». Он так приятно произносил это мягкое «л»! А ведь он, наверное, употребляет еще и слова «лифт», «туалет» и «лес».

– Давайте я вас осмотрю, – предложил он. Закрепив стетоскоп в ушах, он просунул другой конец прибора мне под блузу. Я уже и не помнила, когда мужчина забирался мне под блузу последний раз. – Дышите спокойно, – скомандовал он.

Ага, проще простого.

– Я абсолютно здорова, – повторила я. – Честно.

– Не шевелитесь, пожалуйста.

Этого было достаточно, чтобы я камнем рухнула с небес на землю. Ощупав мой живот, он сразу поймет, что, во‑первых, никакого аппендицита у меня нет, а во‑вторых, на завтрак я съела два жирных пончика. Хотя всем известно, что один пончик переваривается три дня.

– У меня нет аппендицита, – брякнула я. – Я соврала медсестре, чтобы поговорить с вами…

– Ладно, – негромко сказал он. – Сейчас я позову доктора Тавасака. Уверен, она с радостью с вами поговорит… – Он открыл дверь кабинета и крикнул: – Сью! Отправь сообщение психиа.

Отлично! Он принял меня за умалишенную.

– Мне не нужен психиатр, – сказала я. – Я работаю адвокатом, и мне нужна медицинская консультация для моего клиента.

Я замерла, ожидая, что сейчас доктор Галлахер вызовет охрану, но он спокойно сел и сложил руки на груди.

– Я слушаю.

– Вы разбираетесь в трансплантации сердца?

– Немного. Но могу вам сразу сказать; что если вашему клиенту нужно пересадить сердце, то он должен стать на учет в СОДО[16]и ждать, как любой другой человек…

– Ему не нужно пересаживать сердце. Он сам хочет стать донором.

Я наблюдала, как преображается его лицо от осознания, что мой клиент, очевидно, осужден на смерть. В Нью‑Хэмпшире в последнее время было не так уж много смертников, изъявивших желание пожертвовать свои органы.

– Его скоро казнят, – догадался доктор Галлахер.

– Да. Через смертельную инъекцию.

– В таком случае он не сможет отдать свое сердце. У донора сердца должен быть мертв только мозг, а инъекция приводит к сердечной смерти. Иными словами, как только сердце вашего клиента перестанет биться во время казни, оно уже не сможет функционировать в чьем‑либо организме.

Я знала это. Об этом мне рассказал отец Майкл, но верить в это я отказывалась.

– Интересное совпадение, – сказал врач. – Если я не ошибаюсь, заключенным вводят калий – химическое соединение, которое останавливает сердце. Такое же соединение мы используем в кардиоплегическом растворе, который впрыскивают в донорское сердце непосредственно перед операцией. Благодаря ему сердце временно останавливается, лишаясь нормального кровообращения, и начинает биться вновь лишь после того, как все швы наложены. – Он поднял глаза. – Тюремное начальство, как я понимаю, не согласится на хирургическую резекцию, то бишь удаление сердца, в качестве способа казни?

Я покачала головой.

– Казнь должна быть осуществлена в здании тюрьмы.

Он лишь развел руками.

– Не могу поверить, что произношу эти слова, но мне действительно жаль, что наша система наказаний отказалась от расстрелов. Прицельный выстрел мог сделать из заключенного идеального донора. Сгодилось бы даже повешение – при условии, что после подтвержденной смерти мозга человеку надели бы респиратор. – Он вдруг вздрогнул. – Извините. Я привык спасать пациентов, а не убивать их, пусть и теоретически.

– Я понимаю.

– С другой стороны, если бы он даже мог пожертвовать свое сердце, орган взрослого человека, скорее всего, оказался бы слишком крупным для детского тела. Этим нюансом, насколько я понял, еще никто не поинтересовался?

Я опять покачала головой, чувствуя, что шансов у Шэя становится все меньше.

– Боюсь, новости неутешительные: вашему клиенту не удастся осуществить задуманное.

– А утешительные новости у вас есть?

– Конечно, – усмехнулся доктор Галлахер. – Ваш аппендикс в полном порядке, мисс Блум.

– Дело вот в чем, – сказала я Оливеру, когда принесла из кухни достаточно китайской еды, чтобы накормить семью из четырех человек. В конце концов, если не управимся, можно оставить на следующий раз, а Оливер очень любит овощи му‑шу. Хотя мама уверяет, что кролики не едят человеческой пищи. – В штате Нью‑Хэмпшир никого не казнили уже шестьдесят девять лет. Нам кажется, что смертельная инъекция – это единственный приемлемый способ, но это вовсе не означает, что мы правы.

Я сунула в рот горсть макарон.

– Где‑то здесь… – пробормотала я.

Кролик беззаботно перепрыгнул через очередную груду юридических документов, рассыпанных на полу в гостиной. В мои привычки не входило чтение уголовного кодекса штата Нью‑Хэмпшир, и теперь я плавала в его разделах и подразделах, словно в патоке. Стоило перевернуть страницу – и предыдущий абзац безвозвратно терялся в гуще текста.

Смерть.

Смертная казнь.

Тяжкое убийство, караемое смертной казнью.

Инъекция, смертельная.

630:5 (XIII). При вынесении смертного приговора обвиняемый должен быть помещен в тюрьму штата, находящуюся в городе Конкорд, и находиться там до исполнения меры наказания, каковое должно быть назначено не ранее чем через год после вынесения приговора.

В случае Шэя – через одиннадцать лет.

Смертная казнь осуществляется путем продолжительного внутривенного введения не совместимого с жизнью объема барбитурата сверхкратковременного действия в сочетании с химическим паралитическим средством до наступления смерти, каковую должен подтвердить дипломированный врач согласно общепризнанным нормам медицинской практики.

Все мои знания о смертной казни были почерпнуты из работы в АОЗГС. До того я практически не думала об этом институте – ну, кого‑то там казнили, а СМИ раздували из этого сенсацию. Теперь же я знала убитых поименно. Я знала, что иногда они молят о пощаде. Знала, что после казни некоторые осужденные оказывались невиновными.

Это должно было быть сродни усыплению собак: начинаешь клевать носом, а потом уже не просыпаешься. Без боли и стресса. Состояла инъекция из трех препаратов: натриевого пентотала – успокоительного для погружения в сон, павулона, парализующего мышцы и останавливающего дыхание, и хлорида калия, влекущего за собой остановку сердца. Натриевый пентотал обладал сверхкратковременным действием, то есть человек запросто мог прийти в себя. Это также означало, что нервные окончания человека могли сохранять чувствительность, но доза успокоительного была настолько велика, что говорить либо двигаться он не мог.

В две тысячи пятом году британский медицинский журнал «Ланцет» опубликовал токсикологические отчеты о состоянии сорока девяти казненных арестантов из четырех штатов. У сорока трех уровень анестезии оказался ниже, чем того требовала простейшая операция под общим наркозом. У двадцати одного уровень был минимально допустимым. Анестезиологи сообщают, что если бы на момент введения хлорида калия человек находился в сознании, то ему казалось бы, будто в венах его кипит подсолнечное масло, что его изнутри жгут заживо, однако говорить или двигаться он бы не смог из‑за мышечного паралича и легкого седативного эффекта, оказанного двумя другими препаратами. Верховный суд был в нерешительности: хотя смертная казнь там по‑прежнему считалась конституционной, двух арестантов все же не казнили ввиду поднятого вопроса. Судьи не могли определиться, можно ли считать чудовищную боль, испытываемую при смертельной инъекции, нарушением гражданских прав и оспаривать данный способ в суде низшей инстанции. Говоря более простым языком, они сомневались, так ли гуманна смертельная инъекция, как ее пытаются преподнести.

630:5 (XIV). Представитель службы исполнения наказаний или кандидат на эту должность должен определить используемое (‑ые) вещество (‑а) и процедуры казни, однако, если данный представитель по каким‑либо причинам сочтет нецелесообразным исполнение наказания через введение смертельного препарата, наказание возможно осуществить через повешение, в соответствии с законом о смерти через повешение от 31.12.1986.

Оливер взобрался ко мне на колени. Я перечитала абзац еще раз.

Шэю не введут хлорид калия, если я смогу убедить нужного чиновника – или судью – в нецелесообразности данного способа казни. А если приплести к этому еще и закон о защите религиозных прав заключенных и доказать, что частью его системы верований является донорство органов, смертельная инъекция действительно станет нецелесообразной. И тогда Шэя повесят.

И случится уже настоящее чудо: если верить доктору Галлахеру, в таком случае Шэй Ворн сможет отдать свое сердце Клэр Нилон.

Люсиус

В тот день, когда вернулся священник, я работал над пигментами. Мой любимый компонент – это чай: он оставляет пятна, насыщенность которых может варьироваться от почти белого до желтовато‑коричневого. «M amp;M's» хороши ярким цветом, но с ними очень тяжело работать: приходится смачивать кончик ватной палочки и стирать с конфет глазурь; из них нельзя вымочить пигмент, как из фруктовых «Скиттлз». Чему я, собственно, и посвятил то утро.

Я положил крышку на стол и накапал в нее капель пятнадцать теплой воды. Затем туда отправилась зеленая конфета. Я покатал ее пальцем, наблюдая, как сходит слой пищевой краски. Хитрость в том, что конфету нужно вынуть в тот миг, когда увидишь белый сахар: если он просочится в краску, рисовать будет труднее.

Отбеленная пуговка отправилась мне в рот, благо теперь я мог себе это позволить: язвы‑то исчезли. Посасывая ее, я вылил содержимое (зеленое, как трава, по которой я много лет не гулял босиком; как растительность джунглей; как глаза Адама) во флакончик из‑под аспирина. Там краска будет в безопасности. Чуть позже я смогу смешать ее с капелькой белой зубной пасты, растворенной в воде, чтобы получить нужный оттенок.

Кропотливый, конечно, процесс, но с другой стороны… Времени у меня было предостаточно.

Я как раз собирался повторить этот трюк с желтой карамелью (от нее цвета получаешь в четыре раза больше, чем от «Скиттлз»), когда священник Шэя, облаченный в бронежилет, подошел к двери моей камеры. Я, конечно, видел его краем глаза во время первого визита, но только издалека. Теперь же, когда он стоял прямо передо мной, я заметил, что он куда моложе, чем я ожидал. Прическа у него была нарочито «антисвященнической», а глаза казались мягкими, как серая фланель.

– Шэй на стрижке, – сказал я. Сегодня парикмахерский день, Шэя увели минут десять назад.

– Я знаю, Люсиус – сказал священник. – Поэтому и надеялся поговорить с вами наедине.

Меньше всего на свете мне хотелось точить лясы со священником. Я его сюда не звал. Как показывал опыт, представители клира обычно ограничивали свое общение со мной нудной лекцией о том, что гомосексуализм – это выбор каждого человека и Бог все равно меня любит (за вычетом моей мерзкой привычки влюбляться в мужчин). Пусть Шэй и вернулся в камеру в полной уверенности, что новоиспеченная команда – баба‑адвокат и этот священник – свернет ради него горы, я этого энтузиазма не разделял. Хотя он и просидел в тюрьме одиннадцать лет, я не встречал заключенного наивнее. К примеру, вчера ночью Шэй поругался с надзирателями, принесшими свежее белье: он отказывался стелить другие простыни. Заявил, что они слишком сильно пахнут хлоркой и он лучше поспит на полу.

– Спасибо, что согласились поговорить со мной, – сказал священник. – Я очень рад, что вы пошли на поправку.

Я подозрительно на него покосился.

– Вы давно знакомы с Шэем?

Я пожал плечами.

– С тех пор как его перевели в соседнюю камеру. Несколько недель.

– Он сразу заговорил о донорстве?

– Не сразу. Но вскоре у него случился припадок, и его упекли в лазарет. А когда вернулся, только об этом сердце и талдычил.

– У него был припадок? – повторил священник. Насколько я понял, об этом он не знал. – И эти припадки повторялись?

– Почему бы вам не спросить у самого Шэя?

– Я хотел узнать ваше мнение.

– На самом деле вы хотите узнать, действительно ли он творит чудеса, – поправил я.

Священник неохотно кивнул.

– Пожалуй, так.

Некоторые уже попали в газеты, об остальных, думаю, узнают в ближайшем будущем. Я поведал ему все, что видел своими глазами, а когда договорил, лоб отца Майкла прорезала глубокая складка.

– А он уверяет, что он – Бог?

– Нет, по этой части у нас выступает Крэш, – отшутился я.

– Люсиус, а лично вы верите в то, что Шэй – это Бог?

– Тут, отче, нужно внести одно уточнение: я вообще не верю в Бога. Перестал примерно тогда, когда один из ваших достопочтенных коллег сказал, что СПИД – это наказание за мои грехи.

Честно говоря, я делил религию на церковную и секулярную половины, предпочитал сосредоточиваться на красоте картины Караваджо и не замечать Мадонну с младенцем. И лучший рецепт ягнятины к пасхальному пиршеству я искал, забыв о страстях Христовых. Религия вселяла надежду в людей, которые знали, что их ожидает печальный конец. Именно поэтому многие люди начинают молиться в тюрьмах и больничных палатах, услышав от врача приговор «неизлечим». Религия служит эдаким одеялом, которое ты натягиваешь до подбородка, чтобы не замерзнуть. Религия – это обещание, что, когда все закончится, ты не умрешь в одиночестве. Но с таким же успехом она может обдать тебя леденящим холодом, если то, во что ты веришь, станет важнее, чем сам факт, что ты веришь.

– В Бога я не верю, – сказал я, не сводя с него глаз. А в Шэя – верю.

– Спасибо, что уделили мне время, Люсиус, – тихо произнес священник и зашагал прочь.

Может, он и священник, но чудеса ищет явно не там, где надо. Взять, к примеру, тот случай со жвачкой. Я видел, как его представили в новостях: будто Шэй взял одну пластинку и сделал несколько. Но спросите кого‑нибудь, кто при этом присутствовал – меня, например, Крэша или Техаса, – и любой вам скажет, что из одной жвачки семь не получилось. Скорее, дело обстояло так: когда жвачка просовывалась в щель под дверью, мы не отламывали много – мы довольствовались малым.

Да, жвачки чудесным образом стало больше. Но мы – безнадежные жадины – учли вдруг желания семерых других человек, которые показались нам не менее важными, чем наши собственные.

И, на мой взгляд, это было настоящее чудо.

Майкл

У его святейшества в Ватикане был целый офис работников, анализирующих потенциальные чудеса и решающих, подлинные ли те. Они дотошно изучали статуи и бюсты, выскребали разрыхлитель теста из якобы кровоточащих глаз, выискивали на стенах масла, что источали аромат роз. Мне, конечно, недоставало опыта тех священников, но у стен тюрьмы штата Нью‑Хэмпшир собралось почти пятьсот человек, провозгласивших Шэя Борна Мессией. Я не мог позволить им так легко забыть об Иисусе.

С этой целью я сейчас и засел в лаборатории колледжа Дармут в компании аспиранта по имени Ахмед. Тот пытался донести до меня, какие результаты показал анализ образца почвы, взятый возле ведущих к ярусу I труб.

– Потому‑то тюремное начальство и не смогло ничего объяснить: они заглядывали внутрь труб, когда нужно было заняться тем, что находится вокруг, – сказал Ахмед. – Да, в воде были обнаружены частицы, напоминающие алкоголь, но не во всех трубах. И как вы думаете, что растет возле тех труб? Рожь.

– Рожь? В смысле, такой злак?

– Ага. Оттого и возникла высокая концентрация спорыньи в воде. Это грибковое заболевание ржи. Я не знаю, что его вызывает, я не ботаник, но готов поспорить, это связано с недавними затяжными дождями. А в водопроводе была обнаружена тонкая трещина, через которую, в общем‑то, и произошла утечка. Спорынья была первым химическим оружием в истории: ассирийцы использовали ее еще в седьмом веке до нашей эры для отравления водных запасов. – Он улыбнулся. – У меня два диплома, химика и историка Древнего мира.

– А эта спорынья, она смертельно опасна?

Ахмед пожал плечами.

– Ну, если принимать ее регулярно… Но поначалу она действует как галлюциноген, родственный ЛСД.

– Значит, заключенные на ярусе I могли быть не пьяны… – деликатно заметил я.

– Верно, – ответил Ахмед. – Судя по всему, у них был психоделический трип.

Я перевернул склянку с образцом почвы.

– То есть, по‑вашему, вода была отравлена?

– Такова моя теория.

Но ведь Шэй Борн, сидя в тюрьме, не мог знать, что возле труб снабжающих ярус I водой, растет какой‑то грибок! Ведь не мог же?…

Тогда я вспомнил кое‑что еще. На следующее утро те же арестанты потребляли ту же воду, но вели себя совершенно обычно.

– И как же отрава могла исчезнуть из воды?

– А вот это, – сказал Ахмед, – я еще не понял.

– Существует ряд причин, по которым пациент со СПИДом в поздней стадии может резко пойти на поправку, – сказал доктор Перего.

Он работал не только экспертом по автоиммунным заболеваниям в медицинском центре Дармут‑Хичкок, но и тюремным врачом, специализирующимся на ВИЧ‑инфицированных пациентах. Он тоже знал о чудесном исцелении Люсиуса. Времени на формальную беседу у него не было, зато он охотно согласился поговорить со мной по дороге из своего кабинета на совещание в другом крыле больницы. Главное, чтобы я понимал: раскрыть врачебную тайну он не имеет права.

– Если пациент, к примеру, игнорирует медикаменты, а потом внезапно решает начать прием, язвы исчезнут и общее самочувствие гут же улучшится. Хотя мы берем кровь раз в три месяца, попадаются больные, которые отказываются сдавать кровь. И опять‑таки: то, что кажется внезапным исцелением, на самом деле является плавной переменой к лучшему.

– Альма, тюремная медсестра, сказала мне, что Люсиус не сдавал кровь уже более полугода, – заметил я.

– Следовательно, мы не можем с уверенностью говорить о его вирусной нагрузке в последнее время.

Мы дошли до зала для совещаний, постепенно наполнявшегося врачами в белых халатах.

– Не знаю даже, что вы ожидали услышать, – с горькой усмешкой сказал доктор Перего. – Что он особенный… или же самый обычный.

– Я сам не уверен, – признался я и пожал ему на прощание руку. – Большое спасибо, что уделили мне время.

Доктор юркнул в зал, а я зашагал по коридору в сторону парковки. Я уже ожидал лифта, улыбаясь малышке в ходунках (один глаз ее закрывала повязка), когда вдруг кто‑то коснулся моего плеча. За спиной стоял доктор Перего.

– Как хорошо, что я вас догнал. Найдется минутка?

Я проводил взглядом мамашу, заталкивающую ходунки в разверстую пасть лифта.

– Конечно.

– Будем считать, что я вам ничего не говорил, а вы меня не слышали.

Я понимающе кивнул.

– ВИЧ зачастую приводит к когнитивному расстройству – временной потере памяти и внимания. Это в буквальном смысле вид‑. но на магнитно‑резонансной томограмме: когда ДюФресне попал в тюрьму, его снимки указывали на необратимые изменения в мозге. Однако мы подвергли его магнитно‑резонансной томографии еще раз – вчера. И увидели, что атрофия пошла на убыль. – Он какое‑то время молча смотрел на меня, ожидая, пока информация переварится. – Физических доказательств деменции больше нет.

– И чем это может быть обусловлено?

– Ничем, – покачал головой доктор Перего. – Ровным счетом ничем.

Когда я пришел на свидание к Шэю Борну во второй раз, он спал. Боясь его потревожить, я уже собрался было уходить, когда он заговорил со мной, не открывая глаз.

– Я не сплю, – сказал он. – А вы?

– Вроде бы тоже, – ответил я.

Он привстал, свесив ноги с края нар.

– Вот это да. Мне снилось, что меня ударило молнией и у меня появилась сверхъестественная способность находить что угодно и где угодно. Тогда правительство заключило со мною сделку: найду Бен Ладена – отпустят на свободу.

– А мне как‑то приснилось, что у меня есть волшебные часы. Переведешь стрелки – и попадешь в прошлое. Мне всегда хотелось быть пиратом. Или викингом.

– Какое кровожадное желание! А вы ведь священник.

– Но родился‑то я не в рясе.

Он взглянул мне прямо в глаза.

– Если бы я умел перемещаться во времени, я бы отправился на рыбалку со своим дедом.

Я слегка оторопел.

– Я тоже часто рыбачил с дедушкой…

Забавно все‑таки, как двое мальчишек вроде нас могут начать жизнь в одной точке, а потом сворачивать в противоположные стороны и стать в итоге совершенно разными людьми.

– Моего деда давно уже нет с нами, но я все еще по нему скучаю, – признался я.

– А я не был знаком со своим, – сказал Шэй. – Но должен же у меня быть дедушка, правда?

Я недоуменно уставился на него. Как же бедолаге жилось, если даже воспоминания приходится выдумывать?

– Где ты провел детство, Шэй?

– Свет… – ответил Шэй, пропустив мой вопрос мимо ушей. – Как рыба понимает, где она находится? Ведь на дне океана все постоянно меняется. Если ты вернулся, а все уже другое, разве это место осталось прежним?

Дверь на ярус отворилась, и на помост вышел надзиратель с металлическим табуретом.

– Возьмите, отче, – сказал он, ставя табурет перед камерой Шэя. – На случай, если вы тут надолго.

Я узнал его: это был мужчина, который искал меня в прошлый раз, когда я беседовал с Люсиусом. Его маленькая дочь страдала от страшной болезни, но потом выздоровела – и он был уверен, что к этому причастен Шэй. Я поблагодарил и дождался его ухода, прежде чем продолжить разговор.

– Ты когда‑нибудь казался себе такой рыбой?

Шэй посмотрел на меня так, будто это я не мог поддержать простейшей беседы.

– Какой еще рыбой?

– Ну, той, которая не может найти дорогу домой.

Я знал, к чему веду – к истинному спасению, вот к чему, – но Шэй сбил меня с курса.

– У меня было множество жилищ, но только один дом.

Он сменил несколько приемных семей, уж это‑то я помнил еще посуду.

– И что же это за место?

– Там, где моя сестра была рядом. Я не видел ее с шестнадцати лет. С тех пор как меня посадили в тюрьму.

Я помнил, что он когда‑то попал в колонию для несовершеннолетних за поджог, а вот о сестре ничего вспомнить не мог.

– А почему она не пришла на суд? – спросил я и тут же осознал, какую грубую ошибку допустил: откуда мне было это знать, если я там не присутствовал?

Впрочем, Шэй ничего не заметил.

– Я попросил ее не вмешиваться. Не хотел, чтобы она кому‑то рассказала о моем поступке. – Он замешкался. – Я хочу поговорить с ней.

– С сестрой?

– Нет. Она и слушать не станет. Со второй. Она будет слышать меня, когда я умру. Будем слышать меня каждый раз, как ее дочь заговорит с ней. – Шэй поднял глаза. – Помните, вы говорили, что нужно спросить, хочет ли она принять мое сердца? А что, если я сам спрошу?

Привести Джун Нилон на свидание с Шэем было не легче, чем перетащить Эверест в Колумбус, штат Огайо.

– Не уверен, получится ли…

С другой стороны, личный контакт с Джун, возможно, поможет Шэю понять разницу между человеческим и божественным прощением. Возможно, если сердце убийцы окажется в груди ребенка, всем станет понятно, как добро – в буквальном смысле – растет из злодейства. И биение пульса Клэр успокоит Джун гораздо лучше, чем все мои молитвы.

Возможно, Шэй действительно разбирался в вопросах искупления лучше, чем я.

Сейчас он стоял у стены, поглаживая железобетон и словно считывая историю всех прошлых узников.

– Я попытаюсь, – сказал я.

Какая‑то часть меня считала нужным сказать Мэгги Блум, что я был одним из присяжных, вынесших приговор Шэю Борну. Одно дело – скрывать правду от самого Шэя, совсем иное – подвергать риску судебное дело, которое готовила Мэгги. С другой стороны, я обязан был примирить Шэя с Богом, пока он жив. Стоило же мне открыться Мэгги – и она тут же велит мне убираться прочь и найдет ему другого духовника, к которому не сможет придраться ни один судья. Я долго, рьяно молился об этом, и пока что мне удавалось сберечь свою тайну. Господь хотел, чтобы я помог Шэю. По крайней мере так я увещевал себя, чтобы не признать очевидного: я тоже хотел ему помочь, ведь однажды я уже отказал ему в помощи.