Одиннадцать лет спустя 3 page

– Эй, мы ведь не сделали ставок в этой игре! – вспомнил вдруг Кэллоуэй.

Крэш рассмеялся.

– Даже Борн не настолько тупой, чтобы делать ставки, когда проигрывает.

– А что у тебя есть? Такое, что и мне хотелось бы, – размышлял вслух Кэллоуэй.

– Ум? – предположил я. – Здравый смысл?

– Не лезь куда не просят, педик вонючий! – Кэллоуэй призадумался. – Пирожное. Я хочу твое чертово шоколадное пирожное.

Пирожное пролежало в камере Шэя уже два дня. Я сомневался, что Кэллоуэю удастся хотя бы проглотить его. Он хотел насладиться самим актом отнятия.

– Хорошо, – согласился Шэй. – Конь на g6.

Я привстал.

– Тебя это устраивает? Шэй, он же сделает тебя как мальчика.

– Вот объясни мне, Фресне‑Хуесне: как играть – так ты болен, а как лезть в каждую дырку – так здоровехонек? – сказал Кэллоуэй. – Это наше дело.

– А если я выиграю? – спросил Шэй. – Что я получу?

Кэллоуэй рассмеялся.

– Этого не случится.

– Птицу.

– Я не отдам тебе Бэтмана…

– Тогда я не отдам тебе пирожное.

Воцарилось молчание.

– Ладно, – сказал наконец Кэллоуэй. – Выиграешь – получишь птицу. Вот только выиграть у тебя не получится: мой слон переходит на клетку d3. Считай, тебе крышка.

– Ферзь на h7, – ответил Шэй. – Шах и мат.

– Что?! – завопил Кэллоуэй.

Я внимательно изучил воображаемую шахматную доску: я прослеживал на ней все ходы. Ферзь Шэя свалился как снег на голову, ранее его заслонял конь. Деваться Кэллоуэю было некуда.

В этот миг дверь открылась, и на ярус I вошли двое офицеров в бронежилетах и касках. Они приблизились к камере Кэллоуэя и вывели его на помост, предварительно пристегнув наручниками к металлическим перилам.

Нет ничего хуже, чем обыск камеры. Ведь здесь, в тюрьме, у нас нет ничего, кроме скудных пожитков, и становится по‑настоящему тошно, когда кто‑то роется в наших вещах. Не говоря уже о том, что при обыске ты, скорее всего, лишишься самой лакомой своей заначки, будь то наркотики, индейский самогон, шоколад, кисти и краски или самопальный кипятильник из канцелярских скрепок (такой штуковиной можно греть растворимый кофе).

Действовали они, вооружась фонариками и зеркальцами на длинных ручках, очень методично. Проверяли трещины в стенах, вентиляционные отверстия, канализацию. Выкручивали сухие дезодоранты, убеждаясь, что внутри ничего не спрятано. Трясли баночки с тальком: нет ли внутри посторонних предметов? Нюхали шампуни, открывали конверты и вынимали письма Срывали простыни м щупали под матрасами в поисках разрывов и разошедшихся швов.

А тебе не оставалось ничего иного, кроме как смиренно наблюдать.

Что творилось в камере Кэллоуэя, я не видел, но мог представить по его реакции. Он закатил глаза, когда в его одеяле искали выбившиеся нитки; стиснул зубы, когда с одного конверта отодрали марку, под которой оказалось пятнышко «винта». Но когда они взялись за книжную полку, Кэллоуэя передернуло. Я поискал взглядом бугорок на нагрудном кармане и, не найдя его, догадался, что малиновка сейчас спрятана где‑то в камере.

Один из офицеров вытащил «Противостояние». Пролистал, сорвал корешок, швырнул книгу о стену.

– Что это?! – рявкнул он, имея в виду даже не птичку, отлетевшую на другой конец камеры, а голубые салфетки, рассыпавшиеся у его ног.

– Ничего, – ответил Кэллоуэй, но такой ответ явно не устроил офицера. Поковырявшись в салфетках и ничего не обнаружив, он конфисковал книгу с тайником.

Уитакер сказал что‑то насчет записи в протоколе, однако Кэллоуэй его уже не слушал. Не помню, чтобы я когда‑нибудь видел его в таком смятении. Как только Кэллоуэя снова запустили в камеру, он опрометью кинулся к стене, у которой лежал отброшенный птенец.

Звук, исторгшийся из Кэллоуэя Риса, был воплем пещерного человека. С другой стороны, какой еще звук может издать взрослый бессердечный мужчина, когда на глаза его наворачиваются слезы?

Затем – удар; тошнотворный, мерзкий хруст. Разрушительный вихрь, поднятый Кэллоуэем в отместку за непоправимое. Угомонившись наконец, Кэллоуэй сполз на пол, по‑прежнему сжимая птичий трупик в руке.

– Мразь. Мразь.

– Рис, – перебил его Шэй. – Я бы хотел получить свой приз. Я резко обернулся. Разумеется, Шэй не такой дурак, чтобы нарочно сердить Кэллоуэя.

– Что? – изумленно выдохнул Кэллоуэй. – Что ты сказал?

– Приз. Я же выиграл у тебя в шахматы.

– Не сейчас, – прошипел я.

– Именно сейчас, – настаивал Шэй. – Уговор есть уговор.

За решеткой ты стоишь ровно столько, сколько стоит твое слово. И Кэллоуэй – с его‑то арийской чуткостью к подобным неписаным законам – знал это лучше многих других.

– Только ты уж постарайся никогда отсюда не выйти, – предупредил он Шэя. – Потому что, если только мне представится случай, я тебя так изуродую, что мать родная не узнает.

Но даже произнося эту угрозу Кэллоуэй аккуратно обернул мертвую пичугу салфеткой и прикрепил почти невесомый узелок к концу лески.

Когда малиновка дошла до моей камеры, я вытащил ее из трехдюймовой щели под дверью. Она по‑прежнему казалась какой‑то недоразвитой, не готовой к жизни; закрытый глазик был прозрачно‑голубым. Одно крылышко было вывернуто назад под неестественным углом, а шейка – скручена вбок.

Шэй просунул свою леску с примотанной в качестве грузила расческой. Я увидел, как он осторожно подтащил малиновку рукой. Свет на помосте погас.

Я часто представляю себе, как развивались события дальше. Будучи художником до мозга костей, я воображаю, как Шэй сидит на нарах и, сложив ладони горстями, баюкает крошечную птичку. Я воображаю касание человека, который любит тебя настолько, что не может смотреть на тебя во сне, а потому ты просыпаешься – и его рука покоится у тебя на сердце. В конечном счете неважно, как Шэй это сделал. Важен результат. Важно то, что все мы услышали нежное пикколо малиновки. После этого Шэй выпустил воскресшую птицу на помост, и та заковыляла к протянутой ладони Кэллоуэя, словно расставляя своей робкой походкой знаки препинания.

Джун

Любая мать может взглянуть в лицо своего взрослого ребенка и увидеть личико младенца, глазевшего на нее из пеленок. Мать может наблюдать, как ее одиннадцатилетняя дочь красит ногти блестящим лаком, и вспоминать, как она протягивала ручку, когда хотела перейти через дорогу. Мать может слушать врача, уверяющего, что подростковый период – самый опасный, поскольку неизвестно, как сердце среагирует на скачкообразное развитие, и все равно будет притворяться, что времени еще уйма.

– Две победы за три раза, – сказала Клэр и снова подняла кулачок из складок больничного халата.

Я тоже подняла кулак. Камень, ножницы, бумага.

– Бумага, – расплылась в улыбке Клэр. – Я выиграла.

– Ничего подобного! – возразила я. – Видишь? Это ножницы.

– Я забыла тебе кое‑что сказать: на улице дождь, и ножницы заржавели. Так что ты кладешь их на бумагу и уносишь отсюда.

Я рассмеялась. Клэр легко шевельнулась, стараясь не нарушить сплетения трубок и проводов.

– А кто будет кормить Дадли? – спросила она.

Дадли – это наш пес, тринадцатилетний спаниель, единственное помимо меня связующее звено между Клэр и ее покойной сестричкой. Да, Клэр никогда не видела Элизабет, но они обе в раннем детстве любили обвешивать Дадли стразами и наряжать его, как сестру, которой у них обеих не было.

– За Дадли не волнуйся, – сказала я. – Если что, я позвоню миссис Моррисси.

Клэр кивнула и взглянула на часы.

– Пора бы им уже вернуться.

– Да, крошка, ты права.

– Как ты думаешь, почему они еще не вернулись?

На этот вопрос существовало сто ответов, но в голове моей возник лишь один: возможно, они не вернулись потому, что в какой‑то другой больнице, в двух округах отсюда, другая мать вынуждена попрощаться со своим ребенком, чтобы я получила шанс спасти своего.

В учебниках по медицине болезнь Клэр называлась «детская расширенная кардиомиопатия». Этот страшный недуг поражал двенадцать миллионов детей в год: их сердечная полость была с рождения увеличена и со временем растягивалась все больше, а сердца их не могли в полную мощь качать кровь. Болезнь нельзя вылечить, равно как и дать ей обратный ход. Если повезет, с ней можно жить. Если же нет, то человек умирает от сердечного приступа, вызванного застоем крови. В семидесяти девяти процентах случаев причину заболевания определить невозможно. Некоторые специалисты придерживались версии, что виноваты вирусные инфекции вроде миокардита, подхваченные в младенчестве; другие полагали, что пораженный ген передается по наследству. Я всегда подозревала, что Клэр получила болезнь от родителей. В конце концов, дитя, рожденное в горе, обречено появиться на свет с тяжелым сердцем.

Поначалу я не знала, что она больна. Правда, уставала она быстрее, чем другие детишки, но я сама еще передвигалась как будто в замедленном режиме и не обратила на это должного внимания. Диагноз ей поставили только в пять лет, когда положили в больницу с затянувшимся гриппом. Доктор By сказал, что у Клэр легкий случай аритмии, который может усугубиться, а может и сойти на нет. Ей прописали каптоприл, лазикс и ланоксин. Он сказал, что нам остается лишь ждать.

В тот день, когда Клэр должна была идти в пятый класс, она сказала мне, что в груди ее будто бы трепещет колибри. Как будто она ее проглотила. Я решила, что дочь просто переживает перед началом учебы, но через несколько часов, выйдя к доске решать задачу по математике, она потеряла сознание. Из‑за прогрессирующей аритмии ее сердце шевелилось вяло, как дождевые черви в мешочке, и отказывалось выбрасывать кровь. Наверняка вы хоть раз в жизни слышали о баскетболистах, которые казались абсолютно здоровыми, а потом падали замертво на площадке во время игры. Это и есть вентрикулярная фибрилляция; это и происходило с Клэр. Ей сделали операцию по внедрению АИКД – автоматического имплантируемого кардиовертера‑дефибриллятора, проще говоря – крошечного внутреннего электронного стержня. Стержень этот размещался прямо на сердце и должен был в дальнейшем устранять аритмию, посылая электрический сигнал. Клэп включили в список ожидающих на трансплантацию.

А трансплантация – это игра с запутанными правилами. Когда вы получаете сердце, часы начинают тикать, и это вовсе не тот хэппи‑энд, который представляют себе обыватели. Нельзя ждать донорского органа слишком долго: могут начать отказывать и остальные системы. Но даже трансплантат не способен на чудо: большинство реципиентов принимает сердце лишь на десять‑пятнадцать лет, после чего начинаются осложнения; остальные отвергают его сразу же. И все же, успокаивал меня доктор By, через пятнадцать лет мы, возможно, будем покупать сердца в супермаркетах и имплантировать их прямо на кассе… Лишь бы Клэр дожила до того времени, когда медицинские инновации догонят ее.

В то утро пейджер, с которым мы никогда не расставались, внезапно запищал. «Мы получили сердце, – сказал доктор By, когда я ему перезвонила. – Приезжайте в больницу».

Последние шесть часов Клэр щупали, тыкали, кололи и всячески подготавливали, чтобы в тот момент, когда волшебный орган прибудет в малюсеньком холодильнике, ее можно было отвезти прямиком в операционную. Этого момента я ждала всю ее жизнь – и этого же момента я боялась больше всего на свете.

А если… Я даже не позволяла себе произносить этих слов. Ничего не говоря, я взяла Клэр за руку, и наши пальцы переплелись. «Бумага и ножницы, – подумала я. – Мы между двух огней». Я изучала взглядом ангельские волосики, рассыпавшиеся веером на подушке, нежную голубизну кожи, невесомые косточки девочки, не справлявшейся с собственным телом. Иной раз, глядя на дочь, я видела не ее, а…

– Как ты думаешь, какая она?

Я изумленно моргнула.

– Кто?

– Та девочка, которая умерла.

– Клэр, давай не будем об этом говорить, – попросила я.

– Почему? Тебе не кажется, что мы должны все о ней узнать, раз уж она станет частью меня?

Я коснулась ее волос.

– Мы даже не знаем, девочка это или мальчик.

– Конечно, девочка, – заявила Клэр. – Я не хочу сердце мальчика. Это было бы гадко.

– Я думаю, это не самый главный критерий.

Ее буквально передернуло.

– А должен быть главный! – Клэр попыталась приподняться на больничной кровати. – Как ты думаешь, я изменюсь?

Я наклонилась и поцеловала ее.

– Ты, – отчетливо сказала я, – проснешься той же девочкой, которой можно не убирать в комнате, не выгуливать Дадли и даже не гасить за собой свет.

По крайней мере, это услышала Клэр. Я же услышала лишь первые два слова: «Ты проснешься».

В палату вошла медсестра.

– Нам только что сообщили, что все началось, – сказала она. – Более подробные сведения должны поступить с минуты на минуту. Доктор By сейчас беседует по телефону с врачами на месте событий.

И она ушла. Мы молчали. Все происходящее вдруг обрело реальность: хирурги действительно вскроют грудную клетку Клэр, остановят ее сердце и пришьют новое. Мы обе слышали, как многочисленные врачи объясняют нам, каков риск и каковы шансы на благополучный исход. Мы знали, как редко встречаются дети‑доноры. Клэр снова легла, натянув одеяло до самого носа.

– Если я умру, – сказала она, – как ты считаешь, я стану святой?

– Ты не умрешь.

– Умру. И ты умрешь. Только я немножко раньше.

Слезы наворачивались мне на глаза, я не в силах была их сдерживать. Я утерлась краешком больничного одеяла. Клэр перебирала мои волосы, совсем как в детстве.

– Мне, наверное, понравится, – сказала она. – Понравится быть, святой.

Клэр без устали читала книги, и в последнее время ее восторг перед Жанной Д'Арк обернулся восторгом перед мученичеством как таковым.

– Ты не станешь святой.

– Откуда тебе знать?

– Во‑первых, ты не католичка. А во‑вторых, они все умирали в муках.

– Необязательно! Если ты хороший человек, а тебя убили, это тоже считается. Марии Горетти было столько же лет, сколько и мне, когда на нее напал насильник, а она дала ему сдачи. Ее убили, и она стала святой.

– Какой кошмар, – только и смогла пробормотать я.

– Святой Варваре вырезали глаза. А ты знала, что у людей с больным сердцем есть свой покровитель? Божественный Иоанн.

– Вопрос, скорее, в том, откуда ты об этом знаешь.

– Откуда‑откуда! Прочитала. Ты же мне разрешаешь только читать. – Она снова привстала, опершись на груду подушек. – Святым, наверное, можно играть в софтбол…

– Девочкам с пересаженным сердцем тоже можно.

Но Клэр меня уже не слушала. Она знала, как иллюзорна надежда, – убедилась на моем примере. Она снова посмотрела на часы.

– Думаю, я стану святой, – сказала она, как будто сама могла решать подобные вопросы. – Тогда обо мне не забудут после смерти.

Похороны офицера полиции всегда завораживают. На них съезжаются полицейские, пожарные и чиновники из всех городов штата, а порой и из‑за его пределов. Впереди катафалка обычно движется кортеж патрульных машин, затапливая шоссе подобно лавине.

Мне понадобилось немало времени, чтобы вспомнить похороны Курта, ведь я тогда, стремясь забыть о случившемся, работала с небывалым рвением. Начальник полиции, Айви, сопровождал меня на церемонию. Улицы Линли запрудили люди с самодельными плакатами, на которых было написано нечто вроде «Служить и защищать» или «Последняя жертва». Стояло жаркое лето, и асфальт проседал под каблуками моих туфель. Меня окружали полицейские, работавшие вместе с Куртом, и сотни других, сливавшиеся в целое море синего цвета. У меня болела спина, а ноги опухли в неудобной обуви. Я поймала себя на том, что уже очень долго не отрываясь смотрю на куст сирени, дрожащий на ветру. Лепестки дождем осыпались с его ветвей.

Начальник полиции договорился, чтобы на погребении дали салют из двадцати одного орудия. Когда залпы отгремели, над фиолетовыми горами в отдалении взмыли пять реактивных самолетов. Они взрезали небо параллельными линиями, а потом, когда они летели уже у нас над головами, один из них – с правого края – откололся, точно щепка, и направился на восток.

Когда священник договорил (я пропустила его речь мимо ушей: что нового он мог сообщить мне о Курте?), из ближнего ряда вышли Робби и Вик. Это были лучшие друзья Курта в отделе. Как и все полицейские Линли, они прикрыли свои значки траурными лентами. Взявшись за край, они начали сворачивать флаг, закрывавший гроб Курта. Их руки в перчатках двигались так быстро, что я вспомнила Микки Мауса, Дональда Дака и других мультипликационных героев с громадными белыми кистями. Робби же вручил мне матерчатый треугольник, за который я могла держаться и который призван был заменить мне мужа.

Из раций всех полицейских донесся голос диспетчера: «Внимание всем постам! Прощальный вызов офицера Курта Нилона, номер 144. 144, ответьте Уэст‑Мэйн, 360, последнее задание. – Это был адрес кладбища. – Вы отошли в лучший мир. Мы никогда вас не забудем. 144, 10‑7». Это был код, означающий конец смены.

Потом, как мне говорили, я подошла к гробу Курта. Крышка была до того гладко отполирована, что я могла видеть собственное отражение. Я не смогла узнать свое осунувшееся лицо. Гроб изготовили на заказ, он был шире обычного, чтобы там поместилась и Элизабет.

В семь лет она по‑прежнему боялась темноты. Курт обычно ложился рядом, напоминая слона в окружении розовых подушек и атласных покрывал, и не вставал, пока она не уснет. Затем на цыпочках выходил из комнаты и гасил свет. Иногда она с визгом просыпалась среди ночи. «Ты выключила свет!» – рыдала она мне в плечо, как будто я разбила ей сердце.

Распорядитель похорон позволил мне взглянуть на них. Курт крепко держал мою дочь в объятьях, Элизабет склонила голову ему на грудь. Они выглядели точно так же, как в те ночи, когда Курт засыпал, не дождавшись, пока уснет Элизабет. Мне бы хотелось так выглядеть: такой спокойной, умиротворенной, безмятежной, словно озеро, чью гладь не потревожил ни один камень. Меня должен был утешать тот факт, что они вечно будут вместе. Это должно было стать компенсацией за невозможность последовать за ними.

«Береги ее, – прошептала я Курту и послала воздушный поцелуй, упершийся в лакированную древесину. – Береги мою девочку».

И в этот миг, будто повинуясь моему зову, Клэр шевельнулась внутри меня. Легкое дуновение это, подобное взмаху крыльев мотылька, напомнило мне, зачем я продолжаю жить.

Когда‑то давно я молилась святым. Больше всего мне нравились скромные начала их жизней. Они ведь некогда были людьми из плоти и крови, а значит, обрели святость недоступным Иисусу путем. Они понимали, каково это, когда твои надежды разбиваются в прах, клятвы попираются, а чувства оказываются уязвлены. Любимицей моей была Святая Тереза, верившая, что ты можешь быть самым обычным человеком, но великая сила любви способна перенести тебя на другой берег. Впрочем, все это было давно. А жизнь, она ведь любит бесцеремонно ткнуть тебя носом в твои же заблуждения. Именно тогда, когда я возжелала себе смерти, у меня родился ребенок, обреченный бороться за жизнь.

За последний месяц аритмия Клэр усилилась. АИКД срабатывал по шесть раз на день. Мне сказали, что она всякий раз чувствует ток, проходящий сквозь ее тело. Сердце возобновляло работу, но сопровождался этот процесс адской болью. Раз в месяц – и ты живешь в постоянной депрессии; раз в день – и ты повреждаешься умом. А теперь представьте частоту Клэр.

Существовали специальные группы для взрослых людей, живущих с АИКД. Там рассказывали о больных, что предпочли смертельный риск постоянному ожиданию электрошока. На той неделе я застала Клэр за чтением «Книги рекордов Гиннесса». «В Роя Салливана молния попадала семь раз за тридцать шесть лет, – сказала она. – В конце концов, он совершил самоубийство. – Она подняла футболку и посмотрела на шрам, пересекавший ее грудь. – Мама, – взмолилась она, – пусть они выключат эту штуку».

Я не знала, как долго смогу еще убеждать Клэр не покидать меня, если ей придется жить так.

Когда дверь в палату открылась, мы одновременно повернули головы. Мы ожидали увидеть медсестру, но это оказался доктор By. Он сел на край кровати и заговорил с Клэр, как будто она была моей ровесницей, а не одиннадцатилетним ребенком.

– С сердцем, которое мы планировали пересадить тебе, возникли проблемы. Врачи сами этого не знали, пока не вскрыли его… Правый желудочек оказался расширенным. И если он не функционирует сейчас, то, скорее всего, не начнет и после операции.

– Значит… Я не получу его? – спросила Клэр.

– Нет. Когда я дам тебе новое сердце, это будет самое здоровое сердце на свете, – заверил врач.

Я окаменела.

– Я не… Я не понимаю.

– Мне очень жаль, Джун. Но сегодня ничего не изменится.

– Но может пройти еще много лет, прежде чем вы найдете другого донора! – сказала я. Я не стала договаривать, потому что знала: By и так все услышал. «Клэр не проживет так долго».

– Будем надеяться на лучшее.

Когда за ним закрылась дверь, мы обе просидели несколько минут в изумленном молчании. Неужели это я виновата? Неужели страх, с которым я безуспешно боролась, страх, что Клэр не перенесет операцию, каким‑то образом просочился в реальность?

Клэр принялась срывать кардиоиндикаторы с груди.

– Что ж, – сказала она с нарочитой беспечностью, хотя я слышала, с каким трудом она подавляет слезы, – суббота коту под хвост.

– А знаешь, – сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал, – тебя, между прочим, назвали в честь одной святой.

– Правда?

Я кивнула.

– Она основала группу монашек, которая называлась «Бедные Клэр».

– А почему ты выбрала именно ее?

«Потому что, когда ты родилась, акушерка, передавшая тебя мне на руки, покачала головой и сказала: «Наконец‑то эти заплаканные глаза посмотрят на что‑то красивое». Так оно и было. А Клэр считалась покровительницей всех, кто страдает от глазных заболеваний. Я хотела, чтобы ты была защищена с той самой секунды, когда я вымолвила твое имя».

– Мне просто понравилось имя, – соврала я и протянула Клэр футболку.

Сейчас мы выйдем из больницы, возможно, поедим шоколадного мороженого в кафе и возьмем напрокат фильм со счастливым концом. Выгуляем Дадли, покормим его. Будем вести себя так словно этот день ничем не отличался от других. А когда она уснет, я зароюсь лицом в подушку и позволю себе прочувствовать все, что не решалась чувствовать сейчас. Стыд за то, что с Клэр я прожила уже на пять лет дольше, чем с Элизабет. И вину за то облегчение, которое я испытала, узнав, что пересадки не будет, ведь операция могла с равным успехом убить Клэр и спасти ее.

Клэр надела свои высокие розовые кеды.

– Может, я стану одной из «Бедных Клэр».

– Но святой ты все равно не станешь, – напомнила я. И про себя добавила: «Потому что я не дам тебе умереть».

Люсиус

Крэш Витал поджег себя вскоре после того, как Шэй воскресил Бэтмана‑малиновку.

Импровизированную спичку он изготовил по известному всем методу: выкрутил флуоресцентную лампочку из гнезда и поднес пучок металлических иголок к розетке, но на достаточном расстоянии, чтобы та соприкоснулась с электрической дутой. Засуньте туда клочок бумаги – и у вас в руках настоящий факел. Крэш разорвал несколько журнальных страниц и разложил их вокруг себя. Когда Техас принялся звать на помощь, камера уже наполнилась клубами дыма. Прибежали надзиратели с пожарным шлангом, работающим на полную мощность, и мы услышали, как Крэш ударился о дальнюю стену, снесенный струей воды. Тогда его, вымокшего до нитки, пристегнули к носилкам. Волосы у него на голове слиплись, а глаза горели безумным огнем.

– Эй ты, Зеленая Миля![9] – крикнул он, когда его уже увозили с яруса. – Почему ты не спас меня?

– Потому что птица мне нравится, – пробормотал Шэй.

Первым рассмеялся я, затем Техас. Джоуи тоже захихикал, но только потому, что Крэш не мог заставить его замолчать.

– Борн, – сказал Кэллоуэй, и это были первые слова, которые он вымолвил после возвращения птицы, – спасибо.

Повисла напряженная тишина.

– Он заслуживал еще одного шанса, – сказал Шэй.

В открывшуюся дверь вошли офицер Смит с медсестрой: привычный вечерний осмотр. Первым делом Альма отправилась в мою камеру. В руках она держала стандартный комплект таблеток.

– Судя по запаху, кто‑то устроил здесь барбекю, а меня пригласить забыл. – Она подождала, пока я загружу жменю пилюль в рот и запью ее водой. – Спокойной ночи, Люсиус.

Когда она ушла, я подошел к двери камеры. По цементному помосту стекали струи воды. Но Альма не ушла – она остановилась у камеры Кэллоуэя.

. – Заключенный Рис, может, вы наконец впустите меня и позволите взглянуть на вашу руку?

Кэллоуэй сжался в комок, защищая зажатую в ладони птицу Мы все знали, что он держит Бэтмана, и одновременно затаили дыхание. А если Альма ее увидит? Сдаст?

Хотя я, конечно, понимал, что этого Кэллоуэй не допустит: отпугнет ее бранью и угрозами, прежде чем она приблизится к нему. Но не успел он вымолвить и слова, как мы услышали мелодичное чириканье – причем доносилось оно из камеры Шэя, а не Кэллоуэя. Тут же прозвучал ответный клич: малиновка искала себе подобных.

– Что это за чертовщина? – удивился офицер Смит, оглядываясь по сторонам. – Откуда этот звук?

Щебет вдруг донесся из камеры Джоуи, а следом – еще тоньше – из камеры Поджи. Не веря своим ушам, я услышал чириканье даже где‑то у своих нар. Осмотревшись, я прикинул, что источник находится за вентиляционной решеткой. Неужели тут расплодилась целая колония малиновок? Или это проделки Шэя, оказавшегося не только волшебником, но и умелым чревовещателем?

Смит прошелся по всему ярусу, прикрывая уши руками; заглянул в слуховое окно и в душевую, но безрезультатно.

– Смит? – окликнул его по громкой связи офицер из аппаратной. – Какого хрена там творится?

В таком месте все быстро изнашивается, и терпимость не исключение. Здесь сосуществование выдают за умение прощать. Ты не учишься любить то, что прежде ненавидел, ты просто вынужден жить с этим. Именно поэтому мы подчиняемся, когда нам велят раздеваться; именно поэтому мы снисходим до шахматных турниров с совратителями малолетних; именно поэтому мы перестаем засыпать в слезах. Ты просто живешь и не мешаешь жить другим – со временем этого становится вполне достаточно.

Возможно, этим можно объяснить и следующий поступок Кэллоуэя. Не говоря ни слова, он просунул в окошко мускулистую руку с татуировкой «Анита Брайант»[10]на бицепсе.

– Я не сделаю тебе больно… – пробормотала она, глядя на пятна новой, еще светло‑розовой, пересаженной кожи. Она натянула резиновые перчатки, извлеченные из кармана, и руки ее стали такими же лилейно‑белыми, как у Кэллоуэя. И – хотите верьте, хотите нет, – но как только Альма коснулась его, шум мгновенно стих.

Майкл

Священник обязан отправлять службу каждый божий день, даже если никто его не слушает (такое, впрочем, случалось крайне редко). В таком крупном городе, как Конкорд, всегда находилось хот несколько прихожан, которые уже читали молитвы по четкам, когда я выходил в своем церковном облачении. Я как раз дошел до той части проповеди, где говорится о чудесах.

– «…ибо это есть плоть моя, которая за вас отдается во оставление грехов», – прочел я, после чего преклонил колена и вознес тело Христово.

Вопросом, который по популярности уступал лишь вопросу «Как это так, что Бог – это Святая Троица?», был вопрос пресуществления. Множество людей, далеких от католицизма, расспрашивали меня насчет консекрации – обряда, во время которого частицы хлеба и вина действительно обращались Плотью и Кровью Христовыми. Я отлично понимал смущение, одолевавшее этих людей: ведь если это правда, то акт причащения приобретает черты каннибализма. И если это превращение происходит на самом деле, почему мы его не видим?

Когда я ходил в церковь в детстве – задолго до возвращения в ее лоно, – я, как и все, причащался, но не задумывался всерьез, что же дает мне сие таинство. Мне это казалось сухим печеньем и чашей вина… и до, и после освящения. Должен сказать, это до сих пор похоже на печенье и вино. Чтобы понять это чудо, нужно углубиться в философию. Всякий объект становится самим собою не по воле случая – нет, лишь подлинное содержание составляет его сущность. Мы бы все равно были людьми, лишившись конечностей, зубов или волос; однако если бы мы вдруг прекратили быть млекопитающими, то людьми оставаться было бы невозможно. Когда я освящал хлеб и вино в ходе мессы, менялась сама их суть, сохранялись лишь все прочие характеристики: форма, вкус, размер. Как Иоанн Креститель у виде человека и тотчас понял, что взирает на Бога, как волхвы явились к младенцу и поняли, что Он – Спаситель наш… Каждый день я держал в руках то, что походило внешне на крекеры и вино, но было телом Иисуса.

Именно поэтому я, когда доходил до этого этапа службы, стискивал пальцы и не разжимал их до тех пор, нока не омою руки. Нельзя терять ни единой крупицы тела Христова; повинуясь этому завету, мы изрядно поломали головы, придумывая, куда девать остатки после причащения. И в этот миг я выронил просфору.

Date: 2015-09-22; view: 287; Нарушение авторских прав