КРОВАВО-КРАСНЫЕ РОЗЫ 2 page

— Нет, — сказала она. — Ни за что!

* * *

Суббота, 8 сентября 1565 года

Гува

Тишина. Темнота. Камень.

Время, лишенное дней. Время, лишенное ночей.

Лишенное солнца. Лишенное звезд. Лишенное ветра.

Совершенная пустота, призванная поселить отчаяние в душе запятнавшего честь.

Те недостойные обломки людей, которые раньше страдали от невыносимой геометрии Гувы, иссыхали от безнадежности. Их сознания, словно связанные узлом хвосты крысиных королей, все больше спутывались и все туже затягивались. Их мысли, их ночные кошмары и страхи пожирали их мозг, словно нечестивцы, пирующие на человеческой плоти. Но только не мозг или мысли Матиаса Тангейзера.

Среди многочисленных обитателей Гувы Тангейзер был первым, кто наслаждался мрачным заточением.

Упиваясь мощным эликсиром, составленным из телесной усталости, одиночества, опиума и покоя, он скитался по далеким мирам снов, где лица улыбались, вино водопадами стекало по скалам, где все женщины были прелестны, а мужчины добры, где множество самых странных животных бродило, никому не причиняя вреда. Освобождение от битвы, от грохота войны, от тяготящего его бремени товарищества — от необходимости думать, принимать решение и действовать в бурлящем центре Хаоса — оказалось сравнимо по силе с наркотиком. Тангейзер часто мочился, но понемногу, разбрызгивая мочу по поверхности перевернутого колокола, где она подсыхала, вместо того чтобы стекать ему под ноги. А экскременты он выбрасывал в пространство за краем ямы. Он часами отжимался, упираясь руками и ногами в изогнутую поверхность, восстанавливая и укрепляя таким способом былую силу и выносливость. Он размышлял над тайной квинтэссенции, ибо из абсолютного ничтожества возникло однажды все сущее, и, значит, это может произойти снова. Он вспоминал деяния и учение Иисуса Христа, в котором содержались схожие философские идеи, он находил их благородными, и здесь, в Гуве, где граница между вечностью извне и вечностью внутри его сознания иногда, кажется, растворялась, он обрел милость Божью. Он ощущал ее совсем близко, так обитатели леса ощущают приближение весны, но он не обрел ее, отчего пришел к выводу, что ему еще предстоит уплатить до конца все долги дьяволу. Он не задумывался о судьбе любимых людей, поскольку это не привело бы ни к чему хорошему. Он не задумывался и об интригах инквизитора, поскольку был не в силах повлиять на них. Таким образом, он превратил Гуву в свою крепость, он использовал заточение для укрепления тела и духа. Он подолгу спал, свернувшись на дне перевернутого колокола Гувы, старательно погружая себя в забвение, каждый раз откликаясь на призыв сознания. Камень холодил ему кожу, но после нескольких месяцев изнуряющей жары это тоже было не лишено приятности. Он просыпался с затекшими конечностями и ободранной спиной, но подобные неудобства едва ли могли сравниться с военными лишениями. Во время сна он дважды был разбужен кем-то неизвестным, оба раза над краем Гувы возникал свет, который, наверное, был тусклым, но ему казался ослепительным, и вниз падал завернутый в тряпку хлеб и сушеная рыба. Людовико не хотел, чтобы он умер с голоду, он лишь хотел сломить его дух одиночеством и неуверенностью. Инквизитор будет разочарован, но Тангейзер решил, что пока тому не стоит об этом знать.

Когда черный монах наконец явился к нему, его визит был обставлен с той особенной театральностью, какая свойственна только инквизиции.

* * *

Тангейзер услышал, как дверь отперли и открыли. Звук шагов и позвякивание доспехов, последовавшие затем, показались оглушительными в той тишине, к какой он привык. Один человек или двое? Да, двое. Свет факела пробился из лишенной очертаний темноты и описал круг над зевом Гувы. Факел остановился и продолжал светить, зависнув прямо в воздухе; Тангейзер догадался, что его древко закрепили на стене камеры. Пока его глаза привыкали к ослепительному свечению, наверху чьи-то ноги поспешно ходили взад-вперед. Кто-то прошел мимо факела. В Гуву спустили лестницу, прислонив к дальней от входа стенке. Тангейзер уловил блеск стального шлема. Затем тень человека отодвинулась от ямы, послышался звук удаляющихся к двери шагов, дверь открылась, потом закрылась, и снова повисла тишина.

Тангейзер ждал — ему показалось, что не стоит покидать свою темницу с излишней поспешностью. Слухом, обостренным пребыванием в тишине, он улавливал потрескивание пламени — и еще он слышал человеческое дыхание. Дыхание было размеренным и спокойным, как его собственное. В дрожащем свете, падающем сверху в его яму, он осознал свою наготу, увидел языческие татуировки на руках и бедрах, мерцание золотых львов на запястье. Но он уже давно привык к собственной позолоченной наготе. Тангейзер поднялся по лестнице, зная, что ему в спину смотрят чьи-то глаза, и ступил на край Гувы. Он развернулся.

На другой стороне разделяющей их дыры в полу стоял Людовико. Хотя тьма за его спиной была непроницаемой, Тангейзер чувствовал, что больше в комнате никого нет. Людовико был великолепен в своих черных доспехах от Негроли. Недавно починенный нагрудник сверкал, будто бы свет падал не от факела на стене, а от украшенной эмалью стали. Он стоял с непокрытой головой. Он явился сюда без оружия. Свет, падающий со стены, оставлял половину его лица в темноте. Глаза его были стигийскими озерами. Если он и удивился бодрости Тангейзера, то не подал виду. Людовико наклонил голову в знак приветствия. Тангейзер уселся, скрестив ноги, на край Гувы и уперся ладонями в колени. Он кивнул Людовико в ответ, и оба они некоторое время рассматривали друг друга через пропасть.

Прошло несколько минут. Может быть, даже много. После лишенного времени молчания ямы это казалось вполне естественным. Потом Тангейзер осознал, что это некое действо, направленное на его подчинение.

— Какой сегодня может быть день? — сказал Тангейзер.

— Праздник Рождества Богородицы. Суббота, восьмое сентября.

Шесть дней. Ему показалось, что прошло одновременно и больше и меньше времени.

— День или ночь?

— Осталось два часа до рассвета.

— И город все еще держится?

— Не просто держится, — ответил Людовико. — Осада уже снята.

Тангейзер внимательно посмотрел на него. Ни одна новость не могла бы быть более сомнительной, однако у Людовико не было причин обманывать его.

— Вчера утром около десяти тысяч солдат высадились на берег залива Меллиха, — сказал Людовико. — Они остановились лагерем на хребте Наш-Шар.

— А что турки? — спросил Тангейзер.

— Они сняли свои осадные орудия и, как говорят, отходят теперь к кораблям.

— Мустафа бежал от десяти тысяч?

— Наш великий магистр освободил одного пленника-мусульманина и дал ему понять, что подкрепление на самом деле в два раза больше.

Тангейзер обдумал услышанное. Религия победила. А он, оказывается, пытался сбежать с острова как раз в тот момент, когда в побеге уже не было нужды. Людовико пошевелился, свет упал ему на глаза, и Тангейзер заметил, что от него тоже не укрылась подобная ирония судьбы.

— Все так и есть, даю честное слово, — сказал Людовико. — Вы вряд ли могли бы найти более неподходящее время для побега.

— Я полагаю, ты пришел сюда не просто для того, чтобы сообщить мне радостные новости, — ответил Тангейзер.

Людовико посмотрел куда-то ему за спину, потом уселся на стул, придвинутый к краю Гувы.

— Насколько я знаю из рассказов о вас, вы — человек, способный отказаться от своего прошлого, когда того требуют обстоятельства. От семьи, страны, религии, правителя, дела. Даже от вашего горячо любимого «Оракула».

Тангейзер не мог привести убедительных доводов, противоречащих этому утверждению.

Людовико улыбнулся.

— Даже от Сабато Сви.

Зловещий оттенок этой фразы едва не вынудил Тангейзера возразить. Но он вернее добьется поставленной цели, если Людовико будет считать его беспринципным негодяем.

— Значит, Сабато так и не вернулся в Венецию.

— Он вообще не покидал Мессины, чем обязан, насколько я знаю, некоему Димитрианосу. — Рот Людовико дернулся от омерзения. — Доносить на иудеев — всеобщее увлечение.

Тангейзер думал, что давно уже невосприимчив к страху и жалости. Он закрыл глаза. Если бы он не сделал этого, то мог бы, пожалуй, обогнуть яму и разодрать черного монаха на куски. Или же открыть настоящую глубину своего горя. Ни то ни другое не сослужило бы ему доброй службы.

Людовико предоставил ему некоторое время предаваться безмолвной скорби.

После чего продолжил:

— Этого жида вы забудете. Точно так же, как должны забыть леди Карлу.

Тангейзер принял необходимый сейчас бездушный вид.

— Моя женитьба на Карле должна была стать платой за оказанные услуги. Я мечтал сделаться графом. Речь никогда не шла здесь о делах сердечных.

— Но с ее стороны, кажется, все иначе.

— Женщины склонны к пылким увлечениям, особенно по отношению к своему защитнику. А уж защитник ее ребенка обладает в глазах женщины особенной притягательностью.

— Я рад слышать, что вы сами сказали это, — произнес Людовико. — Эти слова подтверждают мои собственные наблюдения, но вы более умудрены в подобных вопросах.

— Я и сам был некоторым образом монахом.

— Но вы никогда не влюблялись.

— Этой пропасти я никогда не преодолевал. Моя слабость относится к сфере телесной, а не духовной.

— Эта испанка, Ампаро, без ума от вас.

— С ней все хорошо?

— Как и Карле, ей обеспечено уважение и максимальные удобства.

— Мне бы не хотелось узнать, что ее каким-нибудь образом обидели, — произнес Тангейзер.

— Ведите себя рассудительно, и ни одна рука не коснется ее, кроме вашей собственной.

Тангейзера беспокоила змеиная изворотливость, звучащая в его ответах, но он не чувствовал за ними никакой лжи. Но лгал он или нет, все козыри все равно были в руках инквизитора.

— Почему вы вообще вернулись в Эль-Борго? — спросил Людовико.

Людовико рассчитывал, что этот вопрос приведет его в замешательство. Тангейзер только пожал плечами.

— Я оставил здесь небольшое состояние, заключенное в опиуме и драгоценных камнях. Достаточное, чтобы основать какое-нибудь прибыльное дело, будь то в Италии, Тунисе или на побережье Стамбула. Кроме того, мысль о том, что моих товарищей турки в итоге закуют в цепи, не давала мне покоя, я воображал, что смогу уберечь их от подобного конца.

Людовико подался вперед.

— Карла ненавидит меня?

Вопрос вырвался у него так, будто мучил всю его жизнь.

— Она никогда не говорила мне об этом, — ответил Тангейзер, — и не потому, что не представилось такой возможности или не было повода. Просто в ее душе нет той почвы, на которой может прижиться ненависть. Она просто не в силах постичь твоей жестокости. Женщины в основном считают дикость неразрешимой загадкой. Сомневаюсь, что она оценит, если ты попытаешься отправить меня на костер. Но, должен признать, она ощущает скорее скорбь, глядя, как человек, которого она когда-то любила, творит злодеяния.

Людовико кивнул, будто бы на данный момент скорбь его вполне устраивала.

— Все эти годы, пока я был тесно связан со смертью, я не хотел, чтобы кто-то умирал. Но долг и благополучие церкви требовали обратного. Хотя, должен признать, временами я желал смерти вам, и с большой страстью.

— Признаю, я и сам испытывал не менее страстное желание на твой счет, — сказал Тангейзер.

— Как бы то ни было, теперь, когда мы встретились лицом к лицу, оказалось, что мой гнев испарился.

— Как говорят арабы, лучше избрать мудрого человека врагом, чем глупца — другом.

— Я пришел сюда предложить сделку.

— Кажется, мне нечего предложить со своей стороны.

Людовико произнес:

— Я хочу, чтобы вы убили Ла Валлетта.

Тангейзер сумел и глазом не моргнуть. Он никогда даже не задумывался, что Людовико может ставить перед собой именно такую цель, но, поразмыслив всего мгновение, признал это вполне закономерным. Предательство высшего разряда, однако он лучше кого-либо другого знал, что у государства нет более действенного орудия, чем убийство.

Он только спросил:

— Когда?

Людовико ответил:

— Сейчас.

— Значит, адмирал дель Монте — человек Папы.

— Он станет человеком Гислери, хотя сам пока что не подозревает об этом. У адмирала нет никаких недостатков, за исключением разве что неспособности разглядеть обман.

— Я согласен, что дель Монте с готовностью склонится перед Папой, но не перед инквизитором.

— Не успеет завершиться этот год, как «кольцо рыбака» будет сиять на пальце Гислери.

Тангейзер дернул бровью.

— Если ты планируешь убить еще и Папу, мне кажется, глава Религии — слишком мелкая дичь.

Дело надо сделать быстро, пока окончательный исход войны еще не ясен и страсти накалены до предела. И гибель Ла Валлетта станет прекрасным завершением драмы. Доблестный великий магистр убит перед самой победой безымянным наемным убийцей-турком. Эту роль вы более чем способны сыграть. И когда всех захлестнет волна искреннего горя, а заодно и всеобщего торжества, никто не посмеет оспаривать кандидатуру преемника Ла Валлетта, одобренную им самим. Дель Монте унаследует его трон. А имя Ла Валлетта будет жить вечно.

— Потрясающе, — сказал Тангейзер.

Людовико кивнул, в кои-то веки польщенный.

— А наша сделка? — спросил Тангейзер.

— Если вы откажетесь, — сказал Людовико, — вам прямо здесь перережут горло, а тело на рассвете выбросят в море.

— Я поддавался и менее убедительным доводам, — сказал Тангейзер. — Но, когда эта сделка будет скреплена рукопожатием, а может быть, и не только им, мне будет необходимо вернуть свободу, следовательно, это предложение потребует изрядной доли уверенности с твоей стороны.

— Значит, у вас нет никаких сомнений?

— Ла Валлетт — не невинная овечка. Турки будут носить меня на руках, если я уничтожу злобного демона, и у них будут на то основания. Но где гарантии, что я останусь в живых после подобной эскапады?

— Мое главное желание, чтобы вы остались в живых. Если вас убьют во время покушения, ваша личность будет тут же установлена, что нарушит всю мою стратегию. Подобная загадка породит множество вопросов, будет проведено расследование. Конечно, все подобные препятствия можно преодолеть, но я бы предпочел, чтобы они не возникали.

— Но каким способом я смогу совершить убийство?

— Ваше нарезное ружье приведено в порядок, к нему прилагаются отличный порох и стальные пули.

— А мой пистолет?

— Как пожелаете. Ваша лошадь будет оседлана и полностью в вашем распоряжении. Калькаракские ворота открыты, бастион пуст. Обеспечить все это — для меня дело чести. Ла Валлетт, как и всегда, беспечно относится к собственной безопасности. Он приходит в придел Марии Филермской без доспехов, в одной только рясе. Сегодня он будет в Сан-Лоренцо и останется до конца благодарственной мессы. Доберитесь до церкви, пока еще темно. Когда на заре он будет выходить из Сан-Лоренцо, вы сможете застрелить его с сотни футов и оказаться за стенами города раньше, чем поднимется солнце и тревога. Судя по его виду, ваш Бурак легко обойдет любую лошадь в городе. После того как дело будет сделано, вы вольны поступать по своему усмотрению: отправиться к туркам на залив Марсамшетт или же к своей фелюке в Зонру.

Это намеренное упоминание о его лодке встревожило Тангейзера. Должно быть, Борсу пришлось нелегко. Но это пока может подождать.

— Я бы советовал бежать с последователями Мухаммеда, — продолжал Людовико, — которые, как вы сами заметили, будут почитать вас как героя.

— Все эти обещания, — произнес Тангейзер, — мой конь, открытые ворота…

— Верьте им. Я в состоянии совладать со своей неприязнью, особенно в нынешних обстоятельствах. Ваша будущая жизнь среди неверных никак меня не затронет. Но если вас схватят живьем, у заплечных дел мастеров будет праздник. Поскольку из доказательств будет только мое слово против вашего слова, я не желаю подобных осложнений — они могут поставить под сомнение законность выборов дель Монте. В том случае, если вас схватят живьем, мои люди получили приказ убить вас, будто бы в приступе гнева, но вы неоднократно доказывали, что убить вас непросто, а это тоже возможные осложнения. Поэтому я заинтересован в вашем благополучном бегстве не меньше вас.

— Мой меч, кинжал и кираса, на случай, если мне придется прорубать себе дорогу?..

— Готовы и ждут вас. Вместе с турецким платьем.

— А мой опиум и драгоценные камни?

В лице Людовико что-то изменилось, словно он ждал этого вопроса и надеялся услышать его.

— Уже уложены в седельные сумки. Плата не гарантирует верности, но обычно все-таки помогает.

— Надежда на дальнейшее процветание придаст мне крылья, — заверил Тангейзер. И прибавил: — Я хочу, чтобы Борс отправился со мной.

— Нет, — сказал Людовико. Его тон давал понять, что дальнейшие переговоры по этому вопросу невозможны.

— Он жив?

— И здоров телесно, но с головой у него не в порядке.

— Тогда дай мне слово, что освободишь его, когда я исчезну.

— Англичанин до сих пор жив на случай, если бы вы отказались: тогда убийцей стал бы он, хотя он и не так подходит на эту роль. Я даю слово, что смерть его будет легкой, но не более того. — Людовико развел руками. — Если бы я хоть раз пообещал что-нибудь невыполнимое, у вас был бы повод сомневаться и в остальных моих обещаниях. Так что вы знаете: Борс должен умереть. Он непременно проболтается обо всем за первым же стаканом вина.

Тангейзер изобразил, как размышляет над всем сказанным. Потом произнес:

— Я не хочу, чтобы Борс после смерти попал в ад. У него будет возможность покаяться перед Господом?

Людовико воспринял это как знак хладнокровно просчитанного и принятого предложения.

— Исповедь и причастие из моих собственных рук, — пообещал он.

— А что с женщинами?

— Когда я уйду из этой комнаты, Карла отправится вместе со мной в Мдину. Поскольку я ценю ее расположение и счастлив, что она приняла мое предложение, Ампаро будет жить вместе с нами, пользуясь всеми соответствующими привилегиями и защитой. Вы никогда больше их не увидите.

— А Орланду?

Людовико смотрел на него, как показалось, очень долго.

— Мой сын дорог мне. Карле он еще дороже. Борс рассказал, что вы оставили его среди желтых знамен. У некоего генерала Аббаса бен-Мюрада.

Он ожидал подтверждения этих слов. Тангейзер кивнул.

— Кавалерия Мустафы прикрывает отход турок к кораблям. Желтые знамена будут последними, кто погрузится на борт. Я с легкостью освобожу Орланду.

— Мальчик работает конюшим, — сказал Тангейзер. — Если дойдет до битвы, полк заберет с собой на поле боя свободных лошадей, чтобы заменять ими убитых. Если Орланду еще там, он будет на поле.

— Благодарю за подсказку.

— Орланду славный мальчик. Я желаю ему всего хорошего.

Людовико кивнул.

— И в этом кроется еще одна причина, по которой я хочу, чтобы вы благополучно бежали с турками. Если я не смогу спасти своего сына, я заплачу приличную сумму за его возвращение из Стамбула. — Он прибавил: — Он ведь моя плоть.

Тангейзер кивнул.

— Значит, можно считать, что мы заключили в этой дыре двойную сделку.

— Отлично. — Людовико поднялся со стула. — Остались ли какие-нибудь неясности?

Тангейзер тоже поднялся.

— А что, если я расскажу обо всем Ла Валлетту?

— Тогда дель Монте не станет его преемником — плачевный исход, задевающий мою гордость, но все-таки не катастрофа. Зато вам, со своей стороны, придется подтверждать доказательствами существование подобного нелепого заговора, и выступать против вас будут четыре героических рыцаря, против вас, человека, уличенного в дезертирстве, и в чью пользу будет свидетельствовать одна лишь Карла. Потом будет пытка, вы признаетесь в злонамеренной клевете, а к закату уже будете болтаться на виселице.

— А если я просто уеду прочь через Калькаракские ворота?

— Мои люди, находящиеся здесь, в здании суда, должны получить известие о смерти Ла Валлетта до того, как солнце опустится за гору Сан-Сальваторе. Если нет, вместо него умрет Ампаро. Она будет умирать неприятной смертью и в страхе. Если Ла Валлетт останется жив, Ампаро умрет. Выбор за вами.

— И ты рискнешь вызвать у Карлы отвращение к себе?

— Карла ничего не узнает. Она будет уверена, что я позволил Ампаро уехать с острова вместе с вами.

Тангейзер не обратил внимания на спазм в животе. Он согласно кивнул:

— И снова я приношу свои поздравления.

— В церкви будет один мой человек, близкий к Ла Валлетту, — прибавил Людовико. — Любое предательство с вашей стороны, и он тотчас лишит Ампаро жизни.

— Однако мне предстоит непростая работа, — сказал Тангейзер. — Главное в ней — не создавать лишнего шума. Если я обнаружу, что в темноте у меня за спиной звенят рыцарские доспехи, если кто-то из твоих соглядатаев потащится за мной, я не отвечаю за их жизни.

— Та степень свободы, какую вы требуете, будет вам дана. Я согласен, что она необходима. Мой человек будет приглядывать за Ла Валлеттом, а не за вами. Вы найдете свои доспехи и одежду за этой дверью. Барка стоит у причала. Бурак привязан под разрушенным мостом.

— Когда мы встретились впервые, ты отпустил мне грехи, — сказал Тангейзер.

Людовико внимательно посмотрел на него, словно ожидая увидеть насмешку. Но не увидел. Он поднял руку.

— Ego te absolvo a peccatis tuis in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen.

Людовико развернулся и пошел в темноту.

— Тогда, у Калькаракских ворот, — произнес Тангейзер, — кто нас предал?

Людовико остановился и обернулся, безликий черный силуэт на темном фоне.

— Ваша девушка, Ампаро, — сказал он.

— Я тебе не верю, — сказал Тангейзер.

— Расставание с Бураком так разрывало ей сердце, что она рассказала обо всем коню.

Кажется, Людовико улыбнулся в темноте? Тангейзер не успел рассмотреть.

— А сицилийская старуха подслушала.

* * *

Суббота, 8 сентября 1565 года — Рождество Пресвятой Богородицы

Церковь Благовещения — Сан-Лоренцо — здание суда

К тому времени, когда Тангейзер отыскал Гуллу Кейки в церкви Благовещения, все в нем уже клокотало от гнева. Слезы восхищения, ручьями льющиеся в церкви, несколько охладили его, что было хорошо, потому что сам он хотел, чтобы его кровь сделалась холодной, как снег.

Хотя было еще темно, разрушенная церковь была переполнена народом, и Тангейзер подозревал, что будет переполнена до самого вечера. То, что освобождение от мусульманской осады пришлось на такой святой день, все поголовно считали знаком Божественного провидения. И пусть в этом году не было праздника сбора урожая, зато народ пожал на полях сражений свою свободу, и в этот день все возносили самые искренние благодарности Христу и Деве Марии. Лето подошло к концу, и они были спасены.

Внутри церкви Благовещения черные тени перемежались желтыми огоньками сотен свечей и лампадок. Фитили ламп дымили на полочках под изображениями остановок Христа на крестном пути. Статуя Мадонны размером с ребенка была убрана белыми цветами. Букетик из сухих пшеничных колосьев и виноградная гроздь из какого-то виноградника Лизолы лежали у ее ног. Козы, украшенные лентами, то здесь, то там дрожали среди толпы. Корзины с яйцами и увядшими овощами стояли у подножия алтаря. Протолкнувшись через паству, Тангейзер обнаружил Гуллу Кейки у одной стены; тот стоял под барельефом, изображающим сцену бичевания Христа. Когда контрабандист увидел лицо Тангейзера, он опустился на колени перед алтарем, перекрестился и, ничего не говоря, пошел вслед за ним на улицу. В темноте со свободно свисающими поводьями стоял Бурак.

— Не ожидал увидеть тебя снова, — сказал Гуллу Кейки. — Многие уверены, что ты дезертировал.

— И ты тоже? — спросил Тангейзер.

Гуллу отрицательно покачал головой.

— Твоя лодка так и стоит в Зонре.

Изумление Тангейзера длилось всего миг. Кейки знал обо всех интригах и делах, творящихся на Мальте, больше кого бы то ни было. Может быть, он знал о лодке с того самого дня, когда Тангейзер украл ее.

Гуллу добавил:

— И старая сицилийка, что работала на инквизитора, переехала из конюшни в здание суда.

— А Старки знает об этом?

Гуллу покачал головой.

— Он уверен, что ты уехал вместе с женщинами.

Тангейзер смутно ощутил себя оскорбленным.

— Старки уверен, что я дезертировал?

Гуллу пожал плечами, не желая открыто подтверждать, что дела обстоят именно так.

Тангейзер сказал:

— Мне нужно, чтобы ты передал ему сообщение.

Гуллу Кейки был одним из немногих людей, не входящих в орден, кто имел право запросто являться к высшему командованию. Он наморщил высокий лоб.

— Кому, Старки?

— Мне необходимо переговорить со Старки немедленно, по делу высочайшей важности.

— Он будет в Сан-Лоренцо на благодарственной мессе. Они все там будут. Почему бы тебе не пойти туда?

— Я не могу обнаруживать свое присутствие. Мне необходимо встретиться с ним втайне от всех. Передай ему это. Ты знаешь, кто работает на Людовико?

Гуллу внимательно взглянул на него, словно удивленный предположением, что он может кого-то не знать.

— Кто-то из его людей входит в близкое окружение Ла Валлетта, — сказал Тангейзер. — Кто это может быть?

— Этот сиенец, Пандольфо, та еще змея.

— Значит, Пандольфо. Ни он, ни Ла Валлетт не должны заподозрить, что что-то затевается.

— Лишь дурак станет вмешиваться в дела инквизиции, — сказал Гуллу Кейки.

— Этот дурак стоит сейчас перед тобой, можешь быть уверен, зато ты сумеешь заслужить благодарность великого магистра.

— Я уже заслужил целые горы его благодарностей, — хмыкнул Гуллу Кейки. — И от них у меня на столе не появилось ни одной лишней краюхи хлеба.

— Под угрозой находится жизнь Ла Валлетта.

Гуллу поджал губы, не вздрогнув и не удивившись.

— Великого магистра? Они приходят и уходят, а мы разгребаем за ними навоз. К тому же теперь, когда война окончена? — Он снова пожал плечами.

— Ты заслужишь и мою благодарность. Я буду твоим должником до конца жизни, если пожелаешь.

— Но тогда оба мы должны остаться в живых, чтобы я мог получить с тебя долг.

Тангейзер не мог сдержать улыбки.

— Да мы с тобой просто два сапога пара. — Улыбка исчезла. — Кроме того, жизнь Ампаро в опасности. Людовико держит ее в своем логове.

Выражение лица Гуллу изменилось.

— Ампаро одна из нас.

— Именно так.

Гуллу взглянул на свою морщинистую мозолистую ладонь.

— Ампаро сказала мне, что я доживу до того времени, когда родится мой правнук. — Он посмотрел на Тангейзера. В его глазах-бусинках больше не было сомнений. — Я не позволю омрачить это пророчество.

* * *

В свете факелов подземный склеп Сан-Лоренцо нагонял жуть. Усыпальницы, расположенные в полу, уходили вдаль ровными рядами, пока не терялись в осязаемой темноте. Некоторые из камер усыпальниц были открыты, каменные плиты сдвинуты в сторону, и внутри виднелись белые саваны недавно погребенных мертвецов. Мухи гудели в сумраке. Медленно тянущиеся струйки благовоний не могли заглушить гнилостное зловоние, поскольку бальзамирование было давно позабытой роскошью. Алтарь Сан-Лоренцо располагался прямо над головой, и Тангейзер слышал слабый отголосок пения. Монахи все еще продолжали приветствовать рождение нового дня. А время между тем шло. Он услышал чьи-то шаги и повернулся ко входу в склеп. В свет факелов шагнул Старки. Он выглядел несколько настороженно, но вполне дружелюбно.

— Тангейзер, по вам скучали.

— Я устроил себе небольшой отдых, — сказал Тангейзер. — В Гуве.

— В Гуве? — Старки был потрясен. Редкостное зрелище. — Но по чьему приказанию?

Тангейзер отмахнулся от вопроса.

— Существует заговор против великого магистра. Я назначен его убийцей.

Старки был безоружен. Он ясно видел, что Тангейзер просто обвешан оружием, но если англичанин и ощутил тревогу, он никак не выразил ее на лице.

— Назначены кем? — спросил он.

— Братом Людовико.

Старки вроде бы не удивился, но сказать наверняка было сложно.

— Фра Людовико. — Он задумался. — Ставленник Гислери готовит убийство.

Тангейзер описал, как его арестовали и заточили в темницу, только он переместил все действие в Английский оберж. Он обрисовал цели и планы Людовико.

— У вас имеются доказательства? — спросил Людовико.

— Дайте мне возможность побеседовать с юным Пандольфо, и вы услышите все сами.

— И Пандольфо тоже? — Рот Старки дернулся. — Людовико совершенно бесстыдно продвигал дель Монте, но я и не представлял себе, что в своей наглости он зайдет так далеко.

— Время поджимает, — сказал Тангейзер.

— А дель Монте тоже принимает участие в заговоре?

— Нет.

— Слава Господу!

— Ампаро с Борсом находятся в тюрьме инквизиции, — сказал Тангейзер. — Их убьют на закате или даже раньше, если до Пандольфо дойдут слухи о нашем разговоре.

Старки стоял, держась пальцами за подбородок. Он соображал, возможно ли действовать законным путем.

— Вооруженные сержанты вторгаются в здание суда. Аресты. Судебное разбирательство. Казни. Итальянский ланг опозорен, слишком много в нем дурной крови. Наша победа запятнана. Открытая ссора с римской инквизицией, может быть даже с Ватиканом.