Приказ от 18 февраля 1940 года

Еврейскому Совету (Юденрату) предписывается провести регистрацию всех евреек и евреев, перешедших в другую веру, в возрасте от 13 до 59 лет.

Происшествие с Евой обеспокоило и подавило Ирену гораздо больше, чем она ожидала. Все в Варшаве слышали об избиениях и даже убийствах евреев. Но то были незнакомые, безымянные люди. Теперь же все это коснулось ее напрямую, пострадала Ева… ее лучшая подруга Ева. Тяжелым грузом для Ирены были и мысли о здоровье мамы, но здесь ничего изменить было невозможно и оставалось только искать и покупать на черном рынке дигиталис[60]. А еще Ирена постоянно слышала у себя в голове слова отца о спасении утопающих. Чтобы хоть как‑то бороться с отчаянием, Ирена начала придумывать способы обойти установленные немцами ограничения на социальную помощь и карточных норм продуктового снабжения, еле‑еле удерживающих людей на грани жизни. Эти мысли порождали в ней странное чувство, чем‑то похожее на удовлетворение. Она поняла, что именно так она должна бороться с оккупантами.

В середине февраля Ирена решила рискнуть. Как‑то вечером она пригласила к себе домой Ирену Шульц, Яна Добрачинского и Ягу Пиотровску, чтобы «обсудить некоторые аспекты работы, о которых было бы неудобно разговаривать на службе». Она позвала и Еву, с которой не виделась вот уже несколько недель… Кроме того, на 15 февраля приходился ее день рождения, ей исполнялось 30. Она об этом умолчала, но знавшая дату ее рождения Яга рассказала и Добрачинскому, и Ирене Шульц.

Ева пришла первой. Она сняла пальто с позорной нарукавной повязкой.

Ирена подбросила в печку угля, но изо рта по‑прежнему шел пар. Ева еще больше похудела. Канатами на ее шее выступали напряженные мышцы. Она сильно постарела, под глазами появились мешки, на круглом некогда лице выступили скулы, потемнели и иссохли золотистые волосы.

Ева, судя по всему, сразу заметила, как шокировал Ирену ее внешний вид.

– Все хорошо, Ирена. Я знаю, что выгляжу ужасно. Пожалуйста, не волнуйся за меня. Твое беспокойство меня очень расстраивает. Даст Бог, все будет хорошо.

…Подарки были под стать недоброму времени. Ян Добрачинский и Яга пришли вместе и принесли по завернутому в вощеную бумагу и перевязанному красной ленточкой куску угля.

– Черная жемчужина, – пошутила Яга. – Самый модный в этом году подарок.

Она была одета в расшитую странными геометрическими узорами юбку. Узоры не бросались в глаза, и красоту их можно было оценить, только присмотревшись. Добрачинский уселся на деревянный стул и сидел на нем напряженно, с абсолютно прямой спиной, словно боясь помять свою белоснежную накрахмаленную рубашку. Он только немного отпустил узел галстука.

Ирена представила Еву Добрачинскому с Ягой:

– Ева не только моя добрая подруга, но еще и сердце и душа Centos, а также горячо любимый воспитанниками руководитель молодежного кружка на Сенной.

Добрачинский немного покраснел, пожимая руку Евы.

– Мы с Евой знакомы, – сказал он.

Ирена сразу вспомнила про письмо, которое он написал Еве, когда ему пришлось уволить ее и других работников еврейского происхождения.

– Я до сих пор храню вашу записку, – сказала Ева, глядя ему в глаза. – Я знаю, что в Польше еще остались честные и достойные люди. В любом случае все получилось к лучшему. Я рада, что работаю в Centos. Я там на месте. А еще я счастлива, что у меня есть возможность заниматься с молодыми людьми в молодежном кружке. Надеюсь, вы с ними когда‑нибудь познакомитесь. Они полны надежд, идеалов и планов. Потрясающие ребята. Помогают сиротам и детям беженцев. Растут гуманистами, несмотря на все, что творит вокруг Гитлер.

Наконец, с получасовым опозданием, вошла запыхавшаяся Ирена Шульц.

– Проверка документов, – объяснила она, поправляя свои короткие светлые волосы. – Эсэсовцы остановили трамвай, в котором я ехала. Проверили документы и обнаружили в вагоне еврея без повязки. Они вытащили его из трамвая и начали избивать, а нас заставили на это смотреть. Когда он потерял сознание, его забросили в гестаповский фургон, а нам позволили ехать дальше. Я думала, меня стошнит.

С Евой Ирена Шульц не виделась уже несколько месяцев, и Ирена увидела, как на ее лице мелькнуло выражение ужаса, когда она, обняв Еву, почувствовала ее худобу.

Сбросившись продуктовыми карточками, они наскребли на скромный ужин из супа, хлеба с маслом, яиц и овощей. Скудость меню они компенсировали живостью беседы, которая нет‑нет да возвращалась к обсуждению рецептов любимых блюд и особо запомнившихся праздничных столов. Больше всего радости возможность провести вечер в компании «молодежи» принесла Янине, матери Ирены.

После ужина Ирена сказала, что им нужно обсудить кое‑какие дела, и предложила маме послушать у себя в спальне фонограф. Она знала, что Янина скоро заснет. Ирена подала черный чай с сахаром – редкостную для того времени роскошь. Она попыталась отдать остатки полученного по карточке сахара Еве, но та отказалась. Ирена не отступала.

– Отдай это своим ребятам из кружка, – убеждала она. – Пусть жизнь у них будет немного послаще.

– Спасибо, Господи, что у меня есть такие друзья, как ты, – сдалась Ева.

– Несколько дней назад я видела Адама, – сказала Ирена. – Я ходила навещать одну из своих семей.

– Он связался с дурной компанией, – сказала Ева.

– Он помог мне достать кое‑какие документы и поставить на довольствие семью беженцев. Он твой брат, а поэтому ему можно доверять.

Ирена Шульц сказала Еве:

– Тебе приходится иметь дело с контрабандистами… это, наверно, непросто.

Ева кивнула, хитро улыбнувшись.

– Да, конечно, трудно. Но дело с ними и с черным рынком приходится иметь большинству из нас. Мне говорят, что у меня это получается… ну, торговаться и все такое. Странно, но я этим даже немного горжусь.

– Браво, Ева, – сказала Яга, вставляя очередную сигарету в черный мундштук. – Я в жизни еще не встречала преступника добрее и честнее тебя.

Из соседней комнаты доносились звуки шопеновской «Прелюдии». Кашлянув, Ирена начала серьезный разговор.

– Я знаю, что в последнее время на некоторых из вас срывалась, и прошу за это прощения. Всем нам сейчас очень непросто. Мне в голову пришли кое‑какие мысли… как помочь евреям, – она помолчала. – Но все это будет противозаконно.

Ирена Шульц и Яга кивнули. Ева нахмурилась, и с ее лица исчезла улыбка. Добрачинский продолжал сидеть с каменным лицом.

– В каждом из десяти округов, где работает служба соцзащиты, – продолжала Ирена, – я знаю хоть одного сочувствующего евреям работника, готового помогать… выдавать подложные документы, распределять карточки, находить еду, одежду, лекарства и даже деньги.

Ева начала делать заметки в блокноте, с которым никогда не расставалась. Ирена накрыла страничку рукой:

– Не надо, Ева. Никаких доказательств того, что этот разговор вообще состоялся, быть не должно.

– У меня мозги слишком быстро работают, – сказала Ева. – Слишком много мыслей приходит в голову. Они как бабочки… мне надо их ловить и пришпиливать к бумаге.

– Романтичное сравнение, но не беспокойся. Я знаю, что делать. Я надеюсь, вы все мне поможете, потому что одна я не потяну.

Конечно, это риск… и очень большой. Если вы не хотите иметь с этим ничего общего, то сейчас, наверно, самый подходящий момент пожелать друг другу спокойной ночи.

Добрачинский поерзал на стуле, бросив взгляд на Ягу, но с места не двинулся.

– У каждого из нас есть знакомые, у которых есть другие знакомые, – продолжила Ирена. – Мой друг Стефан, тот приятный молодой человек, который часто провожает меня домой с работы, участник того, что он называет «нарождающимся подпольем». Мы можем найти способ получать деньги от нашего правительства в изгнании. Ева, ты знаешь тех, кто работает с Объединенным распределительным комитетом. Пан Добрачинский, вы знаете людей в министерстве. У всех нас есть какие‑то связи.

– Это очень опасный разговор, Ирена, – сказал Добрачинский; несмотря на холод в комнате, на лбу у него выступила испарина.

– Я надеюсь, что мы можем доверять друг другу, – сказала Ирена. – Мы все тут заодно, и много чего натворили. Все мы уже и так понемножку подделываем документы. Но этого мало. Нам надо действовать изобретательней. Лучше координировать работу. Ставить перед собой более масштабные цели.

– Что вы предлагаете? – спросил Добрачинский.

– Организовать сеть. По крайней мере по одному работнику в каждом из районных отделений.

– Это вы говорите про «кто», а не про «что».

– Тиф, – Ирена обвела взглядом присутствующих. – Немцы панически боятся эпидемий. Я предлагаю сыграть на этих страхах. У меня есть знакомые в лечебных учреждениях, и они говорят, что сейчас участились случаи заболевания туберкулезом и дизентерией. Как бы ни ужасно это звучало, но тиф открывает перед нами широкие возможности.

Отчасти на использование этой ненавистной болезни в своих целях ее вдохновила память об отце. Ей казалось, что таким образом она восстановит некое равновесие, сделает не напрасной смерть самого близкого и дорогого ей человека.

– И к чему вы клоните? – настаивал Добрачинский.

– Давайте я приведу пример. Чего на текущий момент нам катастрофически не хватает?

– Жилья и продуктов, – сказал он, а все остальные согласно закивали.

– Правильно. Так вот… У нас есть лимиты жилья для поляков‑арийцев. Теперь допустим, у нас есть еврейская семья… скажем, Сиповичи. Они участвовали в еврейской переписи, занесены в списки, и помощи им не полагается. Ну, а если их фамилия согласно переписи арийского населения будет Прелуцкие, а зарегистрированы они будут по адресу в арийском квартале? Я легко получу пособия, деньги и карточки для Прелуцких и передам их Сиповичам.

– А если гестапо станет искать пана Прелуцкого?

– В досье семьи Прелуцких будет подписанная Главным санитарным врачом справка из санэпидемслужбы, свидетельствующая о том, что жена Прелуцкого и ее брат, проживающий по тому же адресу, больны туберкулезом. Ни один немец к ним не сунется. Эту историю за сотню злотых подтвердит и владелец дома.

В комнате повисла тишина, и Ирена подумала, не перешагнула ли она границы допустимого. Сидящие за столом, казалось, погрузились в свои мысли. Яга закурила очередную сигарету. Ева промокнула салфеткой уголки рта.

– Склады забиты под завязку, – продолжила Ирена, – продукты и одежду там получить на удивление просто… даже с топорно подделанными документами.

Первой молчание нарушила Яга.

– Наш санитарный фургон… – сказала она. – В нем можно провозить продукты.

Добрачинский взял на себя роль резонера. Он находил слабые места в предлагаемых стратегиях, а когда женщины находили способы их устранить, снова бросался в атаку, пытаясь разрушить логику придуманной Иреной схемы. Мыслил он просто великолепно, и Ирена поняла, благодаря чему ему удалось так высоко подняться по служебной лестнице.

– Да, риск есть, – соглашалась Ирена, – но какие времена, такие и методы.

Давно уже начался комендантский час, а разговор все продолжался. Им придется провести у Ирены ночь. Добрачинский позвонил жене, чтобы объяснить, что не сможет прийти домой. Ирена слышала натянутость в его голосе и заметила, что Яга отвернулась и смотрит в окно.

Вернувшись к столу, Добрачинский продолжил критиковать план Ирены:

– В конечном счете самым большим препятствием для получения качественных поддельных бумаг являются деньги. Как проводить расходы на все эти операции?..

У Ирены наконец лопнуло терпение.

– При всем уважении, – сказала она, – мы можем обсуждать все это до посинения, но мне нужно знать от каждого из вас, будете ли вы мне помогать?

Ева заговорила первая, тихим и ровным голосом:

– Я тебя поддерживаю полностью… но я почти ничем не рискую, ведь нам, евреям, уже нечего терять.

– Я с тобой, Ирена, – сказала Яга и закурила очередную сигарету.

– Когда‑то я была твоей начальницей, – сказала Ирена Шульц, – а теперь стала сообщницей. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

Все посмотрели на Добрачинского… главного резонера в компании. Он сложил ладони, словно в молитве, и нахмурился. Очень медленно, сначала почти незаметно для присутствующих, он кивком дал знать о своем согласии, и Яга импульсивно обняла его.

Было уже далеко за полночь, но Ирена не могла заснуть, думая то об одном, то о другом, то о третьем. В душе ее, как краски на палитре, перемешались и радостное волнение, и сомнения, и страх. Теперь ей придется составить план действий, найти надежных людей и распределить обязанности. Единственным успокоением для нее было ровное дыхание сообщников, спящих под пледами вокруг натопленной печки.

* * *

Весна 1940 года позволила людям вздохнуть чуть поспокойнее после необычайно холодной зимы, но в остальном она принесла одни только катастрофы. В мае под напором немцев пали Норвегия, Голландия и Бельгия. Британская армия отступила после июньского поражения под Дюнкерком, и уже через неделю, 14 июня, полки Вермахта маршировали по Елисейским Полям, украшенным сотнями штандартов со свастикой. В расклеенных по всей Варшаве плакатах немцы трубили о своих победах.

Под страхом смерти евреям предписывалось приходить в Юденрат и получать направление на принудительные работы. Всем этим людям приходилось работать по 12 часов в день, а то и больше, как правило, собирая кирпичи для еврейских каменщиков, занятых на постройке стены, которая должна будет окружить и рассечь на две части еврейский квартал города. Слухов об изолированном гетто становилось все больше. В большинстве польских городов, где имелись еврейские районы, например в Пиотркове, Ченстохове, Лодзи, Люблине, Ковно и многих других, такие гетто уже были.

Стефан превратился в «арийца», т. е. купил себе новую Kennkarte, новую прописку, свидетельства о рождении и крещении, и исчез из поля зрения немцев. Под новым именем он поселился в запущенной квартире на Марковской, 15, в районе Прага с двумя коллегами из университета. Они заняли эту квартиру, когда с нее съехала еврейская семья, у которой не было денег платить домовладельцу‑арийцу. На фоне большинства варшавян Стефан выглядел на удивление здоровым и упитанным. Улыбаясь, он поражал Ирену идеальной белизной зубов. Подложные документы избавили его от необходимости носить белую повязку, и он снова начал почти каждый день приходить к Ирене то на работу, то домой.

В начале 1940 года начали появляться подпольные газеты, и уже к первой годовщине оккупации – к октябрю 1940‑го – по рукам ходило больше 50 разных изданий на польском, идише и иврите. Агенты гестапо не единожды проверяли установленный в конторе Ирены мимеограф[61], пытаясь найти признаки его нелегального использования, наказанием за что была смертная казнь.

– Даже не думал, что придется стать мальчишкой‑газетчиком, – сказал Стефан весной 1940‑го, отдавая Ирене первый номер нелегальной газеты «Бюллетень»[62]. Принес он ее, обернув ею свои голени. Ирена передала свой экземпляр Ирене Шульц, она отдала ее Яге, та потом – Ядвиге Денеке и т. д. Стефан показал Ирене несколько кафе в еврейском квартале, где можно было прокрутить какие‑нибудь дела, что‑то купить, что‑то продать, узнать новости. У каждой из этих кафешек была своя репутация. «Nowoczesna Café» («Современное кафе» – польск.) на улице Новолипки славилось своей развлекательной программой, вкусной едой и достоверностью информации, которую можно было там получить. Среди его постоянных клиентов были даже немцы. А вот «Sztuka Café» (кафе «Искусство» – польск.) на улице Лешно привлекало к себе остатки среднего класса, там заключали свои сделки торговцы‑чернорыночники и самогонщики. Контрабандисты считали это кафе почти что своим офисом и даже назначали там часы приема. Интеллигенция же предпочитала собираться в «Кафе на Сенной».

К марту, чтобы разделить еврейское и арийское население Варшавы, оккупанты возвели вокруг еврейских кварталов деревянный карантинный барьер с воротами на Крохмальной улице и еще в семи других местах. Немецкие газеты и плакаты продолжали поносить евреев как переносчиков тифа и прочих инфекционных заболеваний. Эпидемия тифа ширилась, и больше всего от нее страдали истощенные от недоедания евреи. К апрелю каждый месяц в городе фиксировалось по 500 с лишним новых случаев заболевания тифом.

В первый день мая Ирене позвонил Главный санитарный врач и директор Санитарно‑эпидемиологической службы доктор Майковский.

– Мне надо с вами увидеться, – сказал он. – Жду вас завтра утром у себя в кабинете.

В его голосе Ирене почудились одновременно и зловещие, и заговорщические нотки.

Доктор Майковский – почтенный пожилой джентльмен, лысый и бородатый, с устало опущенными плечами – запер за Иреной дверь своего кабинета. Кожа у него на шее и лице свисала складками, говоря о том, что не так давно он был человеком весьма полным. Доктор вернулся за рабочий стол и посмотрел на Ирену через очки, сильно увеличивавшие его глаза.

– Вы знаете дом № 35 по Крохмальной? – спросил он.

– Да, конечно. У меня там живут подопечные.

– Один из них на прошлой неделе умер, – он открыл перед собой папку с бумагами. – Нахум Смоленски… 18 лет. Квартира 33, третий этаж.

Это было очень печально, но евреи умирали постоянно, и Ирене было непонятно, что в этой смерти было такого, из‑за чего нужно было запирать дверь.

– Он умер от тифа.

– Прискорбно слышать, – все еще осторожничая, произнесла Ирена.

– Итак, этот молодой человек умер, и теперь всех, кто живет в квартале… не только в его доме, а в целом квартале… ждет кошмар. Новые карантинные мероприятия… драконовские, надо сказать, меры… и, на мой взгляд, просто варварские. Естественно, исполнение своих приказов они возложат на Юденрат.

Далее он рассказал о новых карантинных правилах и о том, что через несколько дней произойдет на Крохмальной, 35. Еврейская полиция[63], людей в которую нанимал Еврейский Совет, соберет всех живущих там евреев и отконвоирует до расположенных на Лешно, 109, общественных бань, где они пройдут дезинсекцию, а потом будут отправлены в душ. Всех – и мужчин, и женщин – побреют наголо. В это время по квартирам пройдут польские дезинфекционные бригады. Наглухо закрыв окна, они будут жечь в комнатах серу, чтобы обеззаразить тюки с одеждой, матрасы и подушки, в нежилых помещениях – разбрызгивать лизол и креозот и… красть все, что попадет под руку!.. По опыту прошлых дезинфекций люди знали, что у них будут вымогать взятки. За 50 злотых можно откупить от дезинфекции комнату, за 2000 – целый дом. Но в этот раз на такое надеяться не приходилось.

Как только будет официально засвидетельствовано окончание процесса дезинфекции, людей отконвоируют обратно на место жительства, ворота закроют на цепи с замками, и все жители на 21 день окажутся в профилактическом карантине.

Никто не сможет войти на территорию карантина или выйти оттуда. Люди будут в полной изоляции… в их дома не будет доставляться продовольствие и почта, из карантинной зоны не будет вывозиться мусор.

– Таким образом, – продолжал он, – через несколько дней немцы проведут на Крохмальной то, что у них называется «Акция»[64], то есть улица будет перекрыта на всем протяжении от Цеплой до Валицов. А это 20 000 человек. Это будет самый крупный карантин. Первый по новым правилам.

– Откуда вы это знаете?

– У меня есть друзья… весьма недешевые друзья. Я так понимаю, что у вас тоже имеются такие недешевые друзья.

Он произнес это таким тоном, что Ирене стало не по себе:

– Я не очень понимаю, что вы имеете в виду.

Он побарабанил пальцами по крышке своего стола.

– Если ничего не предпринять, 20 000 человек на три недели окажутся в карантине, не имея ни крохи хлеба. Мне подумалось, что помочь им сможете вы. Добрачинский о вас очень высокого мнения. Он сказал, что вы детально продумали, как действовать в ситуациях такого рода. Он сказал, что вы способны сделать невозможное.

Она почувствовала, как зарделись ее щеки. Только теперь она поняла, что может доверять Добрачинскому.

– Мы делаем, что в наших силах.

– Я могу выписать пропуски санэпидемслужбы вам и… – он перевернул несколько страниц в папке, – ага… вам и другой Ирене – Шульц. Имея эти пропуска, вы сможете въезжать в карантинную зону. Немцы, думаю, будут держаться от этого района подальше. Так что есть надежда, что вам придется иметь дело только с польскими полицейскими, а им будет уже прилично заплачено.

Ирена знала, что этот момент когда‑нибудь наступит, и была к нему готова. Она давно продумала стратегию и тактику, оценила риски, спрогнозировала вероятные проблемы и четко представляла себе, как в подобных обстоятельствах мобилизовать на работу своих помощников. Согласно установленному плану, она начала обзванивать своих сообщников. Представившись Иолантой, она говорила им:

– Подготовить процедуру № 5… Крохмальная. Подробности позднее.

Упоминание «процедуры № 5» означало, что в скором времени произойдут некие события, требующие подготовить мешки с зерном, мукой, корнеплодами и добыть фальшивые документы, в которых еврейские имена и фамилии будут заменены на польские.

На следующий день Ирена прошла по Крохмальной. Она заходила в каждый дом и разговаривала с председателями домовых комитетов, предупреждая их о дезинфекционной Aktion. В то же время медицинский фургон службы соцзащиты, за рулем которого сидел Антоний Данбровский, начал развозить по району мешки с крупами и корнеплодами. Сверху мешки заваливали использованными перевязочными материалами и грязным постельным бельем. Стараясь не попадаться на глаза еврейским полицаям и «синемундирникам», подростки из молодежных кружков прятали мешки в подвалах и на чердаках. Евреям, боящимся ареста за те или иные проступки, Ирена добыла новые удостоверения личности и нашла временные убежища, где они могли укрыться до завершения Aktion.

На Крохмальной улице было зарегистрировано около 30 случаев тифа, и было ясно, что Aktion может начаться в любую минуту. На четвертый день после объявленной ею тревоги, в пасмурный, тихий и теплый весенний день 7 мая, выходящая из дома № 35 Ирена услышала то, чего ждала и боялась. Со всех сторон завыли сирены и послышались трели полицейских свистков. Заполнявшие тротуары Крохмальной улицы люди бросились врассыпную. Немецкие войска перекрыли улицу с обеих сторон и медленно двигались навстречу друг другу. Между немецкими кордонами работало подразделение польских «синих мундиров»[65]. Из установленных на грузовиках громкоговорителей разносились приказы.

– Alle Juden raus! Всем евреям выйти на улицу! Будет проводиться санитарная обработка! Все, кто не покинет дом в ближайшие 15 минут, будут расстреляны.

Ирена вздрогнула, когда на другом конце квартала раздалась автоматная очередь… «Синемундирники» входили в дома, стучали в двери и выгоняли людей. Немцы «работали» на улице: сбивали выбегающих из домов людей в колонну в центре улицы. Снова раздались выстрелы. В агонии закричала женщина. Немцы нервно поигрывали оружием. Какой‑то «синемундирник» схватил Ирену за рукав и потащил на середину мостовой:

– Шевелись, жидовка. На середину улицы! И где твоя повязка?

Ирену взбесила его грубость, но потом она увидела, что жандарм совсем молоденький, перепуганный, наверно, деревенский мальчишка, которому повезло найти хоть такую работу. Вероятнее всего, до войны он и знаться с евреями не хотел, а теперь получал за издевательства над ними деньги.

– Я не жидовка. У меня есть пропуск, – сказала Ирена. – Санэпидемстанция министерства здравоохранения.

Она показала ему выданный доктором Майковским пропуск. Парнишка отпустил ее, казалось, с некоторым облегчением, а через мгновение со всего размаху обрушил свою дубинку на пожилую женщину, пытавшуюся войти в дом. Она упала на мостовую, из раны на голове хлынула кровь. Ирена бросилась к ней… ее схватили солдаты и подтащили к офицеру. Немец окинул взглядом ее фигуру, грудь, ноги и протянул руку за документами. Она изо всех сил постаралась не выдавать своего испуга.

– Чтобы ей помочь, надо сначала попросить у меня разрешения, – с глумливой усмешкой сказал он и стал изучать ее пропуск. – Не сомневаюсь, что это подделка, и совершенно уверен, что вы заняты тут какими‑нибудь темными делишками, но у меня просто нет времени с вами разбираться.

Он сплюнул ей под ноги.

– Эта женщина здорова. И вы, соответственно, не в праве оказывать ей помощь. А теперь убирайтесь.

Шагая прочь, Ирена почувствовала, что разгорающаяся в сердце ярость начинает побеждать страх, и поняла, что давно ждала этого.

Date: 2015-09-22; view: 376; Нарушение авторских прав