Все на строительство оборонительных линий!

Легионы мальчишек и стариков с лопатами на плечах оставили у Ирены гнетущее впечатление. Когда она вернулась домой, звонил телефон. Это был Стефан, учитель истории, с которым она познакомилась в Варшавском университете. Ирене казалось, что у него к ней имеются определенные романтические чувства… да и, если честно, она к нему тоже была неравнодушна. Но она до сих пор была замужем за Митеком, а посему они со Стефаном ограничивались вечерними беседами о социализме, правах меньшинств и авангардных поэтов.

– Я уезжаю из города, – сказал он по телефону, – судя по всему, я отправляюсь перегруппировываться.

Потом он засмеялся, и Ирена услышала того загадочного, циничного в политических вопросах Стефана, который так ее привлекал:

– Мне как‑то странно это слышать. Перегруппировываться? Когда мы вообще не группировались?

– Тебе обязательно из всего делать шутку? – спросила Ирена.

На линии воцарилась тишина, и она подумала, что их разъединили или, может, она обидела его своей резкостью.

– Стефан? Ты пойдешь на войну?

– Я не могу отказаться, – в его голосе зазвучала совсем детская уязвимость. – Все подумают, что я трус. Я так думаю, что чувство стыда у меня гораздо сильнее цинизма и страха.

– Это не стыд, – сказала Ирена. – Ты же поляк. Это просто порядочность.

В трубке послышался какой‑то треск, голос Стефана пропал, но потом снова вернулся.

– Позвони, когда сможешь, – сказала она. – Будь осторожен. И не строй из себя героя.

О том же самом она мысленно просила Митека.

– Это вряд ли.

На линии опять повисла неловкая пауза, будто он хотел сказать еще что‑то, но не решался. Ирена вспыхнула. Она подумала о Митеке и не смогла сказать ничего, кроме:

– Будь осторожен, Стефан.

Днем по «Радио Варшава» объявили, что в войну с Германией вступили Великобритания и Франция. К вечеру на улицах начались спонтанные демонстрации, будто, размахивая польскими, британскими и французскими флагами, можно было сбить немецкие бомбардировщики с курса и заставить их врезаться друг в друга в воздухе. Мать Ирены не отрывалась от радиоприемника – первые за три дня хорошие новости! Ирена была рада снова видеть на ее лице улыбку.

Но поводы для оптимизма иссякли очень быстро. Ранним утром во вторник 5 сентября в дверь заколотили. Офицер полиции ввалился в квартиру и, выпучив глаза от паники и ощущения собственной значимости, приказал немедленно покинуть дом. Синий плащ у него съехал на одну сторону, он был похож на какого‑то карикатурного персонажа.

– Немецкие войска, бронетранспортеры и танки, – сказал он, пытаясь отдышаться, – уже почти на окраине города. Там копают окопы. На вашей улице надо построить баррикаду.

Он показал на мебель и книжные шкафы с книгами Ирены:

– Все это… все, что можно вынести из дома… на баррикаду. Сейчас же!

Ирена начала было объяснять, что этого делать никак нельзя, но он выхватил свою дубинку и с силой ударил ею по стене, оставив трещины в штукатурке.

– Мои приказы не обсуждаются! – заорал он, брызгая слюной. – Объявлено военное положение! Улица должна быть перекрыта. Все должны эвакуироваться.

Под его руководством жители дома № 6 по улице Людвики вынесли на улицу все, что годилось для постройки баррикады. Полицейский приказал им встать в живую цепочку и передавать друг другу матрасы, столы и стулья. Больше всего Ирена расстроилась, видя, как ее книги, только что гордо красовавшиеся на своих полках, превратились в простой мусор, разбросанный по жалкому барьеру, возведенному в надежде остановить немецкие танки.

На счастье Ирены, ее жившая неподалеку тетушка Казимира Карбовска любезно согласилась приютить у себя Янину. Сама же Ирена отказалась выполнять приказ и осталась дома. Проведенная в одиночестве ночь превратилась для нее в сплошной вихрь страхов и волнений. Город был обесточен, на улице не было ни души, звук шагов, когда она ходила по комнатам, разносился по пустому дому зловещим эхом. Она вертелась на брошенном на пол матрасе… Ее мысли по‑обезьяньи скакали с одной темы на другую. То она думала о Стефане, то о Митеке, то волновалась о больном сердце матери, то боялась прямого попадания в то бомбоубежище… Единственным ее компаньоном в эту ночь было «Радио Варшавы», а единственным утешением – льющийся из радиоприемника Шопен в исполнении пианиста Владислава Шпильмана.

Ирена беспокоилась за Митека. Сводки с фронта приходили неутешительные, и на стенах домов начали вывешивать первые официальные списки погибших и раненых. Почти из каждой семьи кто‑то ушел на фронт, и все родственники тех, кто надел военную форму, с замиранием сердца ждали появления новых плакатов. Ирена искала в списках его имя, боясь, что с ним произошло самое страшное.

Город день и ночь сотрясался от бомбардировок, и к концу первой недели люди заговорили об осаде. Электричества не было, напора воды не хватало, с пожарами просто перестали бороться. Расклеенные на улицах плакаты приказывали людям экономить воду и не принимать ванн. Каким‑то образом все еще выходила варшавская ежедневная газета «Работник» («Robotnik» – польск.), а срочные новости и важные сообщения печатались в уличных плакатах. Закрылись все учреждения и коммерческие предприятия, работать продолжали только жизненно важные для города службы: пожарные бригады, насосные станции, полиция и служба соцобеспечения.

Немецкое наступление оказалось таким стремительным, что уже к концу первой недели войны люди стали поговаривать, что немецкие пушки стоят уже меньше чем в 30 километрах от города. И вот на Варшаву обрушились артиллерийские снаряды… стало еще страшнее. Во время авианалетов у людей хотя бы было время спуститься в убежище. При артобстрелах все происходило за считаные секунды: короткий свист снаряда, мгновение тишины, ослепительная вспышка и потом взрыв.

Однако Ирена каждый день ходила на работу, где могла если не почувствовать себя нужной, то хотя бы отвлечься… она заполняла формы, писала отчеты, звонила своим подопечным и их домовладельцам. Вместе с ней в офис приходило меньше половины работников, по причине чего кризис соцобеспечения, возникший еще до начала войны, теперь разросся до масштабов гуманитарной катастрофы. Она оглядывалась по сторонам и гадала, что заставляет остальных сотрудников оставаться на рабочих местах. Смелость, нежелание смотреть в глаза действительности или оптимизм? Или это было простое желание продолжать заниматься привычными делами, хранить верность заведенному графику жизни?

Ирена была старшим администратором, и ей выделили собственный кабинетик. Будто городу было мало лишений и разрушений, принесенных бомбардировками, к концу страшной первой недели войны в Варшаву потянулись сначала тонким ручейком, а затем мощным потоком хлынули беженцы. Ян Добрачинский и его помощница Яга вместе вошли в кабинет Ирены и закрыли за собой дверь. Он с загадочным выражением лица остался стоять, сложив на груди руки. Ирена так и не могла решить, можно ли доверять Добрачинскому. Яга, сегодня заметно потерявшая в росте из‑за отсутствия высоких каблуков, вставила в свой черный мундштук сигарету.

Недавно Добрачинский нагрузил Ирену дополнительными обязанностями, попросив оказывать помощь беженцам из Большой Польши (Wielkopolska – польск.), т. е. западных регионов страны, через которые уже прокатилась волна немецкого наступления. Теперь, стоя у нее в кабинете, он сказал:

– Боюсь, я передал вам слишком много семей, и в основном еврейских. Яга может вам помочь. Назначить им пособие будет… будет нелегко. Нам нужно расширить контакты с Centos[35]и TOZ[36]. Ваши связи там будут играть особенно важную роль.

Ирена сначала подумала, что он просто хочет поддержать ее и сказал все это, чтобы она не теряла надежды, но потом посмотрела в его глаза и поняла, что он говорит совершенно серьезно.

– Яга расскажет подробности. А у меня назначена еще одна встреча.

Он почти что улыбнулся и ушел.

Яга положила на стол Ирены папку с надписью «БОРОВСКИЕ». Внешне она ничем не отличалась от прочих, но внутри нее лежали пять пустых бланков свидетельств о рождении, приблизительно столько же справок о крещении и свидетельств о браке, а также пачка регистрационных форм.

– Это вам на троих с Иреной Шульц и Ядвигой Денекой. Ян… то есть пан Добрачинский, называет то, что вы делаете, «творческим подходом к социальной работе», – Яга подмигнула. – Если будет нужно, я принесу еще.

Ирена на мгновение почувствовала себя беззащитной, и у нее от испуга даже закружилась голова.

– Яга, я не очень понимаю.

– Я уверена, что вы знаете, как всем этим распорядиться. И больше не будем ничего говорить.

Теперь Ирена уже не сомневалась, что Добрачинского можно считать другом.

* * *

В городе было слишком мало мест для беженцев из провинции, которых гнал в Варшаву блицкриг. Тысячи завшивевших, истощенных, больных беженцев, отчаянно нуждавшихся в еде и крыше над головой, считали, что в Варшаве они будут вне опасности. Ирене удалось найти в каждом из десяти районных отделов соцзащиты по одному надежному сообщнику, готовому, как это делали последние несколько лет они с Иреной Шульц, либо подчистить документы, либо сделать фальшивые. Эти девять женщин и один мужчина были ее связниками. Каждый из них нашел людей, готовых предоставить беженцам, в основном евреям, временное жилье, пока их не удастся разместить где‑нибудь на постоянное жительство. Имена этих ангелов были известны только двум Иренам.

Но справиться с потоком людей становилось все труднее, на улицах становилось все больше нищих. Целые семьи одетых в жалкие лохмотья людей просили милостыню, причитая на идише:

– Haks Rakhmunes! (Пожалейте! – идиш.)

Как‑то в середине сентября Ирена подделала подпись Яна Добрачинского, чтобы выдать продуктовые карточки и несколько сотен злотых трем семьям беженцев. Это был акт отчаянья с ее стороны, которому она, тем не менее, находила тысячу оправданий: им нечего есть, до зимы осталось несколько недель, продуктовые склады хорошо укомплектованы, средства службы соцобеспечения лежат без дела на счетах госбанка.

К удивлению Ирены, подделывать документы оказалось очень несложно. Потренировавшись несколько дней, она научилась с легкостью копировать подпись своего начальника. Она отправилась на продуктовые склады сама. Обычно операции на складе тщательно проверялись и аккуратно учитывались, но в тот раз молодой кладовщик так боялся попасть под бомбежку, что быстро выдал все, что требовалось по подложному ордеру, и пустился наутек в бомбоубежище.

Самые тяжелые бомбардировки и артобстрелы обрушились на Варшаву 25 и 26 сентября, в два последних дня длившейся целый месяц осады. Все окружавшие дом Ирены здания были разрушены, под бомбами и снарядами каждый день гибли сотни людей.

Ирена спала в подвале, каждую ночь пугая себя мыслями, что в случае прямого попадания это убежище может стать ее могилой.

В последний день она поднялась наверх, в свою пустую квартиру, чтобы переодеться. Она смотрела в зеркало и почти не узнавала отражающуюся там девушку с темными, опухшими от недосыпа глазами, еще не потерявшими природной яркости, но застывшими в горестной гримасе губами и безвольно висящими жирными кудряшками волос.

К счастью, этот кошмар закончился уже на следующий день, с капитуляцией Варшавы. Когда Ирена вышла на улицу, в городе царила тишина. Воздух был наполнен адской смесью из запаха гари и отвратительной вони разлагающихся тел и гниющего мусора. Она отправилась на Францишканскую, где ей удалось найти временный приют для еще двух семей. В какой бы дом она ни заходила, она видела больных, голодных, грязных детей. Они жались друг к другу, не зная, где достать еды, где укрыться, когда придут зимние холода.

На закате, шагая домой через истерзанный город, Ирена подумала, что когда‑нибудь какой‑нибудь историк напишет об этих временах и все в его словах будет не так, потому что никакими словами будет невозможно описать то, что пережила Варшава в сентябре 1939 года.

* * *

Подруга Ирены Ева теперь работала в Centos, одной из еврейских организаций самопомощи, финансируемых Объединенным распределительным комитетом[37]. Они пытались хотя бы раз в день кормить самых бедных, раздавая с полевых кухонь бесплатную похлебку с куском черного хлеба. Совсем скоро наступит время, когда и этот скудный обед будет казаться людям недостижимой роскошью. Именно через Еву в Centos поступали перенаправленные двумя Иренами финансовые потоки, продукты и медикаменты.

Природный оптимизм Евы и никогда не сходившая с ее лица улыбка всегда были для Ирены источником покоя, своеобразным оазисом надежды.

– Даст Бог, – снова и снова повторяла Ева, – все будет хорошо. Мне кажется, что ничего в жизни без причины не происходит, пусть даже мы этой причины и не понимаем. Со временем все наладится.

Но по мере того, как ситуация, особенно для евреев, стала все ухудшаться и ухудшаться, Ирену этот вечный оптимизм Евы начал немного бесить. Да есть ли пределы ее благодушию?!.

За несколько дней до капитуляции Ирена отправилась к Еве. Она торопливо шагала по Кармелицкой, до войны самой оживленной, а теперь практически безлюдной улице еврейского квартала. В тот день город уже пережил два авиационных налета. Она несла две холщовые сумки с перевязочными материалами. Под подкладку одной из этих сумок были зашиты 1200 злотых.

Войдя в штаб‑квартиру Centos, Ирена чуть не оглохла от какофонии говорящих на идише, польском и иврите голосов. В нос ударил запах мочи и пота, тошнотворная вонь толпы, заполонившей тесное помещение. Семьи беженцев, ругаясь друг с другом, толкались в очередях, плакали дети.

У этих людей неделями не было крыши над головой, многие из них пешком прошли сотни километров, чтобы добраться до Варшавы в надежде хотя бы помыться и найти еды. Но и здесь ничего этого не было.

Ирена пробралась через толпу к кабинету Евы Рехтман. Дверь была приоткрыта, Ева разговаривала по телефону… связь еще работала. Увидев Ирену, она улыбнулась и взмахом руки пригласила ее войти.

– 135 килограмм… 420 злотых, – сказала она в трубку. – Это все, что я могу предложить. Но не бери в голову! Ты не единственный ворюга в Варшаве. Я поищу еще кого‑нибудь.

Она бросила трубку.

– Мерзавец!

Даже разозлившись и расстроившись, она не переставала улыбаться.

Они обнялись.

– Слава Богу, с тобой все хорошо. Твой дом цел? Как мама?

– Да, все с ними хорошо, – сказала Ирена.

Она заметила, что Ева и теперь не отказалась от косметики.

– А как у тебя? Как родители? Брат?

– Пока, слава Богу, все нормально. Но несколько дней назад Адама чуть не убило. Только он вышел из дома на Островской, как в него попал снаряд. Погибло десять человек. Он помогал откапывать выживших. Я за него очень боюсь. Он и раньше был не особенно сдержан, но теперь он просто в бешеной ярости.

– А что он там делал?

– Я послала его с едой и деньгами к одной парализованной женщине. Она тогда погибла…

Их перебила ассистентка, зашедшая подписать какую‑то бумагу. Когда она ушла, улыбка с лица Евы исчезла.

– Сегодня до меня дошли очень нехорошие слухи.

– В слухах сейчас недостатка нет, – сказала Ирена, – только правды в них, как правило, мало.

– Нет, на этот раз все правда, – глаза Евы налились слезами, и она аккуратно промокнула уголки, чтобы не размазать тушь. – Говорят, вчера генеральный штаб и президент Мосцицкий бежали в Румынию.

– И тебя это удивило? – спросила Ирена.

– Я не думала, что до этого дойдет, – она нашла в сумочке пудреницу и поправила макияж.

Ева заглянула в сумки с бинтами.

– Могу я поинтересоваться, где ты их взяла?

– Лучше не надо, – улыбнулась Ирена. – И вот еще 1200 злотых.

Когда она вышла из Centos, на стенах домов и киосков уже расклеивали плакаты с сообщением об «обусловленном тактическими соображениями» перемещении польского правительства в Румынию.

Ирена впервые увидела на улицах солдат отступающей польской армии – небольшие группы усталых, подавленных и небритых людей в мятой форме и покрытых засохшей грязью ботинках. Вели они себя шумно… некоторые были явно пьяны. На поясе у них висели сумки с противогазами, а на плечах у многих небрежно болтались винтовки.

К фонарному столбу прислонился седой солдат, про которого было невозможно сказать, стар он или молод. Ирена заметила на его форме нашивки подразделения, в котором служил Митек.

– Извините меня, – сказала она. Он выпрямился, но вовсе не до стойки «смирно».

– Моего мужа зовут Митек Сендлер. Вы не знаете, что с ним?

Солдат попросил сигарету, и она ему ее дала, дрожащей рукой поднесла к сигарете зажигалку, подаренную ей Митеком в прошлом октябре, на день ангела.

– Нас разгромили наголову, – сказал он, смотря в пустоту, и в голосе его вдруг зазвучал ужас. – Им конца и края не было. Бомбардировщики, танки, пушки, по десять солдат на каждого нашего. Я видел, как польский офицер на белом коне, вооруженный одной саблей, бросился в атаку на немецкий танк.

«Хм… сколько в его рассказе правды, а сколько он выдумал, чтобы она не посчитала его трусом?» – подумала Ирена.

– Митек Сендлер, – повторила она. – Лейтенант Сендлер. Что с ним?

Он задумался, нахмурив брови, а потом кивнул.

– Да, Сендлер. У нас его все уважали.

У Ирены кровь застыла в жилах.

– Он ничего не боялся.

– Что с ним? Он…

– Погиб? Я не знаю. Когда я видел его в последний раз, он был жив. Как я уже сказал, мадам, он был чертовски хороший офицер и настоящий поляк. Но у нас не было шансов. Можно попросить у вас еще сигаретку, мадам?.. на потом?

Date: 2015-09-22; view: 344; Нарушение авторских прав