Вторжение

Варшава, сентябрь 1939

На рассвете 1 сентября 1939 года Ирену разбудили взрывы, сотрясающие ее кровать, комнату, стены всего дома. От постоянной вибрации стакан с водой подполз к краю тумбочки, и она поймала его как раз в тот момент, когда он был уже готов упасть на пол. В зловещий хор слился вой сирены воздушной тревоги. Мать Ирены Янина, часто поднимавшаяся еще до восхода солнца, громко постучала в дверь. Раньше она никогда этого не делала.

– Ирена! Быстрее одевайся! Бежим в бомбоубежище!

За считаные секунды после пробуждения сердце Ирены начало колотиться как сумасшедшее, хотя новости о начале войны не стали для нее сюрпризом. Через дверь спальни доносились сообщения «Радио Варшавы» о нескольких часах боев на немецкой границе и налете на Варшаву. На лестничной клетке были слышны торопливые шаги спускающихся вниз людей, и Ирена с матерью последовали за соседями в подвал. Ирена думала о своем муже Митеке, лейтенанте польской армии, и молилась, чтобы он не вздумал геройствовать.

Она знала Митека с детства, но брак сложился не очень‑то удачно.

Они сохранили добрые чувства друг к другу, но уже несколько лет жили раздельно. В прошлом июле Митек приезжал в Варшаву на церемонию вручения Ирене университетского диплома. Они поговорили по душам и решили, как им жить в будущем. Он будет продолжать преподавать классическую литературу в Познани, она – заниматься социальной работой и ухаживать за мамой в Варшаве. Чудесного примирения не случилось, пришло только печальное осознание, что у них совершенно разные устремления. Единственным чудом был тот факт, что ей удалось закончить университет. Через шесть лет Ирену все‑таки восстановили и позволили закончить дипломную работу. Сбылась мечта ее мамы: наконец‑то ее единственное дитя получило ученую степень!..

…Прозвучал отбой, и Ирена с матерью и соседями, многие из которых выбежали из дома в чем спали, поднялись обратно наверх. Она переоделась, взяла противогаз и влилась в достаточно жидкий, но оживленный поток растерянных варшавян, пытающихся продолжать жить нормальной жизнью в первый день войны.

В нескольких кварталах от нее что‑то горело – в небо поднимался черный столб дыма. Трамваи ходили по расписанию, будто не происходило ничего необычного, но у всех были с собой сумки с черными резиновыми противогазами. На улицах царило необычное единение. Ирена без всякого стеснения разговаривала с людьми, которых знала в лицо по ежедневным поездкам на работу и с работы, они обменивались слухами, говорили друг другу слова поддержки, стараясь просто быть вместе или, может, придать друг другу смелости. Она рассматривала пассажиров и думала, кто из них доживет до конца войны.

Рабочий стол Ирены был завален прошениями и папками с документами. Не успела она открыть первую из них, как снова завыли сирены, и сотни работающих в здании людей забились в подвал. По слухам, эти бомбоубежища могли спасти людей от всего, кроме прямого попадания. Гремящие над их головами взрывы сотрясали здание до основания. Рядом с ней на жесткой скамейке сидела еще одна Ирена – Шульц. Глаза ее были закрыты, но по шевелению губ было видно, что она либо молится, либо успокаивает себя, что‑то напевая. Но что это было на самом деле, Ирена не слышала.

Шульц была начальницей Ирены в 1932 году, когда она только пришла на работу в службу соцзащиты[29]. Теперь они вместе подделывали документы и всячески мошенничали с госфинансами, чтобы облегчить жизнь своих подопечных. Их называли «двумя Иренами».

К своей противозаконной деятельности Ирена Шульц относилась с юмором. Но при этом она еще и отличалась внутренней дисциплинированностью и фотографической памятью. Она знала обо всех подложных документах, обо всех случаях мелкого мошенничества с госфондами, помнила имена и места работы всех сообщников. Она знала, кому из коллег можно доверять и что можно поручить.

Очередная бомба разорвалась в опасной близости от их здания. Напротив двух Ирен сидели директор службы соцзащиты Ян Добрачинский и его секретарь Яга Пиотровска. Она было потянулась, чтобы схватить начальника за руку, но в последний момент остановилась.

Еще один зубодробительный взрыв, на этот раз так близко, что с потолка посыпалась штукатурка. Заморгали лампочки, кто‑то закричал. Ирена почувствовала, как у нее на руках зашевелились волоски.

Ирена Шульц перешла напротив и присела по другую руку от Яна Добрачинского. Только здесь, в бомбоубежище, Ирена заметила, какой он крупный мужчина. Ему пришлось пригнуться, чтобы пройти в дверь, а в подвале он даже не мог встать во весь рост. Все в Добрачинском было какое‑то большое и тяжелое. Голова и плечи склонялись вперед, густые черные волосы были аккуратно зачесаны назад. До недавних пор он редко выходил из своего кабинета и почти никогда не улыбался. Когда он вставал, руки у него несуразно висели по сторонам, словно не входили в изначальный план его создателя, а были приделаны уже потом, на всякий случай. Но где‑то с полгода назад, когда его помощником по административным вопросам стала Яга Пиотровска, все изменилось, и он словно оттаял. В конторе про них ходили всяческие слухи.

Ирена с Ягой тянулись друг к другу, как это часто бывает с полными противоположностями. Ирену привлекала богемность Яги, а той импонировали человеческие качества Ирены. Яга была на целую голову выше, и Ирене думалось, что ее фото вполне можно было бы вынести на обложку модного журнала. Яга была завсегдатаем артистических кафе и ночных клубов типа «Romanishes Café»[30]и приносила оттуда множество всяких историй. Даже на работу она одевалась, словно собираясь в богемный клуб – ярко‑красный лак для ногтей и такая же помада, коротко подстриженные по последней моде каштановые волосы, игривая улыбка на лице. Толстую черную оправу своих очков Яга разрисовала разноцветными точечками и закорючками. Яга сама шила себе авангардную одежду, и на этот раз была в платье из круглых и треугольных лоскутков бордового и зеленого бархата.

Ирена тайком рассматривала угловатые черты лица Добрачинского: острый нос, квадратная челюсть, зачесанные назад набриолиненные темные волосы… Ирена Шульц о чем‑то пошепталась с ним и сделала какие‑то пометки у себя в блокноте.

Внезапно раздался еще один взрыв, самый близкий за все время, и все бывшие в убежище разом вскрикнули, будто сидели в вагончике на «американских горках». Ирену пугала вероятность погибнуть в этом подвале – ее тело будет гнить под тоннами битого кирпича, пока его не обнаружат, если вообще обнаружат… Но еще больше пугала перспектива оказаться погребенной под руинами заживо.

Ирена Шульц вернулась на свое место рядом с Иреной. Добрачинский с непроницаемым лицом открыл принесенную с собой книгу и взялся за чтение «Преступления и наказания»[31].

– О чем вы? – шепотом спросила Ирена.

Ирена Шульц пожала плечами.

– О делах. О рабочих мелочах, – она попыталась улыбнуться. – Ты его недолюбливаешь, Ирена, но он очень изменился.

Ирена почувствовала, как у нее по спине побежала струйка пота.

– Хотелось бы, чтобы он получше относился к людям.

– В действительности мы говорили о евреях, – сказала Ирена Шульц, – о том, что теперь, после начала войны, им будет еще труднее жить. Он им тоже очень сочувствует.

Ирена не упустила возможности съязвить:

– Сочувствием их не накормишь.

Ирена Шульц принялась теребить сумку с противогазом.

– Ян Добрачинский, конечно, человек сложный. Но Яга говорит, что мы должны ему довериться.

– Ты же не рассказала ему о наших…

– Нет. Нет, конечно же, нет. Но, мне кажется, в скором времени нам просто придется это сделать.

Снаружи было затишье… разрывы бомб слышались редко и где‑то далеко. Ирена откинулась на стену и закрыла глаза. Она прекрасно помнила свою первую личную встречу с Иреной Шульц в 1935‑м, через три года после поступления на работу.

Всю ночь тогда шел снег, и Варшава превратилась в город из рождественской сказки. Но Ирена знала, что уже к середине дня девственные снежные одежды покроются грязью и волшебство обратится в жидкую кашу под ногами. Рабочая неделя шла нервно, потому что Ирена силилась понять смысл введенных правительством ограничений на помощь евреям и цыганам[32]. Когда Ирена добралась до своего кабинета, ее помощница сообщила, что из центральной конторы на Злотой, 74, позвонила ее начальница Ирена Шульц и сказала, что зайдет сегодня «проверить кое‑какие документы». За три года работы в соцобеспечении Ирена ни разу не встречалась с надменной пани Шульц, о которой шла не очень добрая слава. Зная ее твердый почерк, скрупулезность и педантизм в бухгалтерских вопросах, Ирена представляла свою невидимую начальницу этаким функционером, пожилой женщиной, обожающей ставить на место ходящих у нее в подчиненных молодых девчонок…

В кабинет Ирены вошла высокая, исполненная внутреннего достоинства женщина всего несколькими годами старше ее самой, одетая в модный, но практичный серый костюм, с мужским портфелем. Она шагала с самоуверенностью актрисы: плечи подняты, грудь вперед, голова гордо вскинута вверх. Когда начальница подошла поближе, Ирена увидела, что ее короткие светлые волосы, наверно, для пущей строгости образа, прихвачены черными шпильками. Приближаясь к столу Ирены, она не сводила с нее своих голубых глаз.

Женщина по‑мужски протянула Ирене руку.

– Я пани Шульц… из главной конторы, – сказала она своим хрипловатым голосом. – У меня к вам есть несколько вопросов.

Она незаметно огляделась по сторонам, чтобы определить, насколько близко находятся те, кто может их услышать, а потом села на стул рядом с Иреной и достала из кожаного портфеля несколько папок. Она наклонилась поближе и, почти касаясь своей головой головы Ирены, проговорила:

– Здесь есть ошибки.

Ирена узнала эти папки: Пищеки, Голдблатты, Штерны, – и у нее екнуло сердце. Причина визита пани Шульц была ясна. Если ее уволят, денег не будет не только на лекарства для мамы‑сердечницы, но и на еду. Хорошо, если просто уволят, а то ведь и отправят в тюрьму!..

Ирена Шульц открыла папку Пищеков.

– Здесь есть ошибки, – повторила она, и Ирена приготовилась услышать самое страшное.

После того как чуть раньше в том же году умер маршал Пилсудский, государственная политика сильно качнулась вправо и силу в стране набрало национал‑демократическое движение Дмовского[33]. Новые правила распределения соцпомощи ущемляли права евреев и приносили большие страдания большинству подопечных Ирены. Чтобы семья Пищеков могла и дальше получать социальное пособие, нужно было внести в их дело две «поправки». Крохотные изменения, ничего серьезного. В описании жилья Пищеков, квартиры, больше похожей на нищенскую хижину, указывалось, что «три человека занимают две комнаты», тогда как это была одна комната, разделенная стараниями скаредного домовладельца на две грубо сколоченной перегородкой. Поэтому Ирена заменила две комнаты в описании жилищных условий на одну. Их дочь по возрасту потеряла право на пособие, и Ирена подправила дату ее рождения, сделав ее на шесть месяцев моложе… всего‑то на полгода. Свои криминальные деяния она оправдывала, напоминая себе то, чему учил ее отец, убежденный социалист. Сострадание и закон, говорил он, иногда противоречат друг другу, и в этом случае законом всегда нужно считать сострадание. Ведь ее подопечными были Пищеки, а не законодатели‑антисемиты. Отец, работая в Отвоцке, тоже тайком таскал из лечебницы лекарства, чтобы раздавать их пациентам из бедных еврейских семей. Она делала почти то же самое – чуть‑чуть нарушала закон ради высшего блага.

Начальница показала на одну из строчек документа:

– Этот ребенок… Сара Пищек… в обоих документах указана неправильная дата рождения.

– Какая халатность с моей стороны. Обычная описка. Приходится заполнять так много формуляров!..

Ирена Шульц помолчала, пока мимо них проходила другая работница, а потом показала на «ошибку» Ирены кончиком остро заточенного карандаша и тихонько сказала:

– Вы поменяли всю дату рождения… и день, и месяц, и год. Это сразу же вызвало у меня подозрения. Вы прекрасно знаете, что выделять льготы и пособия людям, не имеющим на них права, противозаконно. Господин Пищек дал вам взятку?

Ирена резко выпрямилась на своем стуле и, стараясь говорить не очень громко, ответила:

– Никаких взяток. Я сделала это, чтобы им было чем кормить Сару. Ей же всего три года.

Она с мольбой посмотрела в небесно‑голубые глаза Ирены Шульц.

– А она умирает с голоду.

Они некоторое время сидели молча, сверля друг друга глазами. Наконец Ирена Шульц опустила глаза и обвела кружочком ложную дату рождения.

– В следующий раз меняйте только год. Это будет честная описка по невнимательности, и ее вряд ли заметит даже такой буквоед, как я.

Вот так они стали подругами и заговорщицами. Осенью 1938 года на Варшаву внезапно накатила следующая волна беженцев, и двум Иренам пришлось снова придумывать способы выделения пособий тем из них, кто был беднее всех и не имел на них права. Все это превратилось в некую мрачную игру; правительство вводило новые дискриминационные правила, а две Ирены находили способы их обойти. Они действовали все смелее и увереннее. Они нашли сочувствующих среди работников продуктовых складов, знали, кому доверять, где достать поддельные документы. Это сотрудничество постепенно переросло в странную, но очень крепкую дружбу. Время от времени Ирена Шульц шутливо плакалась Ирене, что мошенничать не в ее характере, что в нормальные времена она чтила букву закона и была образцовым бюрократом.

Смотреть на эту парочку было одно удовольствие. На фоне высоченной блондинки Ирены Шульц темноволосая и розовощекая Ирена казалась еще миниатюрнее, чем была на самом деле. В последние мирные месяцы они работали по 12 часов в день. Два‑три раза в день, не исключая суббот и воскресений, они носили пищевые концентраты, деньги и лекарства в еврейский район города. Ирена Шульц была вооружена поддельным пропуском на склады и письмом за подписью только что назначенного директором службы соцобеспечения Варшавы Яна Добрачинского. Ставя свою подпись на листе бумаги, он думал, что на нем напечатают документ об уровнях зарплат комендантов жилых домов.

К лету 1939 года практически все еврейские дети в Варшаве были лишены права на социальную помощь и пособия. Но две Ирены продолжали придумывать все более хитроумные способы обходить эти ограничения и, практически не оставляя никаких следов, перенаправлять денежные потоки. Они работали в тесном сотрудничестве с Евой Рехтман, бывшей социальной работницей из отделения Ирены, уволенной за свое еврейское происхождение. Ева с Иреной устроились на работу одновременно, в 1932 году, для обеих это был первый опыт работы в сфере соцобеспечения, и они быстро сдружились. Ева отличалась яркой и нестандартной семитской наружностью: оливковая кожа, светлые волосы, крупный, но не слишком, нос, экзотические, широко расставленные добрые светло‑карие глаза. Ева Рехтман выделялась в любой толпе, длинные ноги и осиная талия как магнитом притягивали взгляды мужчин. С лица ее никогда не сходила улыбка.

У них в конторе Еву называли не иначе как «этой волшебной еврейкой, способной добиться чего угодно».

– У нее фотографическая память! – восхищались коллеги. – Она никогда не унывает. Иногда даже кажется, что таких идеальных людей не бывает.

Еву сократили зимой 1938–1939‑го, когда вышел указ правительства, предписывающий уволить из госорганов опеки и соцобеспечения всех работников еврейского происхождения.

– Не бери в голову, – сказала Ева в последний день работы, – со мной все будет хорошо. Просто такие уж сейчас времена. И Добрачинский тут ни при чем. У него не было выбора. Вот, прочитай.

Она показала Ирене записку, написанную от руки на официальном бланке:

Дорогая госпожа Рехтман,

я приношу свои глубочайшие извинения за недальновидность и бессердечие своего вышестоящего начальства, настоявшего на вашем увольнении. Я осуждаю такие взгляды и решения. За шесть лет работы в нашем учреждении вы продемонстрировали высочайший профессионализм и исключительную преданность своему делу. Мне не оставили выхода, и я вынужден вас уволить. Тем не менее я буду счастлив выдать вам официальное рекомендательное письмо, которым вы сможете воспользоваться при поступлении на другое место работы.

C глубочайшими сожалениями,

Ян Добрачинский.

* * *

…Прозвучал отбой воздушной тревоги, и Добрачинский, угрюмо повесив голову, попросил внимания присутствующих.

– Внимание, друзья. Мне нужно вам кое‑что сказать.

В убежище все затихло.

– Пожалуйста, отправляйтесь сейчас все по домам, – сказал он. – Не надо ни заниматься бумагами, ни навещать наших подопечных до понедельника. А там мы и увидим, что принесет нам этот понедельник.

Ирена думала, что он закончил, но он вдруг закрыл глаза, сделал глубокий вдох и запел своим колоритным баритоном «Марш Домбровского», национальный Гимн Польши.

– Еще Польска не сгинела…

К баритону Добрачинского присоединилось яркое сопрано Яги, начала подпевать своим сипловатым голосом Ирена Шульц, потом еще кто‑то, еще… В конце концов голоса слились в мощный хор, и воздух завибрировал от звуков Польского гимна. До сего момента Ирена не чувствовала никакой душевной привязанности к «Маршу Домбровского».

Она всегда считала себя интернационалистом, а не патриотом. Но в этот день она пела гимн своей страны со страстью, гордостью и душевной болью.

Ирена Шульц пела с закрытыми глазами, и по щекам ее катились слезы.

Две Ирены покинули офис вместе. Придерживая висящие рядом с дамскими сумочками противогазы, они шли по изменившейся Варшаве, воздух которой наполнился запахом гари, столбы дыма там и сям поднимались в небо. В городе отключилось электричество, и трамваи застыли на улицах словно насекомые в кусочках янтаря. Они прошли мимо Саксонского сада, кажущегося теперь каким‑то абсурдным в своей летней зелени и буйстве красок на клумбах, а потом мимо своей трамвайной остановки на улице Лешно. Сирены карет «Скорой помощи» и пожарных машин разносились над городом жутковатой полифонией. В расположенном за парком квартале их ждало страшное, доселе не виданное Иреной зрелище: дымящиеся руины, которые еще вчера были трехэтажным домом с магазинчиками на первом этаже. От развалин отъезжали пожарные экипажи, помощь которых срочно требовалась в другом месте. Бойцы гражданской обороны копались в развалинах в поисках раненых, но сомнений в том, что выжить после такого взрыва было невозможно, практически не было. Несколько тел уже лежали рядком на мостовой улицы в ожидании фургона из городского морга.

На Маршалковской царила какая‑то неземная тишина… дым, развалины, мертвая лошадь, впряженная в перевернутую коляску, и никаких следов ее кучера. Две Ирены молча свернули на Желязную. На углу Желязной и Злотой они наткнулись на чадящие руины еще одного здания. Внезапно у них над головой заискрили провода, что‑то загудело, и с лязгом и скрипом начали оживать трамваи. На водопроводной станции включились электрические насосы, и напор воды в пожарных шлангах внезапно поднялся до нормального уровня. Варшава будто приходила в себя после сердечного приступа. Из бомбоубежищ на белый свет начали выбираться люди, зигзагами среди развалин проехал автомобиль, вернулись к своей работе конные извозчики и велорикши. Пронзая воздух истошной сиреной, промчалась пожарная машина.

К остановке подъехал трамвай № 25, Ирена Шульц двинулась было к дверям, но вдруг сделала нечто, чего не делала до сих пор ни разу в жизни, – она обняла Ирену и крепко прижала ее к груди.

В тот вечер «Радио Варшавы» сообщило, что в первых налетах участвовал 41 немецкий бомбардировщик, что два из них были сбиты и что под бомбами погибло больше сотни мирных варшавян. О состоянии дел на границе не было сказано ни слова, но наступление немцев было названо «массированным и стремительным».

Через два дня Ирена увидела, как в направлении реки потянулись вереницы слишком старых или слишком молодых для армейской службы мужчин, водрузивших на плечи вместо ружей лопаты. Расклеенные на стенах домов плакаты призывали людей встать на защиту Отечества, мэр Варшавы Стефан Старжинский[34]обращался в них к горожанам с просьбой отправиться рыть оборонительные рвы и окопы. Лопаты против гитлеровских танков.

Date: 2015-09-22; view: 324; Нарушение авторских прав