Помощник

Лечение энзимами продолжало приносить плоды, а битва интерпретаций достигла кульминации. Точка зрения Гонзалеса была такой: примерно в начале третьего месяца лечения пациенты проходят через полнейший упадок сил; многим кажется, что они умирают, — в лучшем случае, сказали нам, «вы будете чувствовать себя так, словно вас сбил грузовик». Все потому, что энзимы разрушают живые ткани, в том числе и опухоли, и в организме накапливаются токсины, продукты распада — отсюда и клизмы, ванны из английской соли и другие меры для очистки организма от токсичных образований. Анализы будут выдавать данные, которые на первый взгляд будут свидетельствовать о резко возросшей туморальной активности. А компьютерная томография покажет пропорциональное увеличение всех опухолей.

Так и должно происходить, если лечение помогает; буквально все пациенты программы Келли, идущие на поправку, на первом этапе проходят через это. И в самом деле, так происходило и с Трейей. На основе этих показателей, а также специальнрго анализа крови Гонзалес предсказывал Трейе 70 %-ную вероятность улучшения — стабилизацию или начало ремиссии.

А онкологи-традиционалисты давали ей от двух до четырех месяцев жизни.

Это была совершенно невозможная ситуация. Пока тянулось время, а результаты анализов становились все более и более драматичными, обе интерпретации оставались диаметрально противоположными. Я обнаружил, что психологически просто разделился на две половины: одна верила Гонзалесу, другая — онкологам. Я не мог найти никаких убедительных свидетельств в пользу полной правоты той или иной стороны. Трейя — тоже.

Сложилась атмосфера сумеречной зоны: через два месяца ты либо встанешь на путь исцеления, либо умрешь.

Из-за энзимов Трейя чувствовала себя измотанной, но во всем остальном ее самочувствие было вполне нормальным. Она и выглядела неплохо — точнее, была очень красива. Не было у нее и общих симптомов — никакого кашля, никаких головных болей, никаких дополнительных проблем со зрением.

Ситуация была настолько абсурдной, что Трейе она часто казалась забавной.

Ну и что я должна делать? Рвать на себе волосы? Так их у меня нет. Дело в том, что радость жизни никуда не девалась; бывают моменты, когда я чувствую едва ли не экстаз просто оттого, что сижу на веранде и любуюсь на вид, открывающийся с задней стороны дома, и смотрю, как играют собаки. Какой благословенной я чувствую себя тогда. Каждое дыхание становится невероятным, радостным, прекрасным. Что я упускаю? Что может быть не так?

Итак, Трейя просто продолжала шагать вперед. Она, канатоходец, делала шаг за шагом и отказывалась смотреть вниз. Я старался делать так же, но, боюсь, смотрел на землю слишком часто.

Первое, что она сделала, — это выступила в Виндстаре; по общему мнению, выступление было кульминацией всего симпозиума. Мы записали выступление на видео и несколько раз посмотрели. Больше всего меня поразило то, что в нем было суммировано чуть ли не все, чему научилась Трейя за время своей пятилетней битвы с раком, — и все это удалось сказать меньше, чем за четыре минуты. Она рассказала и о своих духовных взглядах, и о своей медитативной практике, о тонглен — обо всем, но при этом ни «медитация», ни «тонглен», ни «Бог», ни «Будда» не были упомянуты ни разу. Просматривая видеозапись, мы оба заметили: в тот момент, когда она говорит: «Врачи дают мне от двух до четырех лет», — ее взгляд становится пустым. Она лгала. Врачи давали ей от двух до четырех месяцев. Она не хотела пугать родных и друзей и поэтому решила, что эта информация останется между нами.

Я был поражен тем, что она вообще смогла выступить. У нее было сорок опухолей в легких, четыре — в мозге, метастазы в печени; компьютерная томография недавно показала, что главная опухоль в мозге увеличилась на 30 % (теперь она была величиной с крупную сливу), а ее доктор только что сказал ей, что будет большой удачей, если она проживет четыре месяца.

Второе, что меня поразило, — это насколько Трейя была полна сил и энергии. Ее присутствие словно осветило сцену, и каждый мог это почувствовать, увидеть. И глядя на нее продолжал думать: вот что я любил в ней больше всего с той минуты, когда мы познакомились, — это женщина, которая утверждает ЖИЗНЬ, утверждает всем своим существом, распространяет жизнь во все стороны. Это та самая энергия, которая делала ее такой привлекательной, которая заставляла людей становиться светлее в ее присутствии, заставляла их хотеть быть рядом с ней, смотреть на нее, разговаривать с ней.

Когда она вышла на сцену симпозиума, вся аудитория осветилась, а я думал: «Господи! Да, это настоящая Трейя».

Здравствуйте. Меня зовут Трейя Киллам Уилбер. Многим из вас я известна как Терри. Я связана с Виндстаром с самых первых дней его существования.

Пять лет назад в этом же месяце, в августе 1983 года, я познакомилась и всей душой полюбила Кена Уилбера. Я всегда называла это любовью с первого прикосновения. Мы поженились через четыре месяца, а через десять дней после нашей свадьбы мне поставили диагноз: рак груди второй степени. Медовый месяц мы провели в больнице.

За прошедшие пять лет у меня было два местных рецидива, и я испробовала много видов лечения, как традиционных, так и альтернативных. Но в январе этого года выяснилось, что рак прокрался мне в легкие и мозг. Врачи, с которыми мы консультировались, дают мне от двух до четырех лет.

Поэтому, когда Томми попросил меня выступить здесь, первой моей мыслью было: но я ведь все еще больна. Остальные сегодняшние ораторы так или иначе преодолели трудные обстоятельства или добились чего-то конкретного в череде своих жизненных сложностей.

Что ж, подумала я, я все еще больна. Может быть, я смогу посмотреть, что произошло в моей жизни после того, как мне поставили диагноз.

Я консультировала сотни людей, больных раком, по телефону и лично. Совместно с другими я основала Общество поддержки раковых больных в Сан-Франциско, которое предоставляет большой спектр бесплатных услуг и возможность общения для сотен людей каждую неделю. Я со всей честностью, на которую способна, написала о своем опыте и внутренних исканиях, и многие говорили мне, что им пригодилось то, что я написала; вскоре я планирую опубликовать книгу.

Но когда я закончила список сделанного мною, то вдруг поняла, что попалась в старую ловушку. Я свела успех к достижению физического здоровья наперекор всем неурядицам или к конкретным достижениям во внешнем мире. Но при этом я чувствовала, что смена перспективы, о которой мы сегодня говорим, выбор более высокого уровня, — это внутренние перемены и внутренний выбор, внутренний переворот, происходящий во всем твоем существе. Легко говорить о внешних достижениях, легко их оценить, но меня больше вдохновляют мои внутренние перемены, ощущение того, что я стала здоровее на более высоком, чем физический, уровне, меня вдохновляет духовная работа, которую я совершаю каждый день.

Если я игнорирую эту внутреннюю работу, то моя ситуация — когда жизнь находится под угрозой — пугает меня, вгоняет в депрессию, а порой кажется просто скучной. А совершая внутреннюю работу — в этом плане я довольно эклектична и заимствую из многих разных традиций и дисциплин, — я постоянно чувствую, что преодолеваю трудности и испытываю радость, чувствую себя глубоко погруженной в жизнь. Я считаю, что эмоциональные встряски, связанные с поздними стадиями рака, создают прекрасную возможность практиковать безмятежность, когда в то же время моя страсть к жизни становится сильней.

Научившись дружить с людьми, больными раком, научившись дружить с теми, кто может умереть безвременной, а возможно, и мучительной смертью, я научилась дружить с собой, такой, какая я есть, и дружить с жизнью, такой, какая она есть.

Знаю, что в мире есть много того, что я не могу изменить. Я не могу сделать так, чтобы жизнь была осмысленной или справедливой. Но усилившаяся готовность принять жизнь такой, какая она есть, с грустью, болью, страданиями, трагедиями, принесла покой в мою душу. Я чувствую себя все больше и больше связанной со всеми живыми существами, всеми, кто страдает, — подлинной связью. Я нашла в себе новые способности к состраданию. И я чувствую в себе все больше и больше желания помогать другим, помогать всем, чем можно.

Есть старая пословица, популярная среди раковых больных: «Жизнь — страшная вещь, от нее умирают». Я считаю, что в чем-то мне повезло. Если кто-то умирает, я всегда обращаю внимание, сколько лет ему было. Я всегда отмечаю газетные статьи, где говорится о молодых людях, погибших в разных происшествиях; я даже делаю вырезки, чтобы они служили напоминанием. Мне повезло в том, что я была заранее предупреждена и у меня было время действовать в соответствии с этим предупреждением. И я благодарна за это.

Я больше не могу игнорировать смерть, поэтому внимательней отношусь к жизни.

Аудитория состояла из нескольких сотен человек, и когда они встали и устроили овацию, я посмотрел вокруг. Люди открыто плакали и одновременно пытались быть веселыми. Оператор оставил свою камеру. Я подумал, что, если бы люди жертвовали на жизненную силу, Трейя была бы обеспечена на несколько сотен лет.

Как раз в этот период я наконец решился написать свое собственное письмо, письмо, дополняющее те письма, которые рассылала Трейя, — письмо о трудностях и невзгодах человека, который помогает больному. Вот оно в сокращенной версии.

27 июля 1988 года, Боулдер

Дорогие друзья!

…Перед человеком, поддерживающим больного, после двух или трех месяцев заботы встает особенно коварная проблема. В конце концов, это относительно просто — выполнять внешние, физические стороны ухода. Ты пересматриваешь свое рабочее расписание, приучаешься готовить, мыть посуду, убирать в доме и делать прочие дела, необходимые, чтобы оказать физическую поддержку любимому человеку; ты ходишь с ним к врачу, помогаешь с лекарствами и так далее. Это бывает довольно тяжело, но такая проблема легко решается: либо ты больше трудишься, либо нанимаешь для этих обязанностей кого-нибудь другого.

Гораздо труднее и коварнее при уходе за больным другое — внутренний разлад, который происходит на эмоциональном и психологическом уровнях. У него есть две стороны — психологическая и социальная. Внутри себя ты начинаешь осознавать: сколько бы ни было проблем у тебя самого, все они меркнут на фоне того, что у любимого человека рак или какая-нибудь другая смертельно опасная болезнь. Поэтому ты неделями или месяцами просто перестаешь думать о своих проблемах. Ты как бы захлопываешь их. Тебе не хочется расстраивать любимого человека, не хочется делать так, чтобы ему было еще хуже, а кроме того, ты сам повторяешь про себя: «Что ж, но ведь я не болею, со мной все не настолько плохо».

Примерно через несколько месяцев такой жизни (убежден, что этот срок различен для разных людей) ты постепенно начинаешь осознавать: из того, что твои проблемы меркнут, скажем, по сравнению с раком, вовсе не следует, что они исчезают. В действительности они только усиливаются, потому что теперь у тебя уже две проблемы: та, что была в начале, плюс то обстоятельство, что ты не можешь ее озвучить и тем самым найти для нее решение. Проблемы растут, как снежный ком: ты пытаешься закрыть крышку плотнее, но они выбивают ее с новой силой. Ты начинаешь медленно сходить с ума. Если ты интроверт, у тебя начинаются легкие судороги, дыхание учащается, тобой овладевает беспокойство, ты слишком громко смеешься и пьешь слишком много пива. Если ты экстраверт, ты взрываешься в самые неподходящие минуты, у тебя начинаются приступы раздражения, ты с громким стуком захлопываешь дверь, когда выходишь из комнаты, расшвыриваешь все вокруг и пьешь слишком много пива. Если ты интроверт, то у тебя бывают минуты, когда тебе хочется умереть; если ты экстраверт — минуты, когда ты хочешь, чтобы умер любимый человек. Если ты интроверт, то бывают минуты, когда ты хочешь убить себя, если экстраверт — минуты, когда ты хочешь переубивать их всех. В любом случае в воздухе витает смерть; сознанием неудержимо овладевают раздражение, злость и отчаяние вместе с ужасным чувством вины из-за того, что ты испытываешь все эти темные чувства.

Разумеется, с учетом сложившихся обстоятельств все эти чувства вполне естественны и нормальны. Честно говоря, я бы побеспокоился за человека, у которого они время от времени не возникают. А самый лучший способ справляться с ними — это говорить о них. Я не знаю, как сильнее это подчеркнуть: единственное решение — говорить.

И вот здесь человек, ухаживающий за больным, натыкается на вторую из упомянутых мною психологических трудностей — социальную. Как только ты решил, что должен об этом поговорить, возникает проблема: с кем? Тот, кого ты любишь, возможно, не самый лучший собеседник в разговоре о некоторых твоих проблемах — просто потому что часто он сам и есть твоя проблема: он взвалил на тебя тяжелый груз, но, несмотря на это, тебе не хочется, чтобы он чувствовал вину перед тобой, не хочется вываливать все это на него, как бы порой ты ни был зол из-за того, что он болен.

Без сомнения, самое лучшее место, где можно проговорить все это, — группа поддержки, состоящая из людей, попавших в сходные обстоятельства, — то есть группа поддержки для людей, ухаживающих за больными. Кроме того, очень полезными могут быть сеансы индивидуальной психотерапии, как и психотерапии для супругов. Но к этой «профессиональной» поддержке я вернусь чуть позже. Дело в том, что среднестатистический человек — в том числе и я — обычно обращается в подобные службы, когда все зашло уже слишком далеко, когда причинен уже немалый вред и нанесено немало бессмысленных ран. Ведь среднестатистический человек делает нормальную и понятную вещь: он или она разговаривает с родными, друзьями и приятелями. Вот тут-то он и сталкивается с социальной стороной проблемы.

А она такова, что, как выразилась Вики Уэллс: «Хроники никому не интересны». Она имела в виду следующее. Я прихожу к тебе со своей проблемой, мне надо поговорить, мне нужен совет, мне нужно, чтобы меня утешили. Мы разговариваем, ты мне очень здорово помогаешь, ты относишься ко мне с добротой и пониманием. Я чувствую себя лучше, а ты чувствуешь себя полезным. Но на другой день у того, кого я люблю, по-прежнему рак; в целом ситуация нисколько не улучшилась, а может быть, стала еще хуже. И мне на душе вовсе не хорошо. Я сталкиваюсь с тобой. Ты спрашиваешь у меня, как дела. Если я говорю правду, то отвечаю: отвратительно. И мы начинаем разговаривать. Ты снова очень помогаешь мне, снова относишься с добротой и пониманием, и мне уже легче… пока не наступает новый день, когда у нее по-прежнему рак и ничего не поменялось к лучшему. Проходит день за днем, но ситуацию в целом никак нельзя изменить (врачи делают все, что в их силах, но тем не менее она может умереть). Так, день за днем ты чувствуешь себя чертовски паршиво, и ничто не меняется. И вот рано или поздно ты обнаруживаешь, что чуть ли не все, кто не сталкивался с такой же ситуацией, начинают скучать или раздражаться, если ты заводишь об этом разговор. Все, кроме самых преданных друзей, начинают потихоньку обходить тебя стороной, ведь слово «рак» постоянно висит на горизонте черной тучей, которая готова излиться дождем на любое торжество. Ты превращаешься в какого-то хронического нытика, но никто не хочет слушать твое нытье; люди устали выслушивать одно и то же. «Хроники никому не интересны».

Так люди, ухаживающие за больными, наконец понимают, что их собственные проблемы размножились, а социальные способы их разрешения не срабатывают. Они начинают чувствовать себя абсолютно одинокими и брошенными. И в этот момент они либо сбегают, либо психологически ломаются, либо становятся алкоголиками, либо прибегают к помощи профессионалов…

Как я уже говорил, самое лучшее место, где можно поговорить о своих трудностях, — это, безусловно, группа поддержки для людей, ухаживающих за больными. Если вы послушаете, о чем говорят в таких группах, то убедитесь, что основное их занятие — собачиться по поводу своих любимых: «Да что он о себе возомнил, если считает, что мною можно так понукать?» — «С чего она взяла, что она такая особенная? Из-за того, что болеет? Так у меня и своих забот полон рот». — «У меня такое чувство, что я в своей жизни ничего не решаю». — «Надеюсь, эта скотина все-таки поторопится и помрет наконец». Примерно так — то, чего добрые люди не говорят на публике и чего в любом случае не скажут своим любимым.

Но дело в том, что за всеми этими дурными чувствами, за злобой и раздражением таится огромная любовь, — ведь в противном случае человек, ухаживающий за больным, давным-давно сбежал бы. Но эта любовь неспособна выражаться в открытую, пока гнев и раздражение преграждают ей путь. Как сказал Джебран[138]: «Ненависть — это неутоленная любовь». В этих группах поддержки звучит много слов ненависти, но лишь потому, что за ней таится много любви, любви неутоленной. Если бы это было не так, никто не ненавидел бы, всем было бы просто наплевать. По опыту общения с людьми, которые ухаживают за больными (и я не исключение), их проблема не в том, что они получают недостаточно любви, а в том, что им трудно вспомнить, как отдавать любовь, как быть любящим в трудной ситуации человека, заботящегося о больном. А поскольку, по моему опыту, исцеляет прежде всего любовь, то такой человек действительно должен убрать препятствия на пути любви — гнев, раздражение, ненависть, желчность, даже зависть и ревность (как я завидую, что у нее есть кто-то, кто все время о ней заботится… Я имею в виду себя).

И в этом-то группы поддержки и оказывают неоценимую помощь… Если это не помогает и даже если помогает, я бы порекомендовал дополнительно индивидуальную психотерапию — в первую очередь для того, кто ухаживает, но при этом еще и для того, за кем ухаживают. Ведь скоро ты понимаешь, что есть такие вещи, которые ни за что нельзя обсуждать с любимым человеком, и наоборот: есть вещи, которые он не должен обсуждать с тобой. Я думаю, что большинство представителей моего поколения верят в то, что «честность — лучшая политика» и что супругам необходимо обсуждать друг с другом все, что их тревожит. Это неправда. Открытость — вещь важная и полезная, но до определенной степени. В некоторых ситуациях открытость может превратиться в оружие, в обходной маневр для того, чтобы сделать другому больно: «Но ведь я говорю правду!» Я страшно зол и раздражен на то положение вещей, которое для нас обоих создала болезнь Трейи, но, если вдуматься, нет ничего хорошего в том, чтобы вываливать все это на нее. Она ненавидит эту ситуацию так же сильно, как и я, но в том, что случилось, нет ее вины. И все-таки я злюсь, я ненавижу, я раздражен. Так не надо «делиться» этими чувствами с любимым человеком, не надо вываливать их на него. Заплати психотерапевту и вываливай всю эту дрянь на него!

Преимущество здесь заключается в том, что у вас обоих появляется свободное пространство, где вы можете находиться вместе, но при этом тот, кто ухаживает, не таит невыплеснутой злости и раздражения, а тот, за кем ухаживают, — чувство вины и стыда. Ты уже вывалил очень много в группе поддержки или психотерапевту. Это дает тебе возможность овладеть тонким искусством благородной лжи вместо нарциссизма, заставляющего выкрикивать то, что ты «на самом деле чувствуешь», не задумываясь о той боли, которую ты можешь причинить другому человеку. Это не большая ложь, это тонкая дипломатия, которая не обходит реальные трудности, но в то же время предпочитает не шевелить осиное гнездо невысказанных претензий во имя так называемой «честности». Может быть, в один из дней ты особенно сильно устанешь, и тогда тот, о ком ты заботишься, спросит тебя: «Ну, как прошел день?». Ты ответишь: «День прошел омерзительно, и я хочу, чтобы ты как можно скорее сбросилась с моста». И это будет дрянной ответ. Честный, но по-настоящему дрянной ответ. Но можно попробовать иначе: «Солнышко, я сегодня зверски устал, но держусь». А потом отправиться в группу поддержки или к психотерапевту и выложить им остальное. Совершенно бессмысленно вываливать это на любимого человека, как бы «честно» это ни звучало…

Вот в чем странность: чтобы уметь более-менее хорошо поддерживать больного, надо быть для него прежде всего губкой в эмоциональном смысле. Большинство считает, что их задача — в том, чтобы советовать, помогать своим любимым справляться с проблемами, приносить пользу, оказывать помощь, готовить обед, возить их на машине и так далее. Но все эти дела отходят на задний план рядом с основной задачей — задачей быть эмоциональной губкой. Любимый человек, столкнувшийся с болезнью, возможно смертельной, бывает переполнен сильными эмоциями, страхом, ужасом, гневом, истерикой, болью. А твоя работа — в том, чтобы держать любимого человека за руку, быть рядом с ним и просто впитывать в себя столько этих эмоций, сколько сможешь. Тебе необязательно разговаривать, необязательно говорить какие-то слова (нет таких слов, которые реально помогут), тебе не надо давать советов (они все равно будут бесполезны), тебе не надо ничего делать. Просто надо быть рядом и дышать его болью, его страхом, его страданиями. Работать губкой.

Когда Трейя заболела, сначала я подумал, что смогу улучшить дела, если возьму все в свои руки, буду говорить правильные слова, помогу выбрать нужное лечение и так далее. Все это полезно, но не касается существа дела. Я думал, что, если она получит какую-нибудь особенно скверную новость — скажем, что у нее метастазы, — и начнет плакать, я тут же вставлю что-нибудь вроде: «Постой, мы еще ни в чем не уверены, надо еще раз сдать анализы, нет оснований полагать, что это как-то скажется на ходе лечения» и т. д. Но это не то, что нужно Трейе. Ей нужно всего лишь, чтобы я поплакал вместе с ней, и я так и сделал — чтобы пережить ее чувства и тем самым помочь растворить или впитать их. Мне кажется, что это происходит на телесном уровне, в разговорах здесь нет необходимости, хотя, если есть желание, можно и поговорить.

Может случиться так, что твоя первая реакция, когда любимый человек получает плохие новости, — попытаться сделать так, чтобы ему стало лучше. И я утверждаю, что в большинстве случаев эта реакция неправильная. В первую очередь нужно сопереживание. Решающий момент, как я начал понимать, — в том, чтобы просто быть рядом с человеком и не бояться ни его страха, ни его боли, ни его ярости; дать возможность пройти всему, что появляется, а самое главное — не пытаться избавиться от этих мучительных чувств своими попытками помочь человеку, сделать ему «лучше» или «отвлечь разговором» от его переживаний. Что касается меня, то я пытался «быть полезным» таким способом только тогда, когда мне не хотелось иметь дело ни с переживаниями Трейи, ни со своими собственными; я не хотел соприкасаться с ними прямо и непосредственно; я просто хотел отстранить их от себя. Я не хотел работать губкой, мне хотелось быть человеком действия, сделать так, чтобы все изменилось к лучшему. Мне не хотелось признаваться в своем страхе перед неизвестностью. Я был так же напуган, как и Трейя.

Видите ли, если вы работаете губкой, то можете почувствовать себя бесполезными и ненужными, потому что вы ведь ничего не делаете, вы просто сидите здесь и ничего не предпринимаете (по крайней мере, так кажется). Именно этому многим людям так трудно обучиться. Так было и со мной. У меня почти год ушел на то, чтобы прекратить попытки «все исправить» или «сделать так, чтобы было лучше», а вместо этого просто быть рядом с Трейей, когда ей плохо. Мне кажется, «хроники никому не интересны» как раз потому, что с хроническим больным ничего нельзя сделать, можно только быть рядом с ним. Поэтому, когда людям кажется, что от них ждут каких-то действий, направленных на то, чтобы помочь, а действия-то ничем помочь не могут, они теряются. Что я могу сделать? Ничего. Просто побыть рядом…

Когда меня спрашивают, что я делаю, а я не настроен пускаться в долгие объяснения, я отвечаю: «Работаю японской женой», чем совершенно сбиваю их с толку. Но дело в том, что от тебя, как от человека, оказывающего поддержку, требуется молчать и слушать своего супруга или супругу — быть идеальной «женушкой».

Для мужчин это особенно неприятно, по крайней мере, со мной было так. Ушло, наверное, года два, пока меня не перестало раздражать то обстоятельство, что в любом споре у Трейи есть козырная карта: «Но ведь я больна раком!» Иными словами, ей практически всегда удавалось настоять на своем, а моя роль сводилась к тому, чтобы просто бежать рядом, как положено милой послушной жене.

Теперь я против этого не возражаю. Во-первых, я вовсе не принимаю на автомате все решения Трейи, особенно если считаю, что они стали результатом ошибочных расчетов. Раньше я старался соглашаться с ее решениями, потому что мне казалось, что она отчаянно нуждается в том, чтобы я поддерживал ее даже тогда, когда это означало ложь с моей стороны. Сейчас мы делаем по-другому: если Трейя принимает важное решение, к примеру, относительно нового способа лечения, я высказываю свое мнение со всей настойчивостью, на которую способен, вплоть до того момента, когда она наконец решает, что ей делать. Но после этого я соглашаюсь с ней, отступаю в сторону и всеми силами поддерживаю ее выбор. Теперь моя задача уже не в том, чтобы сбивать ее или сомневаться в правильности ее решения. У нее хватает проблем и помимо моих сомнений в том, правильно ли она поступила…

Во-вторых, когда речь идет о повседневных обязанностях, я уже не особенно против того, чтобы быть милой послушной женой. Я готовлю еду, навожу порядок, мою посуду, занимаюсь стиркой, хожу по магазинам. Трейя пишет письма, делает кофейные клизмы, каждые два часа пьет горсть таблеток — так кто-то же должен заниматься всей это ерундой, верно?..

Экзистенциалисты правы: в царстве твоих решений или твоих деяний ты сам должен отвечать за сделанный тобой выбор. Это значит, что надо следовать тем решениям, которые ты принял и которые формируют твою судьбу. Как говорят экзистенциалисты, «мы — это наш выбор». Отказ отвечать за свои решения называется «дурной верой», следствием которой становится то, что ты «не равен самому себе».

Я понял это через простую истину: в каждый момент этого сложного процесса я мог бы сбежать. Меня не приковывали цепями к больничной палате, не угрожали убить, если я уйду, не связывали. Где-то глубоко внутри я принял принципиальное решение: остаться с этой женщиной навсегда, неважно, в горе или в радости; быть с ней, пока все это происходит, — что бы ни случилось. Но где-то на второй год этого кошмара я забыл о своем решении, несмотря на то что по-прежнему следовал своему выбору, — это безусловно было так, иначе я от нее ушел бы. Я продемонстрировал «дурную веру», я был «не равен самому себе», я был ненастоящим. Следуя своей дурной вере, я забыл о собственном выборе и поэтому почти немедленно проникся обличительным духом, а потом и жалостью к самому себе. Каким-то образом все это стало мне ясно…

Мне не всегда легко следовать этому решению или своим решениям в целом. Когда следуешь ему, ситуация не улучшается автоматически. Я бы сравнил это вот с чем: ты записываешься добровольцем на войну, а там в тебя стреляют. Может быть, я принял сознательное решение идти на войну, но не принимал решения быть убитым. Теперь я чувствую себя легко раненным, и не особенно этому рад, но я добровольно вступил в эту кампанию — таков был мой выбор — и поступил бы так еще раз, уже зная о возможных последствиях.

Так я каждый день заново подтверждаю свой выбор. Каждый день я снова принимаю решение. Благодаря этому я перестал накапливать обвинения, а жалость к себе и чувство вины приутихли. Это простой принцип, но в реальной жизни даже самые простые принципы бывает очень сложно применить…

Я постепенно вернулся к своей писательской работе, а вдобавок — к медитации, основная суть которой в том и состоит, чтобы научиться умирать (умирать для своего индивидуального «я», или эго), и то, что Трейя столкнулась с болезнью, возможно смертельной, послужило мощным стимулом к пробуждению медитативного осознавания. Мудрецы говорят, что если ты развиваешь в себе осознавание, которое не выбирает, а лишь беспристрастно свидетельствует один момент за другим, смерть становится таким же моментом, как и все остальные, и ты относишься к ней очень просто и непосредственно. Ты не отшатываешься от смерти, не хватаешься за жизнь, ведь, по большому счету, и то и другое — лишь преходящий опыт.

Буддийское понятие Пустоты тоже оказалось очень полезным для меня. Пустота (шуньята) не значит «пустое место», «вакуум» — это подразумевает нечто, ничем не стесненное, неограниченное, спонтанное, и одновременно это приблизительный синоним понятия мимолетности, текучести (анника). Буддисты говорят: действительность пуста — нет ничего постоянного или абсолютно надежного, за что ты мог бы ухватиться, чтобы достичь устойчивости или получить поддержку. Как сказано в «Алмазной сутре»: «Жизнь подобна пузырю на воде, сну, отражению, миражу». Вся штука в том, чтобы не хвататься за мираж, а скорее «отпустить» его, поскольку в реальности нет ничего, за что можно ухватиться. И болезнь Трейи — постоянное напоминание о том, что смерть — это великое «отпущение», но не надо дожидаться настоящей физической смерти, чтобы глубоко внутри отказаться от своей привязанности к преходящему моменту, и к следующему, и еще к одному.

И наконец, чтобы вернуться к началу, скажу: мистики утверждают, что действие, которое ты совершаешь в этом мире, если ты живешь в осознавании, которое не выбирает, — это действие, свободное от эго, свободное от сосредоточенности на себе. Если ты умираешь для индивидуального самосознания (или переходишь его пределы), значит, ты умираешь для действий, замкнутых на себе и служащих себе. Иными словами, ты должен творить то, что мистики называют «самоотверженным служением». Ты должен служить другим, не думая о себе и не ожидая награды, просто любить и служить — «любить, пока тебе не станет больно», как говорит мать Тереза.

Иными словами, ты превращаешься в хорошую жену.

Иными словами, вот я здесь, готовлю ужин и мою посуду. Не поймите меня превратно: я все еще далек от идеала матери Терезы, но все больше и больше осознаю свою работу «нянем» как часть своего самоотверженного служения, а следовательно, своего духовного роста — что-то вроде медитации в действии, сострадания. Это не значит, что я достиг совершенства в этом искусстве — я по-прежнему скандалю и жалуюсь, я по-прежнему злюсь, я по-прежнему браню судьбу, и мы с Трейей по-прежнему полушутя (но и полусерьезно) говорим, как возьмемся за руки и прыгнем с моста, чтобы положить конец этому издевательству. Но все-таки лучше уж я буду писать. А теперь как вознаграждение за то, что вы прочитали все это длинное письмо, и для всех добрых жен на свете я поделюсь своим всемирно известным рецептом вегетарианского чили:

2–3 банки красной фасоли (сушеной) 2 веточки сельдерея (мелко нарезать) 2 луковицы (мелко нарезать) 2 зеленых перца (мелко нарезать)

3 ложки оливкового масла

одна 800-граммовая банка помидоров

4 зубчика чеснока

3–4 ложки молотого чили

2 ложки тмина

3 ложки свежей петрушки 2–3 ложки орегано

1 банка пива 1 стакан кешью

1/2 стакана изюма (по желанию)

Разогреть масло в большой кастрюле, потушить лук, потом добавить сельдерей, зеленый перец и чеснок; готовить примерно пять минут. Добавить помидоры (с соком; томаты надо разрезать на небольшие кусочки) и фасоль; готовить на медленном огне. Добавить порошок чили, тмин, петрушку, орегано, пиво, кешью и изюм (последнее — по желанию). Держать на медленном огне столько, сколько вам угодно. Подавать со свежей петрушкой или тертым сыром «чеддер».

Уже не помню: то ли пиво было в моем первоначальном рецепте, то ли я случайно пролил его, когда готовил это блюдо, но в любом случае его наличие очень важно. Кроме того, «ложка» означает не чайную, а столовую ложку: весь секрет этого чили состоит в том, чтобы класть много трав.

A votre sante![139]Кушайте на здоровье.

С любовью, Кен

Как я уже говорил, это письмо опубликовали в «Журнале трансперсональной психологии», где оно получило такой сильный читательский отклик, что все мы были ошеломлены. Но эти отклики всего лишь показали отчаянность положения людей, ухаживающих за больными, людей, которые лишены права голоса, ведь из-за того, что они не больны, никто не считает, что у них могут быть настоящие проблемы. Вики Уэллс, которая побывала и нянькой, и раковой больной, сформулировала это лучше всех, и я считаю, что каждый, кто ухаживает за больным, должен услышать ее слова.

«Я побывала и там, и там — у меня самой был рак, и я поддерживала Трейю и других. Должна сказать, что быть нянькой намного труднее. Ведь для меня, по крайней мере, когда я сама болела раком, было множество прекрасных, чистых, изумительных моментов, когда я переоценивала жизненные ценности и заново училась видеть красоту мира. Мне кажется, что в положении человека, который ухаживает за больным, такие моменты найти трудно. У больного раком нет выбора, ему приходится жить со своим недугом, а человек, находящийся рядом с больным, должен каждый раз сознательно решать, оставаться ли с ним. И для меня было по-настоящему трудно справиться с грустью или избавиться от ощущения, что я на цыпочках хожу вокруг больного, было трудно соглашаться с их выбором лечения. Что мне надо делать и как я могу помочь? Должна ли я откровенно говорить о том, что чувствую? Для человека, который помогает больному, в эмоциональном смысле это «американские горки». Но всякий раз я приходила к одному — любви. Надо любить, и это самое главное».

После того как Трейя выступила в Аспене, мы ненадолго заехали в Сан-Франциско: нам надо было проконсультироваться с Питером Ричардсом и Диком Коэном. В этот приезд Трейя выступила в ОПРБ. В день ее выступления центр был переполнен, люди стояли на улице. Вики высказалась по этому поводу так: «Думаю, она их просто ослепила. Ты ведь знаешь, мы все немного поклоняемся ей. Ее честности и ее мужеству».

— Да, я это знаю, Вики. И думаю, что в этом смысле мы просто первые в очень-очень длинной очереди.

Мы вернуЛись в Боулдер, вернулись к повседневной рутине и ожиданию, ожиданию… Но теперь я был глубоко поглощен практикой дзогчен, которой меня обучил Его Святейшество Пема Норбу Ринпоче. Суть дзогчен (или маха-ати) предельно проста и находится в согласии с высшими учениями величайших мировых мистических традиций, в особенности с индуизмом Веданты и чань-буддизмом (ранним дзен).

Если Дух имеет хоть какой-то смысл, он должен быть вездесущим, всепроникающим и всеохватным. Не может быть такого места, где не было бы Духа, иначе он не был бы бесконечным. Следовательно, Дух должен полностью присутствовать в твоем осознавании прямо здесь, прямо сейчас. Это значит, что твое теперешнее осознавание, как оно есть, без каких-либо изменений, в совершенстве и полностью пронизано Духом.

Более того, нельзя считать, что Дух присутствует, но ты должен достичь просветления, чтобы увидеть его. Нельзя считать, что ты составляешь с Духом одно целое, просто пока не знаешь этого. Ведь из таких утверждений следует, что существуют такие места, в которых Дух отсутствует. Нет, согласно дзогчен, ты уже составляешь одно целое с Духом, и твое осознавание уже всегда полностью в настоящем, прямо сейчас. Ты смотришь прямо на Дух, вместе с Ним, каждым актом своего осознавания. Нет ничего, что бы не было Духом.

Далее, если Дух имеет хоть какой-то смысл, он должен быть вечным, то есть не иметь ни начала, ни конца. Если бы Дух имел начало, то он был бы четко ограничен во времени и не был бы вневременным и вечным. Относительно твоего осознавания это означает, что ты не можешь стать просветленным. Нельзя достичь просветления. Если бы можно было достичь просветления, этот процесс имел бы начало во времени, а значит, не был бы истинным просветлением.

Дух и просветление должны быть скорее чем-то таким, что ты полностью свидетельствуешь прямо сейчас. Чем-то таким, на что ты прямо сейчас смотришь. Когда я постигал это учение, то вспомнил о старых картинках-загадках из воскресных приложений к газетам, где нарисован пейзаж и написано: «В этом пейзаже спрятаны лица двадцати великих людей. Сможешь их отыскать?» Это были лица людей вроде Уолтера Кронкайта или Джона Кеннеди. Суть в том, что ты смотришь прямо на них. Тебе не надо ничего дополнительного, чтобы увидеть их лица. Они уже целиком заняли твое зрительное поле, просто ты не можешь их рассмотреть. Если ты все еще не можешь их найти, кто-нибудь пройдет мимо и просто ткнет в них пальцем.

С Духом и просветлением, полагаю, происходит то же самое. Все мы уже смотрим прямо на Дух, мы просто не можем его узнать. У нас уже есть необходимое знание, мы неспособны лишь совершить опознание. Вот почему учение дзогчен не предполагает специальных занятий медитациями, какими бы полезными они ни были в других целях. Ведь медитация — это попытка изменить мышление, изменить сознание, а в этом нет необходимости, это лишнее. Дух уже присутствует целиком и полностью в сознании, в том его состоянии, в котором оно находится сейчас; ничего не надо менять. В самом деле, пытаться изменить сознание — все равно что пытаться рисовать лица на рисунке-загадке, вместо того чтобы просто узнать их.

Таким образом, в дзогчен центральный элемент учения вовсе не медитация (поскольку цель медитации заключается в изменении состояния, а просветление есть не изменение состояния), а узнавание подлинной природы любого присутствующего состояния. Действительно, в учении дзогчен много говорится о том, почему медитация не помогает, о том, почему просветления нельзя достичь, — ведь оно присутствует всегда. Пытаться получить просветление — все равно что пытаться получить собственные ноги. Первое правило дзогчен: нет ничего, что ты мог бы пытаться делать или пытаться не делать, чтобы войти в изначальное осознавание, поскольку ты уже полностью в нем.

Вместо медитаций в дзогчен используется то, что они называют «направляющие указания». Мастер просто разговаривает с тобой и указывает, какой аспект твоего осознавания уже есть одно целое с Духом и всегда составлял единое целое с ним, какой аспект твоего осознавания — вневременный и вечный, не имеет начала, всегда был с тобой, еще до того, как появились на свет твои родители (как формулируется это в дзен). Иными словами, тебе словно бы указывают пальцем лица на картинке-загадке. Тебе не нужно ничего менять на ней, ничего переставлять, тебе надо всего лишь опознать то, что ты и так видишь. Медитация переставляет части картинки, дзогчен ни до чего не дотрагивается. Поэтому направляющие указания обычно начинаются так: «Ничего не меняя в своем теперешнем осознавании, заметь, что…»

Я не могу приводить подлинные указания — это находится в компетенции мастеров дзогчен. Но я могу воспроизвести версию индуизма Веданты, потому что она уже опубликована, в особенности то, что написано прославленным Шри Раманой Махарши. Я бы передал это так.

Единственное, что мы уже осознаем и осознавали всегда, — это… само осознавание. У нас уже есть изначальное осознавание — способность свидетельствовать то, что происходит. Как любил говорить старый Мастер дзен: «Ты слышишь птиц? Ты видишь солнце? Так кто здесь не просветлен?» Никто из нас и вообразить не может состояние, в котором отсутствует изначальное осознавание, потому что даже в этом случае мы будем свидетельствовать работу воображения. Даже во сне мы осознаны. Более того, эти традиции утверждают, что не существует двух различных видов осознавания — просветленного и непросветленного. Есть только осознавание. И это осознавание именно такое, какое оно есть, не требующее никакой корректировки или изменения, — само есть Дух, поскольку нет ничего, что не было бы Духом.

Следовательно, эти указания нужны, чтобы опознать осознавание, опознать Свидетеля, опознать Самость и оставить их как есть. Любые попытки достигнуть осознавания бьют мимо цели. «Но я все еще не вижу Дух!» — «Ты осознаешь, что не видишь Дух, и это осознавание и есть Дух!»

Можно практиктовать сосредоточенность, потому что существует рассеянность, но нельзя практиковать осознавание, потому что существует только осознавание. В сосредоточенном состоянии вы концентрируете внимание на настоящем моменте. Вы пытаетесь быть «здесь и сейчас». Но чистое осознавание есть текущее состояние твоего сознания еще до того, как ты попытаешься что-либо с ним сделать. Стараясь быть «здесь и сейчас», вы нуждаетесь в некоей точке в будущем, когда вы будете внимательны, но чистое осознавание есть данная точка до того, как вы пытаетесь что-либо сделать. Вы уже осознаете, вы уже просветлены. Вы можете быть не всегда внимательны, но вы всегда уже просветлены.

Примерно так и проходят направляющие указания: иногда они продолжаются несколько минут, иногда — несколько часов, иногда — несколько дней, пока вы не «ухватите» это, пока не узнаете свое Истинное Лицо, «лицо, которое было у тебя до того, как появились на свет твои родители» (то есть вневременное и вечное, предшествующее рождению и смерти). И это опознавание, а не познавание. Словно вы всматриваетесь в витрину магазина и видите смутные очертания человека, который тоже смотрит на вас. Вы смотрите пристальней и испытываете шок: оказывается, это ваше отражение. Видите? Вы уже смотрите прямо на него…

Так, в соответствии с этими традициями, изначальное осознавание не есть что-то труднодостижимое, ведь это единственное, чего нельзя избежать, а так называемые «пути» к подлинному «Я» по-настоящему есть всего лишь препятствия. Коль скоро они существуют, они мешают опознаванию. Есть только «Я», есть только Бог. Как сказал сам Рамана:

Нет ни творения, пи разрушения;

Ни судьбы, ни свободной воли;

Ни пути, ни достижения;

Это окончательная истина.

Должен подчеркнуть: хоть сам по себе дзогчен не особенно рекомендует медитации, но предполагается, что к тому моменту, когда вы познакомились с его учением, вами уже в какой-то степени пройдены первые восемь ступеней практики, которые являются также ступенями медитации. Считается, что медитация очень важна и полезна для развития добродетельности, силы концентрации, внимательности и интуиции и ею следует усердно заниматься как тренировкой. Медитация — это тренировка, и дзогчен подчеркивает, что тренировка не достигает цели на первом этапе, потому что заставляет тебя уходить от теперешнего и изначального сознания.

Мой наставник встречался с учениками, а они, входя, говорили что-то вроде: «Я пережил что-то совершенно удивительное. Мое эго просто исчезло, я обрел единство со всем сущим, время исчезло, и это было потрясающе!»

И тогда наставник говорил:

— Это очень хорошо. Но скажи мне, это ощущение имело начало?

— Да, это случилось вчера; я просто сидел здесь, и вдруг неожиданно…

— То, что имеет начало, не может быть реальным. Возвращайся тогда, когда ты узнаешь то, что уже существует в тебе, и то, о чем нельзя сказать «случилось», то, что не имеет начала. Это должно быть что-то, что ты уже свидетельствуешь. Возвращайся, когда ты узнаешь безначальное состояние. Пока же ты говоришь о том, что имеет начало.

— Ох.

Но когда ученик начинает опознавать, только тогда используется медитация, чтобы закрепить в нем эту способность и помочь ему привнести ее во все стороны своей жизни. В дзогчен есть такое высказывание: «Опознать свое Истинное Лицо легко, жить с этим трудно». Именно искусство «прожить это» я и начал практиковать.

Практики Трейи позволили ей осознать нечто подобное, поскольку она в основном работала с учением Шри Раманы Махарши, который был и моим любимым наставником. В частности, она осознала, что мистический опыт, который она называла «путеводным символом своей жизни», на самом деле был мгновенным осознаванием вечно сущего «Я», которое составляет единство «со всем пространством». И что, растворяясь во «всей вселенной», как это случилось, когда ей было тринадцать и как это происходило во время медитаций, она всего лишь репетировала свою собственную смерть.

Мне нравится это растворение в пространстве, в пустоте, которое происходит при медитации. Сегодня утром Кен сказал, что опознавание этого пространства или своей идентичности с ним — единственное, что привлекает его в том, что касается практики. Меня это тоже сильно привлекает. Я сразу вспомнила о событии, которое произошло, когда мне было тринадцать, и поняла, как это воспоминание поможет мне, когда я буду умирать. Ведь это был непосредственный опыт, а не учение, это не было что-то, чему я выучилась или что-то, о чем мне сказали, что это правда; это просто взяло и произошло со мной. Я действительно думаю, что оно по-настоящему поможет мне принимать все таким, как оно есть: я вижу, как границы моего «я» расширяются и наконец полностью смешиваются с атомами и молекулами всего универсума, я обретаю единство со всем сущим, снова растворяюсь в нем и понимаю, что это моя подлинная природа. Иногда такое происходит во время медитаций, но повторю еще раз: то событие произошло само собой — вот почему я так верю ему. Каким-то образом это очень сильно успокаивает меня.

Гонзалес предупредил нас: когда опухоли в легких начнут растворяться, у Трейи может затрудниться дыхание. Действительно, сказал он, некоторые люди, лечившиеся по этой методике, отхаркивали умершие и растворившиеся части опухолей. И правда: Боб Доути, наш приятель из Янкер-Клиник, у которого недавно случился рецидив, гак что теперь он лечился по методике Келли, позвонил нам и рассказал, что выхаркнул огромный кусок чего-то похожего на печень, чем изумил своих врачей. Еще нам было сказано, что если у Трейи будет затруднено дыхание, то, возможно, ей придется пользоваться кислородной подушкой.

А обычные врачи сказали, что она умирает от рака легких и ей придется пользоваться кислородной подушкой.

В конце октября Трейя стала пользоваться кислородной подушкой. У нас был небольшой кислородный баллон, который мы заполняли в большом, размером с бочонок, контейнере, и Трейя таскала с собой этот баллон везде, куда она ни шла. Она была не в восторге от этого приспособления, но разве это хоть как-то ее остановило? Каждое утро, возвращаясь после медитации, я, проходя, видел, как она занимается на тренажере для ходьбы, а за спиной у нее прикреплен баллон; она проходила как минимум по три мили каждый день, и невозмутимое спокойствие, веселая решимость были написаны на ее лице.

Врачи настойчиво расспрашивали ее, не боится ли она смерти, потому что были убеждены, что она прибегла к методике Келли: отрицая близкую смерть, отказывалась следовать их рекомендациям (которые, как они сами признавали, если на них надавить, в любом случае не сработали бы). Я живо помню один такой разговор:

— Трейя, вы боитесь умереть?

— Нет, честно говоря, я не боюсь умереть, но я боюсь физической боли. Я не хочу умирать мучительной смертью.

— Позвольте вас заверить: с этим мы можем справиться. Современные обезболивающие средства находятся на высоком уровне, так что я обещаю вам: это исключено. Значит, смерти вы не боитесь?

— Нет.

— Почему?

— Потому что я чувствую, что соприкасаюсь с какой-то частичкой в себе и в каждом, которая едина со всем сущим. Когда я умру, я просто опять растворюсь в этом. Это не страшно.

Она настолько явно говорила правду, что я увидел: в конце концов доктор ей поверил. Он расчувствовался: ее слова задевали за живое.

— Я верю вам, Трейя. Знаете, у меня никогда не было таких пациентов. У вас полностью отсутствует жалость к себе. Просто отсутствует. Никогда ничего подобного не видел. Позвольте сказать вам, для меня огромная честь работать с вами.

Трейя потянулась и обняла его, широко улыбнулась и сказала просто:

— Спасибо.

— Ты видела остальные комнаты? — спрашиваю я. — Там потрясающе красиво. В одной были изумительные кристаллы и горы, и еще там были джунгли, и… ах да, а звезды ты видела? Мне кажется, это были звезды. Впрочем, неважно… слушай, где же ты была? Где ты была, когда я был на экскурсии?

— Здесь. И я очень рада, что и ты здесь. Ты всегда обещал, что найдешь меня, а я уже стала волноваться.

— Да-да, а вот и чашка чая, которую ты шла заварить. Не хочу и думать, что случилось бы, если бы ты собралась заварить целый чайник.

— Кто он такой?

— Не знаю. Мне показалось, что это твой приятель.

— Я ничего не вижу, — говорит она. — Здесь кто-нибудь есть?

— Яне уверен. У меня есть теория. Я думаю, что это сон. Мы попали друг к другу в сон. Интересно, так бывает? Как бы то ни было, я шел рядом с этим типом, или уж не знаю, как это назвать. Ты просто делай, что он говорит. Это довольно забавно, честное слово.

— Слушайте меня очень внимательно, — говорит Фигура. — Яхту, чтобы вы взялись за руки и пошли в эту сторону.

— Как? — спрашиваю я. — В смысле, ты ведь всегда даешь инструкции, вроде того что «мысленно толкни ее» и так далее.

— Просто возьмитесь за руки и идите в эту сторону.

Мы с Трейей смотрим друг на друга.

— Верьте мне, — говорит Фигура. — Вы должны мне верить.

— Почему?

— Потому что эти звезды — не звезды и потому что этот сон — не сон. Вы понимаете, что это значит?

— Я ведь уже сказал: я вообще не понимаю, что все это значит. С какой же стати я должен…

— Я понимаю, что это значит, — говорит Трейя. — Иди сюда, дай мне руку.