Тёмное место

– Джим, старина, – хрипло проговорил Лукас, – недолго мы катались. Жаль, что тебе приходится разделять мою судьбу.

Джим вздохнул.

– Всё равно мы друзья, – тихо ответил он и прикусил нижнюю губу, чтобы она не очень дрожала.

М. Эйде. Джим Пуговка и Лукас‑машинист

Сажерук думал, что Каприкорн оставит их с Резой болтаться в этих проклятых сетках до самой казни, но они провели в них только одну бесконечную ночь. Утром, едва на красных стенах церкви заиграли первые солнечные блики, Баста велел спустить их вниз. Несколько страшных секунд Сажерук думал, что Каприкорн всё же решил отделаться от них быстро и незаметно, и не мог понять, от чего у него дрожат колени – от страха или от ночи, проведённой в сетке. Но тут он почувствовал под собой твёрдый пол. Так или иначе ноги почти его не держали.

От страха его избавил Баста – разумеется, не нарочно.

– Я бы с удовольствием оставил тебя поболтаться там ещё, – сказал он, пока его товарищи вытягивали Сажерука из сетки. – Но Каприкорн почему‑то решил запереть вас на короткий остаток вашей жизни в склеп.

Сажерук очень старался скрыть облегчение. Значит, смерть всё же отодвинулась на шаг‑другой.

– Каприкорну, наверное, мешает, что кто‑то постоянно слышит, как он обсуждает с вами свои гнусные планы, – сказал он. – А может быть, он просто хочет, чтобы мы смогли дойти до места казни своими ногами.

Ещё одна ночь в сетке, и Сажерук вообще бы позабыл, что у него есть ноги. Уже после первой ночи все кости болели так, что он плёлся вслед за Бастой в склеп походкой старика. Реза несколько раз споткнулась на лестнице, ей, похоже, было ещё хуже, но она не проронила ни звука. Когда она поскользнулась на ступеньке, Баста подхватил её под руку, но женщина вырвалась и посмотрела на него с такой ненавистью, что он не стал её больше трогать.

В склепе под церковью было сыро и холодно даже в такие дни, как этот, когда от солнца плавилась черепица на крышах. В утробе старой церкви пахло мышами, плесенью и ещё чем‑то, во что Сажерук решительно не хотел вдумываться. Каприкорн почти сразу после того, как обосновался в заброшенной деревне, велел забрать решётками узкие каморки, где покоились в каменных саркофагах давно забытые священники.

– Гробы – самая подходящая постель для обречённых на казнь, – заметил он при этом со смехом.

У него всегда был совершенно особый юмор. На двух последних ступеньках Баста нетерпеливо подтолкнул их. Он торопился скорее выбраться обратно на свет, подальше от мертвецов и их духов. У него дрожала рука, когда он вешал на крюк фонарь и открывал решётку первой камеры. Здесь внизу не было электричества. Отопления и прочих достижений цивилизации тоже не было, только неподвижные саркофаги и мыши, выскакивавшие из трещин в камне.

– Может, ты посидишь с нами? – спросил Сажерук, когда Баста втолкнул их в камеру.

Им пришлось пригнуться. Старинные своды были такими низкими, что трудно было стоять во весь рост.

– Давай рассказывать истории о привидениях. Я знаю парочку новых.

Баста зарычал, как собака.

– Для тебя нам гроб не понадобится, Грязнорук, – сказал он, запирая за собой решётку.

– Верно! Может быть, понадобится урна или банка от варенья, но уж никак не гроб. – Сажерук отступил на шаг от решётки – здесь Басте было не дотянуться до него ножом. – У тебя, я вижу, новый амулет! – крикнул он (Баста был уже у самой лестницы). – Опять кроличья лапка, да? Сколько раз тебе говорить, что такая штука притягивает Белых Женщин? В нашем старом мире их видно, а здесь это, к сожалению, не так, но они, конечно, всё равно здесь шепчут заклинания и шевелят ледяными пальцами.

Баста стоял на лестнице к нему спиной, сжав кулаки и не оборачиваясь. Сажерук не уставал удивляться, как легко его напугать, – достаточно сказать несколько слов…

– Ты не забыл, как они подбираются к своей жертве? – продолжал он тихо. – Они шепчут тебе на ухо твоё имя: «Баста‑а‑а!» После этого тебе становится холодно, а потом…

– Они скоро твоё имя прошепчут, Мерзорук! – перебил его Баста дрожащим голосом. – Только твоё. – И зашагал вверх по лестнице так торопливо, будто за ним уже гнались Белые Женщины.

Шаги его смолкли, и Сажерук остался один – с тишиной, со смертью и с Резой. Судя по всему, они были здесь единственными узниками. Каприкорн иногда запирал сюда какого‑нибудь бедолагу, чтобы нагнать на него страху, но обычно те, что попадали сюда и писали свои имена на саркофагах, однажды ночью исчезали бесследно, и больше их никто никогда не видел.

Их прощание с миром будет обставлено более торжественно.

«Моё последнее представление, так сказать, – думал Сажерук. – Может быть, при этом окажется, что всё, что я пережил здесь, было лишь дурным сном, и стоит только умереть, как окажешься дома? Приятная мысль». Да, если бы он мог в это верить.

Реза присела на саркофаг. Это был простой каменный гроб. Крышка треснула, и имя, стоявшее на нём когда‑то, невозможно было прочитать. Похоже, Резу соседство с мертвецами совсем не пугало.

С Сажеруком дело обстояло иначе. Он не боялся духов и Белых Женщин, как Баста. Приди сюда Белая Женщина, он бы с ней любезно поздоровался. Но он боялся смерти. Ему казалось, что здесь всё дышит ею, и ему было мучительно вдыхать этот воздух. Он чувствовал, будто на груди у него сидит большой, мерзкий зверь. Даже в сетке ему не было так плохо. Там, по крайней мере, можно было дышать.

Он видел, что Реза наблюдает за ним. Она жестом подозвала его, похлопала ладонью по крышке саркофага. Поколебавшись, он сел рядом с ней. Она порылась в карманах платья, достала оттуда свечку и вопросительно показала ему. Сажерук не мог сдержать улыбку. Ну конечно, у него найдутся спички. Это же детская игра – припрятать от Басты и прочих остолопов такую мелочь, как две‑три спички.

Реза прилепила коптящую свечку на саркофаг. Она любила свечи и камешки. И то, и другое она всегда носила в карманах. И ещё кое‑что. Но сегодня она, наверное, зажгла свечку только ради него, потому что знала, как он любит огонь.

– Я виноват перед тобой, я должен был искать книгу один, – сказал он, касаясь пальцами яркого огонька. – Прости меня.

Она зажала ему рот. Видимо, это должно было означать, что прощать ей нечего. Милая беззвучная ложь. Она отняла руку, и Сажерук кашлянул:

– Ты… так её и не нашла, да?

Это было уже не важно, но ему просто хотелось знать.

Реза покачала головой и огорчённо приподняла плечи.

– Так я и думал. – Он вздохнул.

Тишина была ужасна, ужаснее тысяч голосов.

– Расскажи мне что‑нибудь, Реза! – сказал он тихо, придвигаясь к ней. «Прошу тебя! – добавил он мысленно. – Отгони от меня страх. Он давит мне грудь. Унеси нас куда‑нибудь, где не так плохо».

Это Реза умела. Ей было известно бесконечно много историй – откуда, она ему никогда не рассказывала, но он, конечно, знал. Он прекрасно знал, кто читал ей когда‑то эти истории, и сразу узнал её лицо, впервые увидев её в доме Каприкорна. Ведь Волшебный Язык не раз показывал ему фотографию.

Реза достала из своих глубоких карманов клочок бумаги. У неё там хранились не только свечи и камешки. Как у Сажерука всегда было при себе что‑нибудь для разжигания огня, так у Резы – бумага и карандаш, её деревянный язык, как она выражалась. Огарок свечки, огрызок карандаша, запачканный клочок бумаги – такие вещи не вызывали опасений у людей Каприкорна, и их у неё не отбирали.

Рассказывая историю, она иногда писала только половину предложения, а Сажерук должен был сам его закончить. Так дело шло быстрее, а в истории возникали иногда неожиданные повороты. Но на этот раз она не собиралась рассказывать, хотя ему этого хотелось, как никогда.

«Кто эта девочка?» – написала Реза.

Ну конечно, Мегги. Солгать ей? Почему бы нет? Но он не солгал, сам не зная почему.

– Это дочь Волшебного Языка. «Сколько ей лет?»

– По‑моему, двенадцать.

Ответ сошёлся. Это было видно по её глазам. Глаза были в точности как у Мегги. Только усталые.

– Как выглядит Волшебный Язык? Ты, по‑моему, уже спрашивала. У него нет шрамов, в отличие от меня.

Он попытался улыбнуться, но Реза не улыбнулась в ответ. Огонёк свечи бросал мерцающие блики на её лицо. «Его лицо тебе знакомо лучше, чем моё, – думал Сажерук, – но я тебе об этом не скажу. Он отнял у меня целый мир – так почему бы мне не отнять у него жену?»

Она встала и подняла руку над головой.

– Да. Он высокий. Выше, чем ты, и выше, чем я. Что мешало ему солгать?

– Да, волосы у него тёмные, но я сейчас не хочу говорить о нём!

Он сам слышал, что в его голосе звучит обида.

– Прошу тебя! – Он взял её за руку и усадил рядом с собой. – Расскажи мне лучше что‑нибудь. Свечка скоро догорит, а фонаря, который нам оставил Баста, хватает, чтобы видеть эти проклятые гробы, но не для того, чтобы разбирать буквы.

Она посмотрела на него пристально, будто хотела прочесть его мысли, увидеть не произнесённые слова. Но Сажерук умел скрывать свои мысли куда лучше, чем Волшебный Язык. Лицо его делалось непроницаемым: щит, прикрывающий сердце от любопытных взглядов. Какое дело другим до его сердца?

Реза снова склонилась над бумагой и начала писать: «Слушай, мой милый мальчик, слушай, внимай, разумей, потому что это случилось, потому что это произошло, потому что это было ещё в ту далёкую пору, когда Ручные Животные были Животными Дикими.

Собака была дикая, и Лошадь была дикая, и корова была дикая, и Овца была дикая, и Свинья была дикая – и все они были дикие‑предикие и дико блуждали по Мокрым и Диким Лесам.

Но самая дикая была Дикая Кошка – она бродила где вздумается и гуляла сама по себе». [12]

Реза всегда знала, какая история ему сейчас нужна. Она была чужой в этом мире, как и он. Просто невозможно представить, что она принадлежит Волшебному Языку.