ГЛАВА 9. Бин исполняется три года, и она начинает часто использовать одно выражение, которое я раньше никогда не слышала

Кака!

Бин исполняется три года, и она начинает часто использовать одно выражение, которое я раньше никогда не слышала. Сначала мне кажется, что она говорит «кака будда», что вряд ли понравилось бы нашим друзьям‑буддистам (как и во многих языках мира, «кака» по‑французски означает «кака»). Но вскоре я понимаю, что она кричит «кака будан» (саса boudin). Boudin по‑французски – «сосиска», а все вместе – получается «какашка». Итак, моя дочь расхаживает, крича во весь голос «какашка» (извините мой французский).

Как и все хорошие ругательства, «какашка» подходит для любой ситуации. Бин радостно выкрикивает это слово, когда носится по дому с друзьями. В ее устах оно может означать «какая разница», «оставьте меня в покое» и «не ваше дело». Ответ на любой вопрос!

Я:

– Что делали сегодня в саду?

Бин (презрительно фыркнув):

– Кака.

Я:

– Хочешь брокколи?

Бин (заливаясь смехом):

– Кака!

Мы с Саймоном понятия не имеем, что делать с этой какой. Считать грубостью или умиляться? Злиться или смеяться? Мы не понимаем контекста, а поскольку сами не были детьми во Франции, не знаем, можно так говорить или нет. И на всякий случай запрещаем. Бин идет на компромисс: продолжает твердить «кака» к месту и не к месту, но каждый раз добавляет:

– Плохое слово! Так нельзя говорить.

То, что Бин начала болтать по‑французски, конечно же, хорошо. Когда мы едем в Америку на Рождество, друзья моей мамы умоляют Бин повторить с парижским акцентом, как зовут ее парикмахера. (Жан‑Пьер сделал ей короткую стрижку, и теперь при виде нашей девочки все умиляются: настоящая парижанка!) Бин с радостью поет песенки, выученные в детском саду. И представьте мое удивление, когда она, разворачивая подарок, спонтанно восклицает:

– О‑ля‑ля!

Но я понимаю, что ребенок‑билингва – не просто повод умилиться на вечеринке, а двуязычие – не просто навык. По мере того как Бин совершенствует свой французский, она приносит домой из садика не только незнакомые нам выражения, но и новые понятия и правила. Новый язык делает ее не просто франкоговорящей девочкой – он делает ее француженкой. И я не уверена, нравится ли мне все это. Я даже не знаю толком, какие они, француженки.

В основном «офранцуживание» Бин происходит в детском саду. Бин пошла в école maternelle, бесплатный государственный детский сад. Она ходит туда на весь день, четыре раза в неделю, кроме среды. Посещать детский сад необязательно, и ходить туда можно не каждый день. Но почти все французские трехлетки – на полной неделе, и все получают одинаковое воспитание. Так во Франции растят настоящих французов.

Задачи французского детского сада довольно серьезны. По сути, это национальный проект по превращению бестолковых трехлеток в цивилизованных, неравнодушных к чужим проблемам людей. Брошюрка для родителей, подготовленная Министерством образования, объясняет, что в детском саду малыши «открывают для себя все многообразие общества и ограничения, которые оно накладывает. Они рады, что их признают и принимают, и сами учатся взаимодействовать с другими детьми».

Шарлотта, проработавшая воспитателем детского сада тридцать лет (дети до сих пор называют ее чудесным словом maitresse, наставница, в буквальном переводе – хозяйка), говорит, что в первый год в детском саду дети ведут себя очень эгоистично.

– Они не понимают, что воспитатель в саду один на всех, – объясняет она.

Лишь постепенно до них доходит, что, когда воспитатель обращается к группе, его слова адресованы каждому.

Обычно малыши в саду играют в игры по своему выбору, в группах из трех‑четырех человек, за отдельными столиками либо в разных уголках комнаты.

Для меня детский сад – это своего рода художественная школа для маленьких людей. В первый год на стенах комнаты (или класса), где занимается группа Бин, вскоре не остается свободного места: все завешано детскими рисунками.

Среди целей école maternelle – обучить детей «воспринимать, ощущать, придумывать и создавать». Дети учатся поднимать руку по‑французски – вытянув вверх один палец. Немало внимания уделяют и тому, чтобы научить их слушаться.

Отдав Бин в сад, я, конечно, тревожусь. Ясли были большой песочницей. А сад здесь уже похож на школу. Группы здесь большие. Меня предупредили, что родителям не принято рассказывать о том, чем занимаются дети в течение дня. Одна американка призналась, что перестала расспрашивать воспитательницу об успехах дочери после того, как та заявила:

– Если я вам ничего не рассказываю, значит, у вашей девочки все в порядке.

Воспитательница Бин тоже немногословная дама: единственный отзыв о моей дочери за весь год: «Она очень спокойная». (Бин обожает воспитательницу и души не чает в своих со групп никах.)

В первый год меня несколько напрягает то, что дети почти всегда рисуют одно и то же. Однажды утром прихожу и вижу на стенах двадцать пять одинаковых желтых человечков с зелеными глазами. Поскольку я сама не способна написать ничего без жестких сроков (которые все равно иногда приходится растягивать), мне нетрудно понять, как важны рамки. Но как‑то странно видеть двадцать пять одинаковых человечков. Зато следующий год, каждый рисует, что хочет.

У «первоклашек» на стене нет даже алфавита – одни рисунки. И на родительском собрании никто не заикается о чтении. Похоже, здешних родителей гораздо больше интересует вопрос, стоит ли кормить улиток в аквариуме латуком (маленьких улиток, не тех, что для еды).

Постепенно до меня доходит, что детей во французском саду вообще не учат читать – а ведь детский сад заканчивается, когда им уже шесть лет! Но при этом они учат буквы и звуки, запоминают, как пишутся их имена. Некоторые родители утверждают, что дети сами учатся читать, хотя я так и не поняла, чьи это дети, потому что никто этим умением не хвастается. (Детей во Франции учат читать в первом классе школы, то есть в семь лет.)

Такое попустительство противоречит моему главному убеждению: чем раньше, тем лучше. Но даже самые продвинутые родители из садика Бин, похоже, никуда не спешат.

– Не хочу, чтобы дети тратили время на чтение сейчас, – заявляет журналистка Марион. Они с мужем убеждены в том, что в дошкольном возрасте детям гораздо важнее обучиться навыкам социализации: умению упорядочивать свои мысли и хорошо разговаривать.

В этом отношении им повезло. Хотя в саду и не учат чтению, но умению разговаривать здесь обучают по полной программе. Более того, оказывается, основная задача пребывания детей в детском саду – совершенствование разговорного французского языка для всех детей, независимо от происхождения. В брошюре для родителей написано, что французский, которому обучают в саду, «богат, структурирован и понятен всем» (то есть после сада дети будут знать французский гораздо лучше меня). По словам Шарлотты, наставницы Бин, дети эмигрантов обычно приходят в сад в сентябре, зная лишь основы французского или вообще не зная ни слова. К марту они уже болтают чуть ли не лучше самих французов. Логика французов такова: если дети научатся говорить четко, они смогут четко формулировать свои мысли.

Помимо совершенствования разговорной практики, дети учатся «слушать, задавать вопросы и с каждым днем вести все более рациональный диалог. Они начинают понимать, что существует точка зрения, отличная от их собственной. Столкновение с логическим мышлением помогает научиться рассуждать. Дети учатся считать, классифицировать, упорядочивать и объяснять» (цитата из той же брошюры для родителей). Все эти французские философы и интеллектуалы, что разглагольствуют на телевидении, видимо, научились аналитически мыслить еще в детском саду.

Я бесконечно рада тому, что Бин ходит в сад. Мне ли не знать, каких усилий стоило моим подругам из Штатов (даже тем, кто не пытался обучить своих младенцев чтению с пеленок) выбить место в частном детском саду (которое порой обходится до 12 тысяч долларов в год за полдня пребывания). У меня есть одна знакомая в Нью‑Джерси, которая каждый день тратит 50 минут, чтобы отвезти своих близняшек в сад. Когда она возвращается домой, ей едва хватает времени принять душ и закинуть белье в стиральную машину, и снова пора ехать в сад за детьми. Дороговизна детских садов – притча во языцех. В опросе, проведенном среди американских семей с двумя маленькими детьми, расходы на детский сад или няню идут первой строчкой.

Конечно, французская école maternelle далека от идеала. Воспитатели – даже хорошие – работают по договору временного найма. (У главной воспитательницы есть помощница, на подхвате, – принести карандаши и краски, отвести ребенка в туалет, разнять расшалившихся малышей.) Существует вечная проблема с финансированием, не всем детям хватает мест. В группе Бин двадцать пять человек – кажется, много, но бывает и больше.

Среди плюсов детского сада: платим мы только за обеды (их стоимость определяется в зависимости от дохода родителей – от 13 центов до 5 евро в день). Наш сад в семи минутах пешком от дома. Открыт с 8.20 до 16.20, четыре дня в неделю. Маме в таких условиях очень легко работать. Дополнительно за небольшую плату есть группа продленного дня, где можно оставить детей до вечера и по средам. Группа работает также в каникулы и почти все лето: когда тепло, малышей водят в парки и музеи.

Благодаря детскому саду моя маленькая дочка‑американка постепенно превращается во француженку. По правде говоря, сад «офранцуживает» даже меня.

В отличие от яслей, родители в детском саду проявляют живой интерес и к Бин, и ко мне. Нашу семью теперь рассматривают как спутников, с которыми придется провести несколько лет до школы (в отличие от яслей – тогда было непонятно, в какие сады пойдут дети). В группе Бин есть несколько мамочек с маленькими детьми – они в декретном отпуске. Когда я забираю Бин в конце дня и веду в парк через дорогу, мы с ними общаемся, пока дети играют. Нас даже приглашают в гости на ужины, полдники и дни рождения!

Благодаря саду мы все больше и больше погружаемся во французскую жизнь. И все больше понимаем, что в семьях французов соблюдают незнакомые нам правила. После ужина в гостях у моей подруги Эстер и ее мужа (наши девочки одного возраста) Эстер вдруг начинает сердиться, когда ее малышка отказывается выходить из комнаты, чтобы попрощаться. Наконец Эстер заходит в детскую и буквально вытаскивает ребенка за руку.

– Au revoir, – смущенно произносит четырехлетка, и Эстер успокаивается.

Разумеется, и я учу Бин «волшебным словам»: «пожалуйста» и «спасибо». Но оказывается, во французском языке четыре волшебных слова: s’il vous plait (пожалуйста), merci (спасибо), bonjour (здравствуйте) и au revoir (до свидания). «Спасибо» и «пожалуйста» – недостаточно. Для французов гораздо важнее всегда здороваться и прощаться – особенно здороваться. (Оказывается, что для того, чтобы стать своей во Франции, мне надо было прежде всего научиться говорить bonjour!)

– Для меня главное, чтобы дети могли сказать merci, bonjour и bonjour, madame (спасибо, здравствуйте и здравствуйте, мадам), – признается Одри Гутар, французская журналистка с тремя детьми. – Я их с года натаскиваю, даже не представляешь как. По пятнадцать раз в день повторяем.

Для некоторых из французов мало обычного bonjour.

– Здороваться нужно уверенно, ведь это закладывает основу дружеских отношений, – уверена другая мамочка, Вирджини, моя стройная подруга, которая также заставляет своих детей говорить bonjour, monsieur и bonjour, madame.

А вот моя подруга Эстер и вовсе наказывает дочь, если та забывает поздороваться.

– Не желает здороваться – пусть сидит в своей комнате, никакого ужина с гостями, – говорит она. – Зато теперь она здоровается всегда. Пусть не совсем искренне, но повторение – мать учения.

Бенуа, профессор, отец двоих детей, рассказывает, как повез однажды малышей в гости к бабушке и дедушке, чем спровоцировал семейный кризис. Его трехлетняя дочь по утрам просыпалась в мрачном настроении и не хотела говорить «доброе утро» дедушке, пока не позавтракает. Наконец ее удалось уломать на pas bonjour, papi («недоброе утро, дедушка») по пути к столу.

– Дед был счастлив услышать хотя бы это. Пусть такой, но знак уважения, – объясняет Бенуа.

Разумеется, взрослые тоже каждый раз должны здороваться. На мой взгляд, туристов так недружелюбно встречают в парижских кафе и магазинах именно потому, что те не говорят bonjour, когда заходят, – пусть это даже единственное слово, которое они знают по‑французски. Необходимо здороваться, когда садишься в такси; когда официантка подходит к вашему столику в ресторане; когда просишь продавца подобрать размер брюк. Французы считают, что здороваться – значит относиться к людям по‑человечески, воспринимать их как равных, а не как прислугу. Меня поражает, насколько расслабляются французы, стоит лишь вежливо поздороваться с ними. Для них это знак что, со мной вполне возможно цивилизованное общение, несмотря на мой странный акцент.

А вот у меня на родине четырехлетка вовсе не обязан здороваться со мной, если приходит ко мне в гости вместе с родителями. Он будет смотреть на меня исподлобья, пока за него здороваются взрослые. По мнению американцев, тут не на что обижаться. Не нужны им эти знаки уважения, ведь ребенка за полноценного человека все равно не считают – он существует в параллельной «детской» реальности. Весь день я могу слушать рассказы о его невероятных талантах, но сам он со мной не заговорит!

За семейным обедом в США рядом сидят мои двоюродные братья и сестры в возрасте от пяти до четырнадцати. Я поражена, что никто из них не заговаривает со мной, пока я сама не обращаюсь к ним. На мои расспросы они отвечают односложно. Даже подростки не привыкли уверенно общаться с малознакомым взрослым человеком.

Французы так озабочены своим bonjour, потому что во Франции детей не считают бледной тенью их родителей. Ребенок здоровается – следовательно, существует. Как и любой взрослый, приглашенный в мой дом, ребенок должен сказать мне «здравствуйте».

– Приветствие – это, по сути, способ показать уважение к человеку, – говорит Бенуа. – Если дети не здороваются со взрослыми, те могут обидеться.

Обучение детей вежливости – не просто социальная условность, а общенациональный проект. На родительском собрании в саду воспитательница Бин говорит, что детей, помимо всего прочего, научат запоминать имена взрослых (Бин всех своих наставниц зовет по именам). Брошюрка для родителей подтверждает: малыши в детском саду знакомятся с понятиями «вежливость и учтивость», учатся «приветствовать воспитателя утром и прощаться с ним вечером, отвечать на вопросы, благодарить того, кто им помогает, и не прерывать говорящего».

Французским детишкам это тоже не всегда удается. Часто родитель подсказывает малышу, что нужно сказать («А ну‑ка поздоровайся!»). Взрослый, с которым должен поздороваться ребенок, при этом терпеливо ждет, а потом дружелюбно говорит маме или папе «ничего страшного». И все успокаиваются.

Детей учат здороваться не только потому, что так нравится взрослым.

– Так дети избавляются от эгоизма, – говорит Эстер, которая вытащила из комнаты свою обожаемую единственную дочку, чтобы та со мной попрощалась. – Дети, которые игнорируют взрослых, не здороваются и не прощаются с ними, замкнулись в собственном коконе. Родители любят их безмерно, но как научить их, что нужно не только получать, но и отдавать?

Когда дети произносят «спасибо» и «пожалуйста», всем известные «волшебные слова», они в какой‑то мере играют подчиненную роль: взрослый что‑то сделал для них («спасибо») или они просят его о чем‑то («пожалуйста»). Но «здравствуйте» и «до свидания» ставят ребенка на один уровень со взрослым. И укрепляют их уверенность в том, что они – полноправные «маленькие люди».

Позволив карапузу войти в мой дом без приветствия, я тем самым запускаю цепную реакцию: вскоре он будет прыгать на моем диване, отказываться есть что‑либо, кроме макарон без соуса, и кусать мне ноги под столом за ужином. Достаточно дать добро на несоблюдение одного‑единственного правила цивилизованного общества, как ребенок и все вокруг быстро сообразят, что и остальные правила соблюдать не обязательно; мало того, они решат, что дети неспособны соблюдать эти правила. Простое «здравствуйте» для ребенка и окружающих означает, что он может вести себя цивилизованно. Так это «волшебное слово» задает тон общению между детьми и взрослыми.

Родители признают, что приветствие в некотором смысле «взрослый поступок».

– Не думаю, что детям так уж легко здороваться, – замечает Дениз, специалист по медицинской этике; у нее двое детей – семи и девяти лет. Однако Дениз считает, что дети ощущают себя увереннее, зная, что взрослые ценят их вежливость. – Мне кажется, что ребенок, который не здоровается со взрослыми, не чувствует уверенности в себе.

Как и его родители. Ведь умение говорить «волшебные слова» прежде всего свидетельствует о воспитании. Дети, которые предпочитают отмалчиваться, рискуют заслужить прозвище mal élevé – невоспитанный.

Дениз припомнила, как к ее дочери приходил в гости друг: он постоянно кричал и почему‑то называл хозяйку дома chérie – дорогая.

– Я потом сказала мужу, что больше его не приглашу. Не хочу, чтобы мой ребенок общался с невоспитанными!

Автор книги «Большая семейная энциклопедия» (Le Grand Livre de la Famille) Одри Гутар пытается опровергнуть общепринятые нормы французского воспитания. Однако даже Гутар не осмеливается усомниться в важности «волшебных слов». «Действительно, во Франции ребенок, который приходит в гости и не говорит „бонжур, месье“, „бонжур, мадам“, не заслужит умиления, – говорит она. – Шестилетний ребенок, который не в состоянии оторваться от телевизора в доме, куда вы пришли в гости… скажу одно – он плохо воспитан. Это ненормально. В нашем обществе существует много условностей. Но если не соблюдать эту, вас не будут считать частью общества. Да, возможно, это глупо. Но именно по этой причине детям в дальнейшем будет сложнее интегрироваться и общаться с людьми. Будет лучше, если родители познакомят детей с этими правилами.»

Да, я замечала, что дети французов сплошь и рядом здороваются. Но не думала, что это правило – прямо‑таки одна из основ общества! Оказалось, что простое «здравствуйте» означает, что вашему воспитанию уделяли внимание, и свидетельствует о том, что вы намерены соблюдать принятые в обществе правила. Окружению Бин – трех‑ и четырехлеткам – уже не первый год вдалбливают эту истину. Однако мы свою дочь ничему такому не учили. В ее арсенале лишь «спасибо» и «пожалуйста», то есть она у нас воспитана наполовину. Может – о ужас! – кто‑нибудь уже посчитал ее маловоспитанной?

Пытаюсь воззвать к зародышевому антропологическому чутью своей малышки и объясняю, что здороваться – национальный французский обычай, который она должна уважать.

– Мы живем во Франции, а для французов очень важно, чтобы люди говорили bonjour. Мы тоже должны так говорить, – натаскиваю ее в лифте по пути на день рождения. – Так что мы сейчас скажем, когда войдем?

– Кака, – отвечает Бин.

Обычно, когда мы входим, она не говорит ничего. Поэтому мне приходится соблюдать ритуал – очень громко я приказываю ей поздороваться. Хоть я отдаю дань общему правилу. И тем самым подаю Бин пример.

Однажды мы с дочерью идем в сад, вдруг она поворачивается ко мне и говорит:

– Даже если я стесняюсь, я все равно должна сказать bonjour.

Может, это в саду ее научили? Как бы то ни было, это хорошо. Но меня беспокоит, что она так серьезно обдумывает эти правила. Одно дело – играть во француженку, и совсем другое – действительно стать ею.

Хотя я испытываю смешанные чувства по поводу «офранцуживания» Бин, мне определенно нравится то, что она растет двуязычной. Дома мы с Саймоном говорим с дочерью только по‑английски. В саду она общается исключительно на французском. Иногда меня поражает, что я родила ребенка, который спокойно использует слова типа carottes rapées и confiture sur le beurre [6].

Я думала, что маленькие дети схватывают язык на лету. Но на самом деле это больше похоже на метод проб и ошибок. Несколько человек сообщают мне, что Бин по‑прежнему делает свойственные американцам ошибки. И хотя она никогда не выезжала за пределы парижской кольцевой автодороги (если не считать короткой поездки в Америку на Рождество), видимо, мы ее каким‑то образом все‑таки «американизировали». Но только ли мы? Однажды в среду утром отвожу ее на занятие музыкой (обычно это делает няня) и выясняю, что преподавательница общается с ней на ломаном английском – хотя с остальными детьми говорит по‑французски. А учительница танцев по‑французски велит всему классу лечь на пол и распластаться сотте ипе crêре («как блинчик»). Бин она приказывает распластаться сотте ипе pancake [7].

Даже я замечаю, что Бин делает много ошибок и странно строит предложения. Обычно вместо французского pour («для») она говорит английское for. Ее словарный запас ограничен тем, чему она научилась в детском саду, поэтому поговорить о машинах или, например, об ужине она не может. Однажды она вдруг спрашивает меня:

– Avion – это то же, что самолет?

Сама додумалась! Не понимаю пока, какие ошибки она делает, потому что билингва, а какие – просто потому, что ей всего три года. Однажды в метро она принюхивается ко мне и сообщает:

– От тебя пахнет рвомелой.

Оказывается, она соединила два слова: «рвота» и «Памела».

Через минуту она принюхивается снова.

– Ну и как я теперь пахну?

– Колледжем, – отвечает она.

Дома французские слова иногда вытесняют английские. Мы сами начинаем говорить соисои вместо «привет» и guili‑guili, когда щекочем ее. Игра в прятки теперь называется cache‑cache. Мусор мы выносим в poubelle, и соску Бин называет по‑французски – tétine. Вместо «пук‑пук» у нас в доме теперь делают prouts.

Весной первого детсадовского года друзья начинают замечать, что Бин больше не делает ошибок. И говорит, как настоящая парижанка. Она уверенно овладевает французским, я даже слышу, как она шутит по‑французски с друзьями, говоря при этом с преувеличенным американским акцентом (наверное, изображает меня). Ей нравится нарочно смешивать два акцента; она придумывает, как по‑французски звучали бы те или иные английские слова.

Я:

– Как по‑английски d’accord?

Бин:

– Акко‑о‑о‑орд (с акцентом южных американских штатов).

Мой отец в восторге от того, что у него растет «французская» внучка, и просит Бин, называть его grand‑père. Но Бин такое даже в голову не приходит. Она же знает, что он не француз. Поэтому он остается просто дедушкой.

По вечерам мы с ней разглядываем книжки с картинками. Она радуется и, кажется, испытывает облегчение, узнав, что некоторые слова во французском и английском означают одно и то же – например, «аэроплан». А когда мы доходим до знаменитой реплики из книжек про Мадлен – «Что‑то не так!», – тут же переводит ее на разговорный французский: «Quelque chose пе va pas!»

Хотя у Саймона британский акцент, Бин говорит по‑английски с американскими интонациями. Не знаю, чья это заслуга – моя или Элмо с «Улицы Сезам». Другие англоговорящие детишки, которых мы знаем в Париже, говорят с разными акцентами – у каждого свой. У подружки Бин произношение настоящей англичанки: ее папа из Новой Зеландии, а мама наполовину ирландка. Мальчик, у которого мама из Парижа, а папа из Калифорнии, говорит, как французский шеф‑повар из американской телепередачи 1970‑х годов. А наш сосед (мама – австралийка, отец говорит на фарси) и вовсе лопочет, как один из персонажей «Маппет‑шоу».

Когда Бин говорит по‑английски, она иногда ставит ударение не в том месте (например, в слове salad) или располагает слова в предложении так, как это принято во французском. Еще она переводит с французского дословно и говорит «потом» (after) вместо «позже» (later) – во французском это одно и то же слово аргès.

Бывает, Бин просто не знает, как сказать ту или иную фразу по‑английски. Когда ей хочется узнать, идет ли ей платье, в подражание многочисленным диснеевским мультикам, она вопрошает: «Я ль на свете всех милее?» Но все это мелочи. Одно лето в детском лагере в Штатах – и проблем с английским не будет.

В наш лексикон входит еще одно французское слово: bêtise. Оно означает маленькую детскую шалость. Когда Бин вскакивает из‑за стола и хватает без спроса конфету или кидает горошины на пол, мы говорим, что она «делает bêtise». Bêtise – это такое маленькое непослушание. «Делать bêtise» нехорошо, но не то чтобы очень плохо. Вот если шалостей накопится много, мы грозим Бин наказанием. Но одна шалость – ничего страшного.

Мы используем французское слово, потому что подходящего аналога для bêtise в английском нет. Ну нет у нас слова для «маленькой шалости»! Мы скорее скажем, что ребенок непослушный, плохо себя ведет или вообще «плохой», чем придумаем особое слово для нехорошего поступка. Но все эти выражения ничего не говорят о серьезности проступка. Разумеется, даже если мы говорим по‑английски, я знаю разницу между «ударить по столу» и «ударить по лицу». Однако способность отделить на словах маленькое непослушание от большого помогает мне как родителю реагировать соответственно. Мне не приходится истерить и ругаться каждый раз, когда Бин что‑то делает не так или бросает вызов моему авторитету. Ведь часто это всего лишь bêtise, шалость. Я рада, что у нас есть это слово.

Большинство новых французских слов я узнаю не только от Бин, но и из многочисленных детских книжек, которых у нас набирается уже целая библиотека (дарят на дни рождения, покупаем случайно или берем за бесценок на распродажах старого барахла у соседей). Я не читаю Бин вслух, если рядом кто‑то из французов, ведь я сама слышу свой американский акцент и запинаюсь, встретив незнакомые слова. Я так стараюсь не допустить слишком уж чудовищных ошибок в произношении, что сюжет улавливаю лишь с третьей попытки.

Вскоре я замечаю, что французские и английские книжки и песенки для детей отличаются не только языком. В них нередко и разная мораль. В американских книжках обычно есть проблема, попытки ее преодолеть и хэппи‑энд. Например: ложка хочет стать ножом или вилкой, но в конце концов понимает, как здорово быть ложкой. Мальчик не разрешает другим детям играть в песочнице, но потом его самого выгоняют из песочницы, и он понимает, что все должны играть вместе. В общем, каждый извлекает урок, и жизнь налаживается.

И это касается не только книг. Я замечаю, что с каким‑то нездоровым воодушевлением напеваю Бин: «Если ты счастлив и знаешь об этом, похлопай в ладоши» или «Солнышко завтра взойдет» (слова из мюзикла «Энни», который мы с ней смотрим). В мире, где говорят по‑английски, у всех проблем есть решение, и счастье не за горами.

Французские книжки, которые мы с Бин читаем, вроде бы начинаются так же. Есть проблема, герои пытаются ее преодолеть. Но их успехи длятся недолго. Книжка часто заканчивается тем, чем началась: у главного героя опять возникает та же проблема. Крайне редко мы сталкиваемся с личностной трансформацией, где все чему‑то учатся и растут на своих ошибках.

В одной из любимых французских книжек Бин рассказывается о двух красивых девочках. Они двоюродные сестры и лучшие подружки. Эльетт (рыженькая) вечно командует Алис (темноволосой). Однажды Алис решает, что так продолжаться больше не может, и перестает играть с Эльетт. Они долго не общаются, им одиноко. Наконец Эльетт приходит домой к Алис, просит прощения и обещает измениться. Алис принимает извинения. На следующей странице девочки играют в доктора, Эльетт пытается уколоть Алис шприцем. Ничего не изменилось. Конец.

Не все французские книжки заканчиваются так же, но многие. Смысл в том, что необязательно у всех историй должен быть красивый или счастливый конец. Европейцы воспринимают это как само собой разумеющееся. Мораль историй из французских книжек, которые читает Бин, это подтверждает: жизнь не делится на черное и белое, она гораздо сложнее. Нет плохих и хороших парней: в каждом из нас есть немного и того, и другого. Да, Эльетт любит покомандовать, зато с ней весело. Алис – жертва, но разве она не сама напрашивается? Причем снова и снова. И нам остается предположить, что не совсем здоровые отношения между Эльетт и Алис продолжатся по той же схеме, потому что… да потому что так всегда бывает в отношениях двух подруг, разве нет? Жаль, что я не узнала об этом в четыре года, а догадалась лишь в тридцать.

Писательница Дебра Оливье отмечает, что американские девчушки гадают на ромашке так: «Любит – не любит». Француженки различают куда больше оттенков любви и гадают совсем по‑другому: «Любит чуть‑чуть, любит сильно, страстно, безумно или не любит совсем».

Герои французских книжек для детей часто обладают противоречивыми качествами. В одной из книг про «идеальную принцессу», которые так обожает Бин, Зоуи открывает подарок и заявляет, что он ей не нравится. Но на следующей странице притворяется «идеальной принцессой», подпрыгивает и говорит «спасибо» тому, кто его подарил.

Если бы эта книжка была написана для американцев, Зоуи, скорее всего, преодолела бы свои негативные импульсы и превратилась в «идеальную принцессу» раз и навсегда. Французский вариант больше похож на реальную жизнь: внутри Зоуи продолжают бороться «светлая» и «темная» стороны ее личности. Книга поощряет поведение «как у принцессы» (в конце есть даже маленький диплом «за хорошее поведение»), но ее авторы исходят из того, что всем детям свойственны маленькие шалости.

Книги для французских четырехлеток пестрят обнаженной натурой и любовными темами. К примеру, у Бин есть книжка про мальчика, который случайно пришел в школу голым. И еще одна, про то, как мальчик, случайно написавший в штанишки, влюбляется в девочку, которая отдала ему свои, после чего сделала юбку из банданы. Авторы этих книжек – как и мои знакомые родители‑французы – воспринимают детсадовские влюбленности как настоящие.

У меня появляется несколько знакомых, которые выросли во Франции, хотя их родители – американцы. Когда я спрашиваю, кем они чувствуют себя – французами или американцами, почти все отвечают, что это зависит от ситуации. Обычно они ощущают себя американцами, когда находятся во Франции, и французами, когда приезжают в Америку.

Кажется, Бин ждет похожая судьба. Кое‑какие черты свойственные американским детишкам прививаются ей без труда: например, склонность постоянно ныть и плохо спать по ночам. Но над другими приходится поработать. Выбираю американские праздники, которые мы будем отмечать, отказываясь от тех, что требуют много готовки. Так, мы оставляем Хэллоуин и «выкидываем» День благодарения. День независимости (4 июля) почти совпадает с Днем взятия Бастилии (14 июля), поэтому празднуем оба одновременно. Я не уверена, что именно следует понимать под «классической американской кухней», но мне почему‑то очень хочется, чтобы Бин полюбила сэндвичи с тунцом.

Я пытаюсь объяснить Бин, что значит быть американкой, но я еще хочу, чтобы она почувствовала, что значит быть еврейкой. В детском саду записываю ее в список тех, кто не ест свинину, хотя это вряд ли укрепит ее религиозное рвение. Она все пытается понять, что это за евреи такие, которые даже в Санта‑Клауса не верят, и как бы ей увильнуть от всего этого.

– Не хочу быть еврейкой, хочу быть англичанкой, – заявляет она нам в начале декабря.

О Боге с ней пока не хочется говорить. Боюсь, если скажу ей, что Он всемогущ и вездесущ, то есть присутствует в том числе и в ее комнате, она до ужаса перепугается. (Она и так уже боится ведьм и волков.) Вместо этого весной готовлю чудесный ужин на еврейскую Пасху. Однако не успеваю произнести первую молитву о благословении, как Бин умоляет отпустить ее из‑за стола. Саймон мрачно сидит напротив, всем своим видом показывая: «Ну, что я тебе говорил». Доедаем суп с шариками из мацы и включаем голландский футбольный матч.

Зато Ханука пользуется успехом. Возможно, потому что Бин становится на полгода старше. Плюс свечки и подарки, конечно. Но больше всего ей нравится, как мы поем и танцуем хору в гостиной, а потом в изнеможении падаем на пол.

Но через восемь дней, открыв восемь тщательно выбранных мною подарков, она по‑прежнему настроена скептически.

– Ну вот и Ханука кончилась, мы больше не евреи, – говорит она. И спрашивает, придет ли к нам Санта‑Клаус – Рère Noël, о котором она так много слышала в саду.

В канун Рождества Саймон уговаривает меня набить подарками наши ботинки, расставив их у камина. Мол, так делают в Голландии, и это культурная традиция, а не религиозная. (Вообще‑то голландцы выставляют тапки пятого декабря.) Бин приходит в экстаз, проснувшись и увидев ботинки, хоть и получила в подарок дешевое йо‑йо и пластиковые ножницы.

– Санта‑Клаус обычно не приходит к еврейским деткам, но в этом году пришел! – щебечет она.

Теперь, когда я забираю ее из сада, между нами происходит примерно такой разговор.

Я:

– Чем занималась сегодня в саду?

Бин:

– Ела свиные отбивные.

Нам повезло, что мы, хоть и иностранцы, но из англоговорящих стран. Английский – самый популярный язык во Франции. Большинство французов моложе сорока говорят на нем довольно сносно. Воспитательница Бин просит меня и одного папу из Канады прийти как‑нибудь утром и почитать детям вслух книжки на английском. Некоторые друзья Бин берут уроки английского. Их родители не устают повторять, как повезло Бин, что она билингва.

Но в том, что твои родители – иностранцы, есть и недостатки. Саймон вспоминает, как в детстве – он вырос в Голландии – ему всегда было стыдно, когда его родители говорили по‑голландски на людях. Думаю об этом, когда в конце года в детском саду Бин родителей приглашают принять участие в концерте. Большинство французов, естественно, знают слова всех детских песен. Я же что‑то мямлю невпопад, надеясь, что Бин меня не слышит.

Понимаю, что придется пойти на компромисс и примириться с двумя «личностями» Бин: ведь в то время как я пытаюсь сделать ее американкой, она стремительно превращается во француженку. Я уже привыкла к тому, что она называет Золушку Сандрийон, а Белоснежку – Бланш‑Неж. Смеюсь, когда она сообщает, что мальчик из ее класса любит Спидеррмена – с французским раскатистым «р», – а не Спайдермена, Человека‑паука. Но не хочу даже слышать о том, что семь гномов поют «Хей‑хо» (а они действительно поют во французской озвучке). Некоторые вещи для американцев – святое!

К счастью, кое‑какие американизмы все же очень заразны. Однажды утром веду Бин в детский сад по улицам нашего квартала, и она вдруг начинает распевать: «Солнышко завтра взойдет». Поем вместе всю дорогу. Моя оптимистичная американочка все еще со мной.

Наконец решаюсь расспросить знакомых французов об этой загадочной фразе, – «кака». В ответ они смеются над тем, что я так переживаю. Оказывается, «кака» – действительно ругательство, но только для маленьких. Дети перенимают его друг у друга примерно в то время, когда привыкают к горшку.

Когда ребенок говорит «кака», это приравнивается к маленькой шалости. Но родители понимают, что в этом вся прелесть. Дети словно показывают язык всему миру и нарушают правила. Взрослые французы, с которыми мы обсуждаем эту тему, соглашаются, что, поскольку у детей так много правил и ограничений, им нужна и свобода. «Кака» – это способ ощутить себя сильным и независимым.

Анна‑Мари, бывшая воспитательница Бин, снисходительно улыбается, когда я спрашиваю ее об этом словечке.

– Это часть детсадовской среды, – объясняет она. – Мы тоже так говорили, когда были маленькими.

Все это вовсе не означает, что дети могут ругаться, когда им вздумается. Авторы энциклопедии для родителей «Ваш ребенок» советуют разрешать детям ругаться, но только когда те в туалете. Некоторые родители говорят, что запретили произносить «плохие слова» за обеденным столом. Но не запрещают их вообще, просто учат использовать в соответствующей ситуации.

Мы с Бин едем в гости к нашим друзьям‑французам в Бретань, и они вместе с маленькой дочкой хозяев показывают язык бабушке. Та тут же усаживает их и читает лекцию: когда можно и нельзя делать такие вещи.

– Когда вы одни в своей комнате – пожалуйста. Одни в туалете – пожалуйста. Можете ходить босиком, высовывать язык, показывать пальцем, кричать «кака».

Все что угодно, когда рядом никого нет. Но в детском саду – нельзя! За столом – ни в коем случае! Когда рядом папа или мама – нет! На улице – нельзя! C'est la vie. Такова жизнь. Надо понимать разницу.

Разузнав поподробнее, что такое «кака», мы с Саймоном решаем снять мораторий на использование этого выражения. И разрешаем Бин ругаться, но только без фанатизма. Нам нравится подтекст «кака сосиски», иногда мы даже сами так говорим. Ругательство для самых маленьких: как это мило! И как по‑французски!

Однако понять все тонкости употребления этого выражения нам оказывается не под силу. Однажды в воскресенье папа одной из детсадовских подружек Бин заходит к нам домой за дочкой и слышит, как Бин носится по коридору и вопит: «Кака!» Папа, который работает в банке, взглянул на меня настороженно. Уверена, он рассказал обо всем жене, потому что та девочка у нас в гостях больше не появлялась!

Date: 2015-09-22; view: 734; Нарушение авторских прав