Часть II 5 page

Нам разрешили взять с собой мою группу подготовки — насчет моды и стиля пусть решают они. Едва я открываю шкаф, воцаряется тишина — настолько сильно там ощущается дух Цинны. Октавия падает на колени, прижимает к щеке край платья и заливается слезами.

— Как давно я не видела ничего прекрасного.

Койн считает свадьбу излишне дорогой, Плутарх слишком блеклой. Триста избранных гостей из Тринадцатого и множество беженцев одеты в повседневную одежду. Украшения для зала — из осенних листьев, музыка — детский хор в сопровождении единственного скрипача, которому удалось выбраться из Двенадцатого со своим инструментом. По капитолийским меркам — более чем скромно. Но все это неважно, потому что сами виновники торжества выглядят потрясающе. И дело не в нарядах, какими бы красивыми они ни были, — на Энни зеленое шелковое платье, которое я надевала в Пятом, на Финнике перешитый костюм Пита. Кто может равнодушно смотреть на сияющие лица влюбленных, которые еще недавно даже не мечтали об этом дне?

Церемонией руководит Далтон, скотовод из Десятого, потому что свадебные обычаи в Десятом и Четвертом дистриктах похожи. Но есть и особенности, свойственные только Четвертому. Сеть из длинных стеблей травы, которой накрывают пару во время клятвы. Соленая вода, которой жених с невестой смачивают друг другу губы. И старинная свадебная песня, в которой супружество сравнивается с путешествием по морю.

Нет, мне не приходится притворяться, что я счастлива за них.

После скрепляющего союз поцелуя, поздравлений и тостов (гости пьют яблочный сидр), скрипач проводит смычком по струнам, и все, кто родом из Двенадцатого, как по команде поворачивают головы. Может, мы и были самым маленьким и бедным дистриктом Панема, но танцевать мы умеем. Официально сейчас в программе ничего нет, но Плутарх, руководящий съемками в операторской, должен быть доволен. Сальная Сэй хватает Гейла за руку и тащит в центр зала, где они становятся друг против друга. Другие спешат присоединиться к ним, образуя два длинных ряда. И танцы начинаются.

Я стою в стороне, прихлопывая в такт музыке, как вдруг чья-то тощая рука хватает меня за локоть.

— Ты не хочешь показать Сноу, как танцуешь? — сердито спрашивает меня Джоанна.

Она права. Что может выразить победу ярче, чем счастливая Пересмешница, кружащаяся под музыку? Я нахожу в толпе Прим. За долгие зимние вечера мы с ней стали отличными партнерами. Включаемся в общий танец. Бок порядком болит, но это ничто по сравнению с удовольствием от того, что Сноу увидит меня отплясывающей вместе с моей младшей сестрой.

Танец преображает нас. Мы объясняем шаги гостям из Тринадцатого. Тянем танцевать жениха с невестой. Беремся за руки и образуем огромный хоровод, где каждый показывает, на что способны его ноги. Никогда еще эти стены не видели столько радости, веселья и дурачеств. Это могло бы продолжаться всю ночь, если бы не еще один пункт программы. Плутарх запланировал его в качестве сюрприза.

Четыре человека вкатывают в зал огромный свадебный торт. Гости расступаются, освобождая дорогу этому чуду, этому умопомрачительному произведению искусства. Целое сине-зеленое море, украшенное белыми барашками волн, с рыбами и парусными лодками, тюленями и морскими анемонами. Я пробираюсь сквозь толпу, спеша убедиться в том, что поняла с первого взгляда, — всю эту красоту создал Пит. Это так же очевидно, как то, что вышивка на платье Энни сделана руками Цинны.

Казалось бы, мелочь, но как много она значит! Хеймитч рассказывал мне далеко не все. Тот парень, которого я видела в последний раз, заходящийся в истошном крике, пытающийся порвать ремни, никогда бы не смог сотворить такое. Сосредоточиться, усмирить трясущиеся руки, придумать нечто столь совершенное. Будто предчувствуя мою реакцию, рядом со мной оказывается Хеймитч.

— Хочешь поговорить? — предлагает он.

В коридоре, где на нас не смотрят объективы камер, я спрашиваю:

— Что с ним происходит?

Хеймитч качает головой:

— Я не знаю. Никто не знает. Иногда он ведет себя вполне разумно, а потом вдруг ни с того ни с сего опять срывается. Торт — тоже своего рода терапия. Пит трудился несколько дней. И тогда казалось, что он снова стал прежним.

— Значит, ему теперь разрешают ходить где угодно? — спрашиваю я. От этой мысли мне становится не по себе.

— Нет. Он работал под строгим присмотром. Его все еще запирают в палате. Но я разговаривал с ним.

— Наедине? И у него не начался приступ?

— Нет. Он, правда, очень злился на меня, но по вполне разумным причинам. За то, что я не рассказал ему о заговоре повстанцев и все такое. — Хеймитч замолкает, будто что-то решая. — Он говорит, что хотел бы увидеться с тобой.

Я в паруснике из глазури посреди бушующего сине-зеленого моря. Палуба уходит у меня из-под ног. Упираюсь ладонями в стену, чтобы не упасть. Это нечестно. Я списала Пита со счетов, пока была во Втором. Все, что я хотела, — отправиться в Капитолий, убить Сноу и погибнуть самой. Ранение — лишь временная отсрочка. Я не должна была услышать этих слов: «Он говорит, что хотел бы увидеться с тобой». Но теперь, когда я их услышала, пути к отступлению нет.

В полночь я стою перед дверью его камеры. Больничной палаты. Нам пришлось ждать, пока Плутарх закончит съемку свадьбы, которой остался доволен, несмотря на недостаток того, что он называет гламуром.

— Нам повезло, что Капитолий все эти годы практически игнорировал Двенадцатый. Вы не утратили способность действовать стихийно. Как в тот раз, когда Пит объявил, что влюблен в тебя, или твоя выходка с ягодами. Вот это я называю качественным шоу.

Жаль, что нельзя встретиться с Питом наедине. За односторонним стеклом уже собрались врачи с планшетами и ручками наготове. Когда Хеймитч подает мне сигнал, я медленно открываю дверь.

Голубые глаза мгновенно впиваются в меня пристальным взглядом. Каждая рука Пита пристегнута тремя ремнями, в вену воткнута игла с трубкой — если он потеряет над собой контроль, ему впрыснут транквилизатор. Пит не пытается освободиться, только настороженно наблюдает за мной, будто сомневается — человек я или переродок. Я останавливаюсь в ярде от его кровати. Не зная, куда деть руки, скрещиваю их на груди:

— Привет.

— Привет, — отвечает он.

Да, это его голос, почти его, только в нем появились какие-то незнакомые нотки. Нотки подозрения и упрека.

— Хеймитч сказал, ты хочешь поговорить со мной.

— Хотя бы посмотреть для начала.

Такое чувство, будто он так и ждет, что я на его глазах превращусь в оборотня с пеной у рта. Мне становится не по себе от его взгляда, и я начинаю украдкой посматривать в сторону комнаты с наблюдателями, надеясь на какие-нибудь указания от Хеймитча, но наушник молчит.

— А ты не такая уж высокая. И не особо красивая.

Я знаю, он прошел через все муки ада, и все же это замечание меня задевает.

— Ну, раньше ты тоже выглядел получше.

Совет Хеймитча не лезть в бутылку заглушается смехом Пита.

— А уж какая деликатная! Сказать такое, после всего, что я пережил!

— Мы все много чего пережили. А деликатностью из нас двоих всегда отличался ты.

Я говорю все не то. Зачем я начинаю с ним пререкаться. Его пытали! Ему охморили мозги. Что же это со мной? Внезапно, я понимаю, что хочу накричать на него — сама не знаю почему. Пожалуй, мне лучше уйти.

— Слушай, я неважно себя чувствую. Давай загляну к тебе завтра, идет?

Я уже подхожу к двери, когда он произносит:

— Китнисс, я помню про хлеб.

Хлеб. Единственное, что связывало нас до Голодных игр.

— Тебе показали запись, где я рассказываю об этом?

— Нет. А есть такая запись? Странно, что капитолийцы ее не использовали.

— Мы сняли ее в тот день, когда тебя спасли, — поясняю я.

Боль сжимает мне ребра точно тиски. Зря я все-таки танцевала.

— Что ты помнишь?

— Тебя, — тихо произносит Пит. — Как ты копалась в наших мусорных баках под дождем. Как я нарочно подпалил хлеб. Мама меня ударила и сказала, чтоб я вынес хлеб свинье, но вместо этого я отдал его тебе.

— Да. Все так и было, — говорю я. — На следующий день, после школы, я хотела поблагодарить тебя. Но не знала как.

— После уроков на школьном дворе я пытался поймать твой взгляд. Но ты отвернулась. А потом... кажется, сорвала одуванчик.

Я киваю. Пит помнит. Я никогда никому об этом не рассказывала.

— Должно быть, я очень тебя любил.

— Да, — мой голос срывается, и я притворяюсь, будто кашляю.

— А ты любила меня?

Я опускаю глаза в кафельный пол.

— Весь Панем так говорит. Все это знают, потому Сноу и пытал тебя. Чтобы доставить боль мне.

— Это не ответ, — произносит он. — Когда я смотрю записи, не знаю, что и думать. Тогда, на первых Играх, все выглядело так, будто ты хотела прикончить меня с помощью ос-убийц.

— Я хотела убить вас всех. Вы загнали меня на дерево.

— Потом эти поцелуи... С твоей стороны они смотрятся не очень-то искренними. Тебе нравилось целоваться со мной?

— Иногда, — признаюсь я. — Ты знаешь, что за нами сейчас наблюдают?

— Знаю. А с Гейлом?

Во мне опять закипает злость. Терапия терапией, но я не собираюсь обсуждать это перед посторонними.

— Тоже неплохо, — резко бросаю я.

— И нас это устраивало? Что ты целуешься с обоими?

— Нет. Вас это не устраивало. Только я у вас и не спрашивалась.

Пит испускает презрительный смешок.

— Ты, я смотрю, порядочная стерва!

Хеймитч не останавливает меня, когда я выскакиваю из палаты. Бегу по коридору. По лабиринту отсеков. Забиваюсь в угол прачечной за теплую трубу. Проходит немало времени, прежде чем я понимаю, что именно меня так задело, а когда понимаю, стыжусь признаться. Еще недавно я принимала как должное, что Пит меня обожает. Теперь с этим покончено. Наконец он видит меня такой, какая я есть. Грубая. Недоверчивая. Эгоистичная. Смертельно опасная.

И я ненавижу его за это.

«Это подло!» — вот первая мысль, полоснувшая меня после рассказа Хеймитча. Выбегаю из палаты, лечу вниз по лестнице в штаб и врываюсь прямо на военный совет.

— Что значит, я не лечу в Капитолий? Я должна! Я — Пересмешница! — кричу я.

Койн едва поднимает взгляд от экрана.

— Вот именно. И твоя основная цель как Сойки-пересмешницы — объединить дистрикты в борьбе против Капитолия — достигнута. Не волнуйся, если все пройдет хорошо, мы пригласим тебя на церемонию капитуляции.

Капитуляции?!

— Мне не нужна церемония! Я хочу драться. И я вам нужна — кто из вас стреляет лучше меня?!

Не люблю хвастаться, но сейчас случай особый.

— Вы ведь берете Гейла!

— Гейл ежедневно участвовал в тренировках, если только не был занят другими обязанностями. Мы уверены, что можем на него положиться, — говорит Койн. — А сколько занятий посетила ты?

Ни одного. Вот сколько.

— Я охотилась... и тренировалась с Бити в отделе спецвооружения.

— Это не то же самое, Китнисс, — говорит Боггс. — Мы знаем, что ты ловкая, и смелая, и отлично стреляешь. Но в бою нам нужны солдаты. Ты понятия не имеешь об исполнении приказов. К тому же ты сейчас не в лучшей форме.

— В Восьмом вас это не заботило. Да и во Втором, если на то пошло, — парирую я.

— В обоих случаях твое участие официально не было предусмотрено, — говорит Плутарх, буравя меня взглядом, чтоб я не сболтнула лишнего.

Он прав. Ни сбивать планолеты в Восьмом, ни выбегать к раненым во Втором мне определенно никто не приказывал. Это получилось стихийно.

— Причем оба раза ты была ранена, — добавляет Боггс.

Внезапно я вижу себя его глазами. Семнадцатилетняя малявка. Взъерошенная. Недисциплинированная. Не оправившаяся до конца. Не солдат, а наказание.

— Но мне нужно быть там, — упрямо настаиваю я.

— Почему? — интересуется Койн.

Почему? Потому что я жажду отомстить Сноу. Потому что мне невыносима мысль находиться в Тринадцатом вместе с теперешним Питом, пока Гейл сражается на поле боя. Я не могу сказать Койн об этом, но у меня есть вдоволь других причин.

— Из-за Двенадцатого. Они уничтожили мой дистрикт.

Президент на секунду задумывается. Смотрит на меня оценивающим взглядом.

— Хорошо. У тебя есть три недели. Этого мало, но ты можешь хотя бы начать тренироваться. Если комиссия сочтет тебя годной, возможно, мы пересмотрим наше решение.

Точка. Это большее, на что я могу надеяться. Что ж, сама виновата. Из расписания выбирала только то, что мне по вкусу. Беготня с автоматом по полю меня не привлекала. Теперь вот расплачиваюсь.

Джоанна в госпитале рвет и мечет. Ее тоже не берут. Я говорю ей, что решила Койн.

— Может, тебе тоже разрешат тренироваться.

— Ладно. Я буду ходить на тренировки. Но я полечу в чертов Капитолий, даже если мне придется захватить планолет и убить экипаж.

— Думаю, на занятиях тебе лучше про это не распространяться, — говорю я. — Но я рада, что будет кому меня подбросить.

Джоанна ухмыляется. Похоже, наши отношения начинают налаживаться. Не уверена, что нас можно назвать подругами, но слово «союзники»., пожалуй, сгодится. Это хорошо. Союзник мне скоро понадобится.

На следующее утро, когда мы в 7.30 являемся на тренировку, действительность дает мне пощечину. Нас определяют в отряд новичков, четырнадцати-пятнадцатилетних подростков. Это кажется несколько оскорбительным, пока не становится ясно, что и до них нам далеко. Гейл и остальные бойцы, выбранные для отправки в Капитолий, тренируются по ускоренной программе. После растяжки (больно!) часа два выполняем силовые упражнения (очень больно!), потом на очереди бег на пять миль (боль дикая!). Сколько ни обзывает меня Джоанна дохляком, неженкой и всякими другими словами, я выдерживаю только одну милю.

— Ребра, — объясняю я инструктору, суровой женщине средних лет, к которой нам следует обращаться «солдат Йорк». — Все еще болят.

— Ясно дело: так они еще месяц болеть будут.

Я качаю головой.

— У меня нет месяца.

Она окидывает меня взглядом.

— Врачи не предлагали тебе никакого лечения?

— А оно есть? — спрашиваю я. — Мне сказали, само заживет.

— Они всегда так говорят. Но они могут ускорить процесс, если я попрошу. Предупреждаю — будет несладко.

— Пожалуйста. Я должна попасть в Капитолий.

Солдат Йорк молча делает пометку в блокноте и сразу отсылает меня обратно в госпиталь.

— После обеда я вернусь, — обещаю, помедлив. Мне больше не хочется пропускать тренировки.

Инструктор поджимает губы.

Двадцать четыре укола в грудную клетку. Лежу распластанная на кровати, скрипя зубами, чтобы не просить капельницу с морфлингом. Еще утром она на всякий случай стояла у кровати. В последнее время я ею не пользовалась, но держала ради Джоанны. Сегодня мне сделали анализ на следы наркотика в крови — лекарство имеет в сочетании с морфлингом опасные побочные эффекты. Врачи не скрывали, что пару дней придется туго, но меня это не остановило.

Ночка в нашей палате — врагу не пожелаешь. О сне не может быть и речи. Мне кажется, я прямо-таки чувствую запах горелого мяса от своей груди. Джоанна страдает от ломки. Сначала, когда я извиняюсь, что больше не смогу снабжать ее морфлингом, она машет рукой — рано или поздно это должно было случиться. К трем ночи осыпает меня самой изощренной бранью, какая есть в Седьмом дистрикте. На рассвете поднимается и вытаскивает меня из постели, чтобы идти на тренировку.

— Кажется, я не смогу, — признаюсь я.

— Сможешь. Мы победители, или ты забыла? Мы выживаем вопреки всему! — рычит Джоанна, а сама вся зеленая и дрожит как осиновый лист.

Я одеваюсь.

Нам нужно быть победителями, чтобы пережить это утро. Когда мы видим, что снаружи льет как из ведра, мне кажется, Джоанна сейчас грохнется в обморок. Лицо ее становится пепельным, и она будто перестает дышать.

— Всего лишь вода. Это не смертельно, — говорю я.

Она сжимает зубы и выходит на размытое поле. Дождь не прекращается ни на минуту, пока мы разминаемся, делаем упражнения, потом шлепаем по беговой дорожке. Я снова останавливаюсь через милю и борюсь с искушением сорвать рубашку, чтобы холодный дождь остудил горящие ребра. Давясь, запихиваю в себя полевой паек — пропитанную водой рыбу и тушеную свеклу. Джоанна съедает половину, затем ее тошнит.

После обеда нас учат собирать и разбирать автоматы. У меня получается, у Джоанны слишком дрожат руки. Я ей помогаю, когда Йорк отворачивается. Потом, несмотря на непрекращающийся дождь, меня ждет приятный сюрприз — мы идем на стрельбище. Наконец что-то, что я хорошо умею. Автомат, конечно, не то же самое, что лук, но к концу дня у меня лучший результат в группе.

Едва мы возвращаемся в госпиталь, Джоанна говорит:

— Мне это уже осточертело. Жить в госпитале. Все смотрят на нас как на пациентов.

Для меня это не проблема: я могу переехать в отсек к своей семье. У Джоанны своего жилья нет. Однако, когда она просит выписку, врачи не соглашаются, чтобы она жила одна, даже если ежедневно будет встречаться с психологом. Думаю, они раскумекали насчет морфлинга.

— Она будет не одна. Я стану жить с ней, — заявляю я.

Некоторые возражают, но Хеймитч становится на нашу сторону, и к вечеру мы получаем отсек напротив Прим и мамы, которая соглашается приглядывать за нами.

После того как я принимаю душ, а Джоанна обтирается мокрым полотенцем, она осматривает комнату. Увидев в ящике комода мои скудные пожитки, быстро его закрывает.

— Прости.

В ящике Джоанны только казенная одежда. Вообще, у нее нет ничего, что бы она могла назвать своим.

— Все в порядке. Можешь посмотреть, если хочешь.

Джоанна открывает мой медальон, разглядывает фотографии Гейла, Прим и моей матери. Вытаскивает из серебряного парашюта трубку для живицы. Надевает ее себе на мизинец.

— От одного вида хочется пить.

Потом она натыкается на жемчужину, которую мне подарил Пит.

— Это та самая?..

— Да, — говорю я. — Уцелела как-то.

Не хочется говорить о Пите. Одно из преимуществ тренировок — мне о нем некогда думать.

— Хеймитч говорит, он поправляется, — говорит Джоанна.

— Может быть. Но он изменился.

— Ты тоже. И я. И Финник, и Хеймитч, и Бити. Не говоря уже об Энни Кресте. Арена нас всех порядком искалечила— тебе не кажется? Или ты до сих пор чувствуешь себя той девочкой, которая вызвалась добровольцем вместо сестры?

— Нет, не чувствую.

— В одном мой мозговед прав. Пути назад нет. Нужно жить дальше.

Джоанна аккуратно складывает все обратно в ящик и забирается на кровать напротив моей. Тут же гасят свет.

— Не боишься, что я тебя прикончу во сне?

— А ты? — спрашиваю я в ответ.

Мы смеемся, хотя обе настолько выжаты, что будет чудом, если мы сможем назавтра подняться.

Но мы поднимаемся. Каждое утро. Снова и снова. К концу недели мои ребра как новые, а Джоанна собирает автомат без посторонней помощи.

Солдат Йорк одобрительно кивает.

— Отлично потрудились, солдаты.

— В Играх и то легче победить, — бурчит Джоанна, стоит нам отойти, но по лицу видно, что она довольна.

В столовую, где меня ждет Гейл, мы входим, можно сказать, в отличном настроении. Огромная порция рагу из говядины также способствует поднятию духа.

— Сегодня утром прибыла первая партия продовольствия, — рассказывает Сальная Сэй. — Из Десятого дистрикта. Настоящая говядина. Не то что ваши собаки.

— Что-то не припомню, чтобы ты ими брезговала, — парирует Гейл.

Мы подсаживаемся за стол к Делли, Энни и Финнику. После женитьбы Финника будто подменили. Прежний томный сердцеед, виденный мной в Капитолии, загадочный союзник на арене, сломленный горем парень, помогший не сломаться мне, превратился в человека, излучающего радость. Ненавязчивый юмор и легкий характер — вот в чем его истинное обаяние. Финник ни на секунду не отпускает руку возлюбленной — ни когда они идут, ни когда едят. Энни словно окутана облаком счастья. Бывают мгновения, когда что-то вторгается в ее разум и точно отгораживает от нас, но два слова из уст Финника тотчас возвращают ее обратно.

Делли, которую я знала с детства, но никогда особенно не принимала в расчет, выросла в моих глазах. Она слышала, что Пит сказал мне в ночь после свадьбы, но не разболтала. Хеймитч говорит, она мой лучший защитник перед Питом, когда тот снова начинает кричать про меня гадости. Пит верит Делли больше, чем остальным, потому что ее он знает. Я благодарна Делли, пусть она даже и преувеличивает мои достоинства. Честно говоря, немного приукрашивания мне не повредит.

Я умираю с голоду, а рагу такое аппетитное — говядина, картошка, репа и лук в густой подливе. Приходится сдерживать себя, чтобы не проглотить все разом. В столовой царит радостное оживление. Как благотворно действует на людей просто хорошая еда! Насколько она делает их добрее, веселее и жизнерадостнее. Лучше любого лекарства. Чтобы продлить удовольствие, макаю хлеб в подливу и понемногу его откусываю. Прислушиваюсь к разговору. Финник рассказывает забавную историю о морской черепашке, стащившей его шляпу. Я смеюсь, прежде чем осознаю, что здесь — он. Через стол от меня, рядом с Джоанной. Смотрит в мою сторону. Хлеб застревает у меня в горле, и я начинаю кашлять.

— Пит! — восклицает Делли. — Как хорошо, что ты пришел... и здоров.

За спиной Пита двое огромных охранников. Он неловко держит поднос кончиками пальцев, потому что его запястья соединены короткой цепочкой.

— А что это за миленькие браслетики? — интересуется Джоанна.

— Мне еще не доверяют, — говорит Пит. — Я даже не могу присесть здесь без вашего разрешения. — Он машет головой на охранников.

— Конечно, пусть садится. — Джоанна хлопает по свободному стулу рядом с собой. — Мы же старые друзья.

Охранники кивают, и Пит садится.

— В Капитолии у нас с ним были соседние камеры. Он хорошо знает мои крики, а я его.

Энни, сидящая с другой стороны от Джоанны, зажимает уши руками и принимает отрешенный вид. Финник обнимает ее, бросая сердитый взгляд на Джоанну.

— А что такого? — удивляется Джоанна. — Врач говорит, я должна прямо высказывать, что думаю. Это нужно для лечения.

Веселье разом испарилось. Финник что-то шепчет Энни, пока та наконец не убирает руки от ушей. Потом следует длительное молчание — все притворяются, будто заняты едой.

— Энни, — непринужденным тоном говорит Делли, — а ты знаешь, что ваш свадебный торт украшал Пит? В Двенадцатом у его родителей была пекарня, и он всегда все глазировал.

Энни с опаской смотрит мимо Джоанны на Пита.

— Спасибо, Пит. Очень красивый торт.

— Пожалуйста, Энни. — В голосе Пита звучат прежние ласковые нотки, которые, я думала, исчезли навсегда. Пусть они относятся не ко мне, но все же.

— Если мы еще хотим выбраться на прогулку, нам лучше поторопиться, — предупреждает Финник. Складывает оба подноса вместе, чтобы нести в одной руке, другой крепко держит Энни. — Приятно было повидаться, Пит.

— Будь с ней поласковее, Финник. А то возьму да и отобью ее у тебя.

Сошло бы за шутку, если бы не этот ледяной тон. Совсем неуместный. Выражающий недоверие Финнику, подразумевающий, будто он, Пит, не прочь приударить за Энни, будто Энни может бросить Финника, будто меня и вовсе не существует.

— Смотри, Пит, а то пожалею, что откачал тебя тогда, — беспечно говорит Финник и, бросив на меня обеспокоенный взгляд, уводит Энни.

— Он спас тебе жизнь, Пит, — укоризненно произносит Делли. — И не раз.

— Ради нее. — Пит коротко кивает в мою сторону. — Ради восстания. Не ради меня самого. Я ему ничем не обязан.

Не следовало бы попадаться на удочку, но я не удерживаюсь:

— Может, и так. Но Мэг больше нет, а ты жив. Или, по-твоему, это ничего не значит?

— Много чего должно что-то значить, Китнисс, но почему-то не значит. У меня есть парочка воспоминаний, в которых я не могу разобраться, хотя не думаю, что Капитолий в них вмешивался. Те ночи в поезде, например.

Снова намеки. Будто в поезде произошло больше, чем на самом деле. Будто то, что было на самом деле — ночи, когда я сумела остаться в здравом уме лишь благодаря тому, что меня обнимали его руки, — больше ничего не значит. Будто я все время только притворялась, чтобы использовать его.

Пит показывает ложкой на меня с Гейлом.

— А вы как — уже официальная пара? Или они все талдычат про несчастных влюбленных?

— Все талдычат, — говорит Джоанна.

Пит судорожно сжимает и разжимает пальцы. Ему так сильно хочется вцепиться мне в шею? Чувствую, как напрягся Гейл рядом со мной. Еще только драки не хватало. Но Гейл просто говорит:

— Никогда бы не поверил, если бы не видел своими глазами.

— Ты о чем? — интересуется Пит.

— О тебе.

— Нельзя ли поточнее? Что со мной не так?

— Что тебя превратили в злобного переродка, — выпаливает Джоанна.

Гейл допивает молоко.

— Ты все?

Я поднимаюсь, и мы относим наши подносы. У дверей меня останавливает старик — я до сих пор сжимаю в руке хлеб с подливой. Что-то в моем лице, видно, смягчает блюстителя порядка, к тому же я не пыталась спрятать еду, — он разрешает мне запихнуть хлеб в рот и идти дальше.

— Такого я не ожидал, — произносит Гейл, когда мы почти доходим до моего отсека.

— Я же говорила, он меня ненавидит.

— Все дело в том, как он тебя ненавидит. Мне это... очень знакомо. Раньше я тоже испытывал нечто подобное, — признается Гейл. — Когда я видел по телевизору, как ты его целуешь. Только я понимал, что не вполне справедлив к тебе. А он этого не понимает.

— Может быть, он просто видит меня такой, какая я на самом деле... — Мы останавливаемся у моей двери. — Мне надо поспать.

Гейл ловит меня за руку:

— Ты правда так думаешь?

Я пожимаю плечами.

— Китнисс, поверь мне, как своему самому старому другу. Он не видит, какая ты на самом деле.

Гейл целует меня в щеку и уходит.

Я сижу на кровати с учебником по военной тактике, но в голову ничего не лезет. Отвлекают мысли о Пите. О ночах в поезде. Минут через двадцать приходит Джоанна и плюхается ко мне на кровать.

— Ты пропустила самое интересное. Делли накинулась на Пита из-за того, как он себя с тобой вел. У нее такой писклявый голосок. Будто кто-то вилкой в мышь тычет. Вся столовая глазела.

— А что Пит?

— Стал разговаривать с самим собой — будто два разных человека спорят. Охранникам пришлось его увести. А я под шумок слопала его мясо. Кажется, никто не заметил.

Джоанна поглаживает раздувшийся живот. Под ногтями у нее грязь. Интересно, в Седьмом когда-либо моются?

Часа два мы опрашиваем друг друга по военным терминам. Потом я ненадолго заскакиваю к маме и Прим. Возвратившись и приняв душ, ложусь в кровать.

— Джоанна, ты правда слышала, как он кричал? — спрашиваю я, глядя в темноту.

— Так было задумано, — отвечает она. — Как с сойками-говорунами на арене. Только все по- настоящему и гораздо дольше часа. Тик-так.

— Тик-так, — шепчу я в ответ.

Розы. Переродки. Трибуты. Дельфины из глазури. Друзья. Сойки-пересмешницы. Стилисты. Я сама. Сегодня в моих снах все кричат.

С остервенением бросаюсь в пучину тренировок. Физическая подготовка, строевая, огневая, лекции по тактике — вот все, чем я живу и дышу. Меня и еще нескольких солдат выделяют в особую группу. Это дает мне надежду — возможно, я все-таки попаду в Капитолий.

То, чем мы занимаемся, все называют просто «Кварталом», но на моей татуировке значатся буквы У.У.Б. — сокращенно от «учебный уличный бой». В центре Тринадцатого построена модель капитолийского квартала. Инструктор делит нас на отряды по восемь человек и ставит различные задачи — занять определенную позицию, уничтожить объект, обыскать дом. Все как в настоящем бою. Если что-то может пойти наперекосяк — именно так и происходит. Один неверный шаг — и ты «подрываешься» на фугасе, на крыше появляется снайпер, и у тебя заклинивает ружье. Плач ребенка приводит в засаду. Командир — здесь это всего лишь голос программы — убит из миномета, и нам нужно обходиться без приказов. Конечно, ты понимаешь, что это понарошку, и погибнуть здесь нельзя. Когда срабатывает фугас, ты слышишь звук взрыва, и должен притвориться мертвым. Но много и вполне реального— вражеские солдаты в форме миротворцев, дымовые бомбы. Нас даже газом травят. Только мы с Джоанной успеваем вовремя надеть маски. Остальные из нашего отряда на десять минут засыпают. Газ якобы безвреден, но вдохнув его всего пару раз, я зарабатываю себе головную боль на весь оставшийся день.

Крессида со своей командой снимают нас с Джоанной на стрельбище. Гейла и Финника тоже. Это для новой серии агитроликов — о том, как повстанцы готовятся к захвату Капитолия. В целом все идет неплохо.

Затем на утренних тренировках стал появляться Пит. Без наручников, но все еще с парой охранников, не отходящих от него ни на шаг. После обеда я вижу, как он тренируется с группой начинающих на другой стороне поля. О чем они думают? Если у Пита из-за перепалки с Делли ум за разум заходит, как можно подпускать его к оружию? Когда я говорю об этом Плутарху, он уверяет меня, что это только для съемок. Весь Панем видел свадьбу Энни и то, как ловко Джоанна стреляет по мишеням, но зрителей интересует Пит. Нужно показать, что он сражается на стороне повстанцев, а не на стороне Сноу. А если бы еще снять нас вдвоем... не обязательно целующимися, хотя бы просто счастливыми...

Я тут же поворачиваюсь и ухожу. Этого уж точно не случится.