Часть I 7 page

— Я пела не для камер.

— Тогда нам повезло, что они были включены. Ну-ка, все, поднимайтесь, возвращаемся в город!

На обратном пути, проходя мимо валуна, мы с Гейлом как по команде поворачиваем головы в одном направлении, будто пара гончих, почуявших след. Крессида это замечает и спрашивает, что там. Не глядя друг на друга, признаемся — место, где мы раньше встречались перед охотой. Крессида хочет посмотреть, хотя мы уверяем, что ничего особенного там нет.

Ничего особенного, всего лишь место, где я была по-настоящему счастлива.

Наш скалистый уступ над долиной. Может быть, не такой зеленый, как раньше, но кусты ежевики усыпаны ягодами. Отсюда мы шли охотиться, рыбачить, ставить силки. Здесь мы облегчали сердце и наполняли охотничьи сумки. Тут начинался мир, благодаря которому мы не умерли с голоду и не сошли с ума. И мы оба были друг для друга ключами от этого мира.

Нет теперь ни Двенадцатого дистрикта, откуда убегать, нет миротворцев, чтоб их дурачить, нет голодных ртов, чтобы кормить. Капитолий лишил меня всего, и я вот-вот потеряю Гейла. Узы взаимной потребности друг в друге, связывавшие нас эти годы, начали истончаться. Свет между нами угас, остались только темные тени. Как же вышло, что мы сегодня, стоя перед руинами Двенадцатого, настолько обозлены, что даже разговаривать не хотим?

Он ведь меня практически обманул! Пусть даже для моей пользы. Правда, он извинился. Думаю, искренне. А я не приняла извинений. Оскорбила его. Что с нами происходит? Почему мы постоянно ссоримся? Все так запутано, но отчего-то мне кажется, будто источник проблемы — во мне. Неужели я действительно хочу оттолкнуть его от себя?

Срываю с куста ежевику, осторожно перекатываю ее между большим и указательным пальцами, потом вдруг разворачиваюсь и бросаю Гейлу.

— И пусть удача...

Я бросила ягоду достаточно высоко, чтобы у него было время решить — принять ее или нет. Гейл смотрит на меня, а не на ягоду, но в последний миг открывает рот и ловит ее. Жует, глотает и после долгой паузы заканчивает:

—...всегда будет на вашей стороне.

Все-таки он это сказал.

Крессида просит нас сесть в укромном местечке между выступами скал, где можно поместиться, только прижавшись плечом к плечу, и заводит разговор об охоте. Как мы первый раз попали в лес, как встретились друг с другом, что больше всего запомнилось. Постепенно мы оттаиваем, даже смеемся, вспоминая наши приключения с пчелами, дикими собаками и скунсами. Потом Крессида спрашивает, помогли ли нам наши охотничьи навыки во время бомбардировки в Восьмом, и я замолкаю.

Гейл лишь говорит:

— Давно пора было пустить их в дело.

Пока мы добираемся до городской площади, день сменяется вечером. Я веду Крессиду к развалинам пекарни и прошу снять меня на их фоне.

Гляжу в объектив, не чувствуя уже ничего, кроме усталости и опустошения.

— Пит, посмотри на свой дом. Со времени бомбардировки о твоей семье ничего не было слышно. Двенадцатого больше нет. Ты призываешь сложить оружие? — Я окидываю взглядом пепелище. — Тут нет никого, кто бы мог тебя услышать.

У искореженного куска металла, который был виселицей, Крессида спрашивает, пытали ли нас когда-нибудь. В ответ Гейл задирает рубашку и поворачивается спиной к камере. Я смотрю на рубцы и снова слышу свист хлыста, вижу окровавленное тело, подвешенное за запястья.

— Не могу больше, — признаюсь я. — Встретимся в Деревне победителей. Хочу взять кое-что для... мамы.

Не помню, как я туда шла, как открывала дверь, осознаю себя уже сидя на полу напротив кухонных шкафчиков в нашем доме в Деревне победителей. Аккуратно ставлю в коробку керамические и стеклянные баночки, прокладывая между ними чистые бинты, чтобы не разбились. Связываю в пучки высушенные травы.

Вдруг вспоминаю про розу на комоде. Существовала ли она на самом деле? И если да, то стоит ли по-прежнему там? С трудом перебарываю желание пойти и проверить. Если она там, то снопа напугает меня. Лучше поторопиться.

Опустошив шкафы, поворачиваюсь и вижу на кухне Гейла. Иногда он появляется так бесшумно, что даже жутко. Гейл стоит, упершись руками в стол. Я ставлю между нами коробку.

— Помнишь? — спрашивает он. —Тут ты меня поцеловала.

Значит, лошадиной дозы морфлинга, полученной после порки, оказалось недостаточно, чтобы вытравить это из его сознания.

— Я думала, ты не вспомнишь.

— Мне пришлось бы умереть, чтобы забыть. А может, и тогда б не забыл. Может, я как тот парень из «Дерева висельника», что вечно ждет ответа.

У Гейла, которого я ни разу в жизни не видела плачущим, в глазах слезы. Прежде чем они успевают скатиться, подаюсь вперед и прижимаюсь губами к его губам. Жар. Пепел. Страдание. Необычный вкус для нежного поцелуя. Гейл прерывает его первым и криво ухмыляется.

— Я знал, что ты меня поцелуешь.

— Это еще почему? — спрашиваю. Ведь минуту назад я сама этого не знала.

— Потому что мне больно. Только в этом случае я могу рассчитывать на твое внимание. — Гейл поднимает коробку. — Не переживай, Китнисс. Это пройдет.

Он выходит, не дожидаясь ответа.

Я слишком устала, чтобы раздумывать о его упреке. Во время короткого перелета обратно в Тринадцатый я сижу, свернувшись калачиком на своем кресле, стараясь не слушать Плутарха, разглагольствующего на свою излюбленную тему — старинная военная техника, утраченная человечеством. Высоко летающие самолеты, военные спутники, клеточные дезинтеграторы, управляемые снаряды, биологическое оружие. Все в свое время было либо снято с производства по моральным соображениям, либо пришло в негодность из-за атмосферных воздействий и недостатка ресурсов. В голосе главного распорядителя Игр слышится сожаление. Еще бы. Такие были славные игрушки, а приходится довольствоваться планолетами, ракетами «земля — земля» да обычными пулеметами.

Сбросив с себя костюм сойки-пересмешницы, отправляюсь прямиком в постель, даже не поужинав. И все равно утром Прим приходится меня расталкивать. После завтрака решаю наплевать на расписание и вздремнуть в подсобке. Когда я выбираюсь из своего укромного местечка между коробками с мелом и карандашами, уже опять время ужина. Получаю в столовой большую порцию горохового супа, быстренько с нею расправляюсь и иду в отсек Е, однако тут меня перехватывает Боггс.

— В штабе собрание, — говорит он. — Текущее расписание отменяется.

— Есть отменяется, — соглашаюсь я.

— Да ты вообще смотрела на него сегодня? — досадливо спрашивает он.

— Кто его знает? У меня же психическая дезориентация. — Я поднимаю руку, чтобы показать браслет с диагнозом, и вижу, что он пропал. — Ну вот. Даже не помню, когда мне сняли браслет. А зачем я понадобилась в штабе? Что-то случилось?

— Кажется, Крессида хочет показать тебе агитролики из Двенадцатого. Хотя ты их и так увидишь, когда будет эфир.

— Вот это бы мне в расписании не помешало. Просмотр роликов, — говорю я.

Боггс бросает на меня взгляд, но ничего не говорит.

В Штабе полно народу, есть только одно свободное место между Финником и Плутархом. Для меня. Мониторы уже выдвинуты и включены. Идет обычная программа из Капитолия.

— Что это? Мы не будем смотреть ролики из Двенадцатого?

— Э, нет, — отвечает Плутарх. — То есть возможно. Я не знаю точно, что включит Бити.

— Бити вроде бы нашел способ организовать трансляцию по всей стране, — поясняет Финник. — Показать наши ролики и в Капитолии. Он сейчас в отделе спецобороны как раз этим занимается. Сегодня вечером прямой эфир из Капитолия. Будет выступать Сноу. Вот начинается.

Играет гимн. На экране появляется герб Капитолия. В следующую секунду я смотрю прямо в змеиные глаза президента Сноу, приветствующего народ. Сноу стоит за трибуной, будто за баррикадой, но белая роза в лацкане видна преотлично. Тут камера отъезжает назад, и сбоку в кадре на фоне карты Панема появляется Пит. Он сидит на высоком стуле, поставив ноги на перекладину. Стопа его протеза выстукивает странный рваный ритм. На верхней губе и на лбу сквозь грим выступили капельки пота. Но больше всего меня путает взгляд — яростный и в то же время рассеянный.

— Ему хуже, — шепчу я.

Финник сжимает мою руку.

Пит мрачным тоном начинает говорить про необходимость сложить оружие, указывая на урон, нанесенный инфраструктуре многих дистриктов. Попутно на карте показывают картины разрушений. Прорванная плотина в Седьмом. Сошедший с рельсов поезд; из цистерн выливаются ядовитые отходы. Пожар на зернохранилище, обваливающаяся крыша. Во всем этом Пит винит мятежников.

И вдруг — бац! — в телевизоре появляюсь я. Стою посреди развалин пекарни.

Плутарх вскакивает со стула:

— У него получилось! Бити прорвался!

Все кричат и смеются, будто с ума посходили, и тут на экране снова возникает Пит. Растерянный. Он тоже видел меня на мониторе. Только пытается продолжить — что-то о бомбардировке водоочистной станции, — как включается ролик с Финником, рассказывающим о Руте. Начинается настоящая битва за эфир — Бити против специалистов из Капитолия. Однако они явно застигнуты врасплох, а Бити, ожидая сопротивления, заготовил целый арсенал пятидесятисекундных сюжетов. На наших глазах официальная трансляция разваливается под градом отрывков из наших агитроликов.

Плутарх вне себя от восторга, все дружно болеют за Бити, только Финник рядом со мной сидит неподвижно как статуя и молчит. Я встречаюсь взглядом с Хеймитчем и вижу в его глазах отражение своего собственного ужаса. С каждым восторженным возгласом у Пита все меньше шансов остаться в живых.

Динамики трещат, и на экранах появляется герб Капитолия. Секунд через двадцать мы снова видим Сноу и Пита. В студии суматоха. Из аппаратной слышны яростные крики. Сноу, подойдя ближе к камере, заявляет, будто мятежники пытаются сорвать трансляцию, чтобы люди не узнали об их преступлениях, однако истина и справедливость восторжествуют. Как только будет наведен порядок, программу покажут в полном объеме. Затем Сноу обращается к Питу — не хочет ли тот что-нибудь сказать Китнисс ввиду сегодняшней выходки бунтовщиков.

При упоминании моего имени лицо Пита становится напряженным.

— Китнисс... подумай, к чему это приведет. Что останется в конце? Никто не может быть в безопасности. Ни в Капитолии, ни в дистриктах. А вы... в Тринадцатом... — Пит судорожно втягивает воздух, будто задыхается; глаза его кажутся безумными, — не доживете до завтрашнего утра!

За кадром слышится приказ Сноу:

— Выключай!

Бити еще больше усугубляет хаос, включая с интервалом в три секунды мою фотографию перед госпиталем. Однако в промежутках мы видим то, что происходит в настоящий момент в студии. Пит пытается еще что-то сказать. Затем камера падает; виден лишь кафельный пол. Топот сапог. Звук удара, слившийся с криком Пита.

И его кровь на белой плитке

Date: 2015-09-24; view: 282; Нарушение авторских прав