Скачущий мяч» в Бостоне

В Бостоне мисс Крэншоу, Мама Девочка и я пошли в воскресенье утром в церковь, но на бейсбол после этого не пошли, потому что в два часа дня на сцене «Плимута» должна была состояться репетиция. Мы отправились из церкви прямо к себе, в отель «Риц», и в вестибюле увидели Глэдис.

— Хобарту пришлось задержаться в Нью-Йорке, — объяснила она, — но он скоро прилетит.

Мы поели и отправились в «Плимут». Глэдис села в первом ряду, с блокнотом и карандашом, чтобы делать заметки. Майк прохаживался взад-вперед по проходу между креслами, наблюдал и обдумывал. Эмерсон Талли носился по всему театру: то он был на сцене, то в партере, то на галерке. Нельзя было угадать, где он сейчас появится, — просто откуда-то издалека вдруг доносился его голос:

— А ну, погромче! Мне вас здесь не слышно. Прошу всех помнить, что, как и «Беласко» в Нью-Йорке, это очень большой зал. Сегодня здесь, с нами, наши лучшие друзья; так давайте постараемся, чтобы они нас слышали.

Оскар Бейли работал в яме, а Джо Трэпп — на сцене, вместе с рабочими сцены и осветителями.

Оттого, что теперь мы были в Бостоне, в другом городе, у всех у нас на душе стало как-то легче. Мы получили возможность попытать счастья еще раз. Мы репетировали до семи: столько времени у нас ушло, чтобы прорепетировать пьесу до конца.

В пять мы сделали получасовой перерыв, и Глэдис прочитала всем свои заметки. Заметки были очень дельные, это сказал сам Эмерсон. Он попросил ее дать их ему для справок. Глэдис, Мама Девочка и я обошли пустой театр, потом сходили в фойе и осмотрели его, а потом вернулись за сцену, в нашу артистическую уборную. Они выпили кофе, а я — бутылку молока. Они были очень рады, что подружились снова.

— Если спектакль и теперь не удастся, я не прощу себе этого никогда, потому что ты вложила в него целое состояние.

— Удастся! Все удается, если твердо решить довести дело до конца. Вот я решила, что мой брак с Хо должен удаться — и он удался. Конечно, мне много помогли другие. Помощь нужна всем, и никогда не следует от нее отказываться.

— Ну уж я-то тебе ничем не помогла, — сказала Мама Девочка.

— Еще как помогла. Сначала я этого не понимала, а потом поняла.

— Что ж, пусть будет так, раз ты так думаешь. Еще кто?

— Лягушонок.

— Еще кто?

— Кэйт.

— Чем же Кэйт помогла тебе?

— Во-первых, она дала мне выговориться. А потом сказала, что я играю — что, сказала она, само по себе неплохо, но только играю я скверно, и от этого все мои неприятности. Она объяснила мне, как играть умно, и с той поры я только так и играю. Сказала, что теперь, когда я должна стать матерью, пора мне начать играть умно: не как испорченная девчонка, а как взрослая женщина. Сначала я обиделась, но это прошло, как только я заметила, насколько лучше я чувствую себя, когда играю умно. Она сказала, чтобы я шла домой и была женой своему мужу. Я ее послушалась. Хобарт смотрел так, будто видел меня в первый раз, и никаких глупостей не было. Мой брак удался, потому что я решила, что хочу этого.

— Должна сказать, что повзрослела ты ужасно быстро.

— Но ведь и ты тоже?

— Боюсь, что нет. Но тужусь, стараюсь. И если говорить начистоту, мне самой это совсем не нравится. Скука смертная!

Глэдис посмотрела на Маму Девочку, и они залились смехом.

— От этого можно разум потерять, — заговорила Глэдис. — Я не хочу играть умно. Я не хочу быть хорошей женой. Я не хочу иметь ребенка. Ничего этого мне не нужно, но что я могу сделать? Я влипла — вот и все. Вообще, это очень грустно. Иногда мне хочется топать ногами, визжать, плакать и швырять вещи — но я этого делать больше не могу, ну, просто не могу, и это меня убивает. Хобарт — ужасный зануда, но я, когда добрая и умная, тоже ничуть не лучше. Хуже некуда — но ведь правда, мне все равно не остается ничего, кроме как играть умно?

— Ничего, — подтвердила Мама Девочка. — Что ж, как говорится — это жизнь.

— Черта с два это жизнь! Никакая не жизнь это. Это что-то совсем другое, и мне оно совсем не нравится. И не нравилось никогда. Я всегда стремилась влиться в жизнь, но просто не было такой жизни, чтобы стоило в нее вливаться. Да и сейчас нет.

Я не обращала на них особенного внимания. Я листала мамин альбом вырезок с нашими фотографиями и статьями из газет и журналов. Что они говорят, я слушала только краем уха. По их голосам я чувствовала, что они обе счастливы, а только это и было важно, но теперь я перестала листать альбом и посмотрела на них, на них обеих. Это были две маленькие девочки, которые выросли, но не по-настоящему. Им было по тридцать три года каждой, но по-настоящему они еще не были взрослые. И хотя они болтали и пересмеивались, в глубине души они себя счастливыми не чувствовали.

— Но тогда что такое жизнь? — спросила я Глэдис.

— То-то и оно, Лягушонок. Я не знаю, и, если сказать правду, никто не знает. Пожалуй, именно об этом все пьесы, романы, оперы, симфонии, картины и прочее. Их создают потому, что все хотят влиться в жизнь, но что такое жизнь — не знают. Когда ты маленькая, ты думаешь, что узнаешь очень скоро: в следующем году или когда тебе исполнится шестнадцать, и уж обязательно — когда ты влюбишься и какой-нибудь мальчик будет сходить по тебе с ума и целовать тебя, но даже тогда ты не узнаешь. Даже тогда это не жизнь, а что-то другое.

— Что? — спросила я.

— Новые ошибки. Новые разочарования, новая боль — и все больше такого, что хотелось бы видеть другим. О, оно становится другим, оно меняется, но всегда — от плохого к худшему и никогда — от хорошего к лучшему или от лучшего — к самому лучшему, если только ты не обманщик, если только ты не умеешь себя дурачить, что я без конца пыталась делать, но всегда безуспешно.

— А ну вас, вы сумасшедшие, — сказала я.

Глэдис и Мама Девочка весело засмеялись, и Глэдис сказала:

— Сама узнаешь, подожди.

— Нечего мне ждать. Мне нравится все как есть.

— Что ты говоришь! — сказала Мама Девочка. — Как есть?

— Да, как есть.

— Тебе нравится, что ты в Бостоне на гастролях?

— Нравится.

— Почему?

— Потому что я в Бостоне, на гастролях. Почему мне это должно не нравиться?

— А в Филадельфии тебе тоже нравилось?

— Нравилось.

— Хотя в вечер премьеры публике не понравились ни мы, ни пьеса? Хотя критики не написали, что ты великолепно сыграла свою роль, а так и было на самом деле?

— Все равно понравилось.

— Но почему, Лягушонок? Если только ты говоришь правду.

— Потому что я знаю: я не могу делать то, что мне хотелось бы.

— А чего тебе хотелось бы?

— Я все время вспоминаю Макарони-лейн и друзей, которые на ней живут, и мне хотелось бы там жить, но я не живу там и поэтому рада жить здесь. И все равно это я, а не кто-то другой.

— А еще чего хотелось бы?

— Больше всего мне хотелось бы быть в Париже, с отцом и братом.

— Зачем?

— Просто так.

— Без меня?

— Здесь я без отца, и мне это нравится. Значит, я могу быть с ним и без тебя и мне это тоже будет нравиться.

— Ненавижу тебя, — рассмеялась Мама Девочка, а потом повернулась к Глэдис: — Вот они, детки!

— Но больше всего, — сказала я, — мне хотелось бы, чтобы мы жили где-нибудь все вчетвером, в своем собственном доме, и мне хотелось бы, чтобы нас стало больше — чтобы у меня был еще братишка и сестренка.

— Ах, вот чего ты хочешь!

— Да, хочу.

— Ну, тогда извините, пожалуйста: все это было, и это не для меня.

— А что для тебя?

— Не ломай над этим голову, — ответила Мама Девочка. — Ты же знаешь, что я сама не знаю, так зачем об этом спрашивать? Что бы там ни было, но — не это. И по-моему, нам пора приниматься за работу.

Мы пошли на сцену, а Глэдис вернулась на свое место в зале. Эмерсон Талли еще раз посмотрел записи Глэдис, и мы снова начали репетировать.

Мы закончили оставшуюся часть пьесы, а в понедельник утром начали все сначала. Свою роль я знала так хорошо, что могла бы играть ее не думая, но не думать не могла, потому что все время видела, как работают над своими ролями самые опытные актеры в труппе — мистер Мунго и миссис Коул. Они придумывали что-нибудь новое и отрабатывали, сначала поодиночке, а потом вместе. В пьесе миссис Коул была дедушкина хорошая знакомая. Она хотела, чтобы он сделал ей предложение, потому что она была одинокая, и он тоже. Он был с ней всегда очень мил, но все никак не мог собраться предложить ей руку и сердце. Она все время говорила о его жене, умершей много лет назад, а он все время говорил о ее муже, который был его лучшим другом, но развелся с ней и куда-то уехал.

Понедельничная репетиция кончилась в четыре часа дня. Все были взволнованные, уверенные и счастливые.

Спектакль этим вечером мы давали при переполненном зале.

Никто не забыл своей роли, никто ни в чем не сплоховал, и публика была очень доброжелательная. Было много вызовов, и впервые нас с Мамой Девочкой вызывали отдельно — три раза.

После спектакля за кулисы пришло много зрителей, и все они говорили, что спектакль — прекрасный.

Все были как одна большая семья.

В нашу артистическую уборную пришел Майк Макклэтчи, а потом — Эмерсон Талли, и Кэйт Крэншоу, и Оскар Бейли, и Джо Трэпп, и мистер Мунго, и миссис Коул. И все говорили, что мы с Мамой Девочкой справились со своими ролями блестяще. Потому, говорили они, спектакль и понравился зрителям.

На другой день Мама Девочка прочитала рецензии в бостонских газетах. Все рецензии были хорошие. Во всех рецензиях говорилось, что Мама Девочка играла потрясающе. В них говорилось, что у меня большая и трудная роль, и эту роль я сыграла хорошо, а о Маме Девочке говорилось, что она на пути к тому, чтобы стать звездой и, в конце концов, великой актрисой.

Она была ошеломлена, и они с Глэдис долго проговорили, вспоминали свое раннее детство.

После этого мне уже было легко играть свою роль каждый вечер, а по средам и субботам — еще и днем. Это было проще простого. Даже если я говорила что-нибудь не так, как до этого, все равно получалось хорошо. Я как будто не могла ни в чем ошибиться. А однажды вечером, когда я думала, что наделала много ошибок, мистер Мунго сказал, что никогда еще я не играла так хорошо. Я больше не чувствовала себя скованной, как вначале, в Филадельфии, когда как будто надо было делать трудную работу, которую по-настоящему делать мне не хочется. Я почти забыла про пьесу и забыла, о чем она. Я уже сыграла свою роль столько раз и знала ее так хорошо, что играть ее было все равно как пойти гулять и, вернувшись, не запомнить ничего из того, что ты видела по дороге, не запомнить даже, что вообще ходила гулять — потому что я все время думала о другом.

Как-то вечером мы выходили на вызовы (занавес был опущен), и мистер Мунго сказал мне:

— Мне есть чему поучиться у тебя, Сверкунчик.

А когда занавес опустился снова, добавил:

— Ты играешь так, будто ты вовсе не в спектакле, и я тоже попробую этому научиться.

Он очень славный и со сцены уходит пританцовывая — так, как когда-то в водевиле, когда был звездой и его фамилию печатали на афишах крупными буквами. Он кажется совсем другим, гораздо моложе и живее, когда отбивает чечетку и поет. Я очень рада, что познакомилась с ним.

Гастроли в Бостоне прошли блестяще. Репортеры наперебой брали у нас с Мамой Девочкой интервью, и нас пригласили выступить несколько раз по радио и телевидению и рассказать о пьесе, о себе и о других людях, связанных с пьесой.

Когда нью-йоркские бекеры прочитали рецензии бостонских рецензентов, они сразу приехали и спросили Майка, нельзя ли им вложить в спектакль деньги. Он сказал им, чтобы они поговорили об этом с Глэдис, потому что после него она самый большой вкладчик. Глэдис спросила Маму Девочку, следует ли ей продать с прибылью часть своего вложения, и Мама Девочка сказала:

— Ты с ума сошла! Конечно нет. На твоем месте я бы даже разговаривать с ними не стала. Я возненавидела их еще на приеме у Майка, а сейчас ненавижу еще больше. Они не знают, что такое стыд. И хватило же наглости просить тебя, чтобы ты продала им часть своего вложения!

— В таком случае я и разговаривать с ними не стану, — сказала Глэдис.

В Бостон приехали журналисты и фотографы из «Лайфа», «Лука» и других больших журналов. Они со всеми беседовали и всех снимали.

Эмерсон Талли, работавший ужасно много, начал выпивать и теперь всегда казался немножко пьяным. И все равно работал он каждый день. Во все дни бостонских гастролей мы думали о том, как сделать наш спектакль еще лучше. Полных репетиций больше не было, но мы без конца работали над теми кусочками спектакля, которые, как считали мисс Крэншоу, Майк и Эмерсон, следовало отработать. Каждый новый спектакль обязательно чем-то отличался от последнего, и разница всегда была к лучшему.

Как-то в конце дня, работая с мистером Мунго и Мамой Девочкой, Эмерсон пошел через сцену и упал. Мистер Мунго и Мама Девочка хотели помочь ему встать, но не смогли. Майк Макклэтчи подбежал и поднял Эмерсона, и довел его до стула. Эмерсон был очень удивлен тем, что с ним приключилось.

Майк попросил:

— Кто-нибудь, позовите, пожалуйста, врача.

Но Эмерсон сказал:

— Да я просто пьян, Майк, вот и все.

Но Майк все равно не дал ему встать и снова приняться за работу. Глэдис побежала к телефону и вызвала Хобарта, который уже прилетел из Нью-Йорка, и минут через десять Хобарт уже был на сцене. Он сразу подошел к Эмерсону и начал его осматривать: послушал стетоскопом, проверил пульс и посветил маленьким фонариком в глаза. После этого он сказал Майку:

— Переутомление.

— Вы уверены? — спросил Майк. — Мне кажется, это было похоже на сердечный приступ.

— Я много пил в последнее время, вот и все, — сказал Эмерсон.

— А интересно, почему? — спросил Хобарт.

— Это моя первая пьеса. Я никак не думал, что мне же придется ее ставить. Я пил от усталости и тревоги.

— А не могли бы вы не переживать так из-за нее?

— Не раньше чем мы начнем в Нью-Йорке. А что такое, почему нельзя переживать? Мне двадцать семь лет. На карту поставлена вся моя репутация как драматурга. Я не хочу не переживать, пока у меня не будет на это права.

— Майк, — спросил Хобарт, — не достаточно ли хороша пьеса в ее нынешнем состоянии?

— Это решать Эмерсону, — ответил Майк. — Его пьеса, ему виднее. Он написал хорошую вещь и совершил режиссерский подвиг. Я не знаю никого, кто мог бы поставить ее так же хорошо, как он. И уж если он твердо решил продолжать, мне бы не хотелось просить его, чтобы он от своего решения отказался.

— Ну а сегодня можно больше не работать? — спросил Хобарт.

— Да нет, я уже в норме, — сказал Эмерсон.

— Лучше отдохните остаток дня, — посоветовал Хобарт. — Меня бы устроило, если бы вы отправились домой и на время о пьесе позабыли. Опрокиньте еще стаканчик, если есть желание, и ложитесь. Поспите, а когда проснетесь, съешьте суп и бифштекс. А завтра посмотрим.

— Какого дьявола, — сказал Эмерсон, — я же совсем здоров. Просто с тех пор, как вышли бостонские рецензии, я начал немного выпивать.

— Так: на сегодня — все, — объявил Майк. — Можете расходиться. Сегодня вечером я, как обычно, буду сидеть в первом ряду и смотреть спектакль. Уверен, что наш сегодняшний спектакль будет лучше всех прежних.

Все ушли, но Мама Девочка и я остались. Оскар Бейли сказал Эмерсону:

— В последнее время я тоже немного стал выпивать. Что ты скажешь, если мы пройдемся не спеша до «Рица» и выполним предписание доктора?

Они с Эмерсоном ушли, и тогда Майк спросил Хобарта:

— Так что же это было?

— Похоже, что самый настоящий сердечный приступ, — ответил Хобарт, — но, пожалуй, пока не стоит ему об этом говорить. Что он и переутомился — это факт, да и ел он, по-моему, в последнее время тоже маловато. Он слишком много на себя взвалил, слишком много даже для человека, который пробивает свою пьесу на нью-йоркскую сцену. Конечно, я еще его посмотрю.

— Вы вправду хотели, чтобы он опрокинул еще стаканчик?

— Нет — но я не хотел, чтобы он расхворался еще больше от всяких резких перемен. Надо, чтобы он пришел в норму постепенно. Мне кажется, если бы меня не позвали — меня или другого врача, — он бы отошел и сам. Легкие приступы такого рода случаются гораздо чаще, чем думает большинство из нас. У меня самого был один еще в колледже, но, конечно, тогда я этого не знал. Вообще-то здоровье у него крепкое, но из этого вовсе не следует, что он должен взваливать на свои плечи непосильное для себя бремя.

— Он захочет увидеть сегодняшний спектакль, — сказал Майк.

— Я бы предпочел, чтобы он не смотрел, но если обязательно нужно — то пусть.

— А успокаивающее вы ему давать будете?

— Еще чего! Это для истеричек.

Глэдис рассерженно посмотрела на Маму Девочку, но Мама Девочка только улыбнулась.

— Вы уверены, что он не был просто пьян? — спросил Майк.

— Абсолютно — но никто из нас, и никакой врач, не может здесь ничего поделать. Мы можем только надеяться, что Эмерсон сам последит за собой, сам постепенно узнает границы своих возможностей, как узнаем их все мы. Должен сказать, что после Филадельфии он творит с пьесой чудеса. Вчера вечером я смотрел ее снова, и у меня было впечатление, что она просто безупречна. Вы все творите с ней чудеса, но надо научиться также не убивать себя при этом.

— Вы хотите обследовать нас всех? — спросил Майк.

— О нет. Все вы в отличном состоянии, все абсолютно здоровы.

— В последнее время у меня болит макушка, — сказал Майк.

— Ну и что? Вы же работаете как проклятый. Не думайте об этих болях.

Потом мы вышли из театра и все вместе пошли пешком в «Риц». По дороге Глэдис немножко приставала к Хобарту насчет того, что успокаивающее нужно для истеричек, но была рада, что он приехал из Нью-Йорка и что он ее муж, а не личный доктор, которым так долго был. И он тоже был рад этому.

Только четыре спектакля оставалось нам дать в Бостоне: вечером того же дня, в пятницу вечером, и в субботу — днем и вечером. А потом — в Нью-Йорк!

В тот вечер, в четверг, Эмерсон Талли спектакля не видел, но в пятницу проработал целый день, с десяти утра до шести вечера. Мы повторили всю пьесу.

— Это наша последняя возможность порепетировать, — сказал нам Эмерсон в десять утра. — Начнем сначала и не будем спешить. С каждым новым спектаклем пьеса набирает силу, ее краски становятся все ярче и отчетливей — такими, какие они должны быть.

А в конце этой последней репетиции он сказал:

— Ну вот и все до десяти утра в понедельник в нью-йоркском зале «Беласко». В воскресенье мы отдыхаем, а в понедельник делаем упор на декорации, освещение и музыку, так что практически это наша последняя репетиция перед первым спектаклем в Нью-Йорке. Могу каждому из вас сказать одно: вы были великолепны. Вы много поработали. Видеть вас в своей пьесе и работать с вами я считаю для себя честью. Большое вам спасибо, леди и джентльмены.

В субботу утром Эмерсон и Майк вернулись в Нью-Йорк, а вечером, когда закончился последний спектакль, мы, остальные, прямо из театра поехали на вокзал и в воскресенье утром снова были в Нью-Йорке.