Жизнь в техасском борделе

Я слез с автобуса в этой техасской дыре, там стоял жуткий холод, а у меня запор, но зарекаться не стоило: комната здоровенная, чистая, всего за 5 баксов в неделю, к тому же с камином, и только я разлатался, как залетает в комнату этот черный дедуля и ну кочергой такой длинной в камине шурудить. Дровишек‑то там не было, вот я и думаю: чего это он тут кочергой своей в моем камине расшурудился?

А он смотрит на меня, крантик свой в кулачке зажал и шипит этак вот: "иссссссс, иссссссс!" И тут я подумал: что ж, он с чего‑то решил, что я распиздяй залетный, но поскольку я не из таких, то помочь ему ничем не могу. М‑да, подумал я, таков весь мир, так уж он устроен. Он навил еше несколько кругов по комнате со своей кочергой, потом отчалил.

После этого я забрался в постель. От длинных автобусных перегонов у меня всегда запор ‑ и бессонница к тому же, впрочем бессонница у меня постоянно.

Как бы то ни было, значит, только дедуля с кочергой из комнаты вымелся, как я растянулся на кровати и подумал: ну вот, может, через несколько дней удастся опростаться.

Тут дверь открывается снова, и заходит такое нехило втаренное существо женского пола, опускается на колени и давай полы драить, а задница у нее так и ходит, так и ходит, так и ходит, а она полы‑то все драит и драит.

‑ Как насчет хорошей девчушки? ‑ спрашивает.

‑ Нет. Подыхаю от усталости. Только что с автобуса. Мне отоспаться надо.

‑ Славный кусочек жопки тебя как раз и убаюкает. К тому же ‑ всего пятерка.

‑ Я устал.

‑ Хорошая чистенькая девчушка.

‑ Где она?

‑ Она ‑ это я.

Она поднялась с колен и повернулась ко мне.

‑ Прости, но я действительно слишком устал, правда.

‑ Всего 2 доллара.

‑ Нет, прости.

Она вышла. Через несколько минут я услыхал голос этого мужика.

‑ Слушай, ты хочешь сказать, что жопу свою ему толкнуть не смогла? Да мы дали ему самый лучший номер всего за пятерку. И ты теперь хочешь сказать, что не смогла ему толкнуть жопу?

‑ Бруно, я пыталась! Чесслово, ей‑бо, пыталась, Бруно!

‑ Блядина ты грязная!

Я знал этот звук хорошо. Не пошечина. Хорошим сутенерам по большинству не безразлично, есть бланш на лице или нет. Они бьют по шеке, у самой челюсти, подальше от глаза и рта. У Бруно, должно быть, тут большая конюшня. То определенно был удар кулака о голову. Она взвыла, ударилась о стену, а братец Бруно заехал ей еше разок ‑ так, что стена вздрогнула. Так она и отскакивала, то от стены, то от кулаков, и орала, а я потягивался в постели и думал: н‑да, жизнь иногда ‑ действительно штука интересная, но что‑то не очень мне хочется все это слушать. Если б я знал, что так все обернется, я б ей кусочек уделил.

Потом я заснул.

Наутро я встал, оделся. Естественно, оделся. Но просраться по‑прежнему не получалось. Поэтому я вышел на улицу и стал искать мастерские фотографии. Зашел в первую.

‑ Слушаю вас, сэр? Хотите сняться на карточку?

Она неплохо выглядела ‑ рыжие волосы, улыбается мне снизу вверх.

‑ С такой‑то рожей ‑ зачем мне на карточку сниматься? Я ишу Глорию Вестхэвен.

‑ Я Глория Вестхэвен, ‑ ответила она, закинула одну ногу на другую и поддернула юбку. А я думал, нужно сдохнуть, чтобы попасть в рай.

‑ Что это с вами такое? ‑ спросил я ее. ‑ Какая вы Глория Вестхэвен? Я познакомился с Глорией Вестхэвен в автобусе из Лос‑Анжелеса.

‑ А у нее тут что?

‑ Ну, я слыхал, что у ее матери тут фотостудия. Пытаюсь ее найти. В автобусе между нами кое‑что было.

‑ Хотите сказать, что в автобусе между вами ничего не было?

‑ Мы с нею познакомились. Когда она выходила, у нее слезы в глазах стояли. Я доехал до самого Нового Орлеана, потом поймал автобус обратно. Ни одна женщина раньше из‑за меня не плакала.

‑ Может, она плакала из‑за чего‑то другого.

‑ Я тоже так думал, пока все остальные пассажиры не начали меня материть.

‑ И вы знаете только, что у ее матери тут фотостудия?

‑ Только это и знаю.

‑ Ладно, послушайте, я знакома с редактором главной газеты в этом городе.

‑ Меня это не удивляет, ‑ заметил я, глядя на ее ноги.

‑ Хорошо, запишите мне, как вас зовут и где вы остановились. Я позвоню ему и расскажу, что с вами случилось, только придется кое‑что изменить. Вы познакомились в самолете, понятно? Любовь в небесах. Теперь вы расстались и потеряли друг друга, понятно? И прилетели аж из самого Нового Орлеана, зная только, что у ее матери тут фотостудия. Ясно? Завтра утром напечатают в колонке "М‑‑‑ К‑‑‑". Договорились?

‑ Договорились, ‑ ответил я. Кинул прощальный взгляд на эти ноги и вышел, когда она уже начала набирать номер. Вот я во 2‑ом или З‑ем крупнейшем городе Техаса ‑ и он уже у моих ног. Я направился к ближайшему бару...

Внутри было довольно людно для такого времени суток. Я устроился на единственном свободном табурете. Ну, не совсем, потому что свободных табурета было два ‑ по обе стороны от какого‑то здоровенного парняги. Лет 25‑ти, больше 6 футов росту и чистого весу фунтов 270. Значит, сел я на один из табуретов и заказал себе пива.

Опорожнил стакан и заказал другой.

‑ Вот когда так пьют, мне нравится, ‑ произнес парняга. ‑ А то эти задроты тут сидят, один стакан часами сосут. Мне нравится, как ты себя держишь, чужак.

Чем занимаешься и откуда ты?

‑ Ничем не занимаюсь, ‑ ответил я, ‑ и я из Калифорнии.

‑ Думаешь чем‑нибудь заняться?

‑ Не‑а, не думаю. Тусуюсь вот.

Я выпил половину своего второго стакана.

‑ Ты мне нравишься, чужак, ‑ сказал парняга, ‑ поэтому я тебе доверюсь. Но скажу я тебе на ушко, потому что хоть я и здоровый бык, боюсь, что перевес слегка не на нашей стороне.

‑ Запуливай, ‑ сказал я.

Парняга склонился к моему уху:

‑ Техасцы ‑ говно, ‑ прошептал он.

Я огляделся и тихонько кивнул: да, мол.

Когда его кулак завершил свой размах, я очутился под одним из тех столиков, которые по вечерам обслуживает официантка. Я выполз, вытер рот платком, посмотрел, как весь бар грегочет, и вышел наружу....

В гостиницу я войти не смог. Из‑под двери торчала газета, а сама дверь была чуть‑чуть приотворена.

‑ Эй, впустите меня, ‑ сказал я.

‑ Ты кто? ‑ спросили меня.

‑ Из 102‑го. Уплачено за неделю вперед. Фамилия Буковски.

‑ А ты не в сапогах, а?

‑ В сапогах? С какой стати?

‑ Рейнджеры.

‑ Рейнджеры? Это еше что такое?

‑ Тогда заходи, ‑ ответили мне....

Не провел я в своем номере и десяти минут, как уже лежал в постели, подобрав вокруг себя всю эту сетку. Вся кровать ‑ причем, немалая, да еше и с крышей ‑ была обмотана сеткой. Я ее подобрал с краев и улегся в самой середине ‑ а сетка вокруг меня. От этого я себя прямо педрилой каким‑то почувствовал, но, учитывая ход событий, педрилой я себя мог чувствовать так же, как и кем‑нибудь другим.

Мало того ‑ в двери повернулся ключ, и она отворилась. На сей раз вошла приземистая и широкая негритянка с довольно‑таки доброй физиономией и совершенно необъятным задом.

И вот эта большая добрая черная деваха откидывает мою педрильную сетку и воркует:

‑ Дорогуша, пора простынки менять.

А я ей:

‑ Так я же вчера только заехал.

‑ Дорогуша, мы тут не по твоему распорядку простынки меняем. Давай, вытаскивай оттуда свою розовую попку и не мешай мне работать.

‑ Угу, ‑ сказал я и выпрыгнул из постели в чем мама родила. Ее это, кажется, не смутило.

‑ Хорошая у тебя тут кроватка, дорогуша, ‑ сообщила она мне. ‑ У тебя во всем отеле самый лучший номер и самая лучшая кровать.

‑ Наверное, мне повезло.

Расправляет она простыни, а сама мне весь свой зад на обозрение выставила.

Продемонстрировала, значит, потом поворачивается и спрашивает:

‑ Ладно, дорогуша, простыни я постелила. Что‑нибудь еше надо?

‑ Ну, 12‑15 кварт пивка бы не помешали.

‑ Принесу. Только денежки ‑ вперед.

Я дал ей денег и прикинул: ну, всё. Лег, педрильно подоткнул под себя со всех сторон эту сетку и решил: утро вечера мудренее. Но широкая черная горничная вернулась, я снова откинул сетку, и мы сидели, болтали и пили пиво.

‑ Расскажи мне о себе, ‑ попросил я.

Она рассмеялась и рассказала. Конечно, в жизни ей пришлось несладко. Уж и не знаю, сколько мы так пили. В конце концов, она вскарабкалась на эту мою постель и выебла меня так, как мне редко в жизни доводилось...

На следующий день я поднялся, прошелся по улице и купил газету: вот она, в колонке популярного обозревателя. Упоминалось и мое имя. Чарльз Буковски, прозаик, журналист, путешественник. Мы познакомились в воздухе, милая дамочка и я, и она приземлилась в Техасе, а я отправился дальше в Новый Орлеан выполнять задание редакции. Но прилетел обратно, поскольку милая дамочка не лезла у меня из головы. Зная только, что у ее матери здесь ‑ фотостудия.

Я вернулся в гостиницу, раздобыл пинту виски и 5 или 6 кварт пива и наконец просрался ‑ что за радостное действо! Должно быть, газетная колонка повлияла.

Я снова забрался под сетку. Тут зазвонил телефон. Я выпростал руку и снял трубку.

‑ Вам звонят, мистер Буковски. Редактор "‑‑‑ ‑‑‑". Разговаривать будете?

‑ Буду, ‑ ответил я, ‑ алё.

‑ Вы ‑ Чарльз Буковски?

‑ Да.

‑ Как вы оказались в такой дыре?

‑ Что вы имеете в виду? Я обнаружил, что люди здесь довольно славные.

‑ Это самый паршивый бордель в городе. Мы уже 15 лет пытаемся выжить их отсюда.

Что вас туда привело?

‑ Было холодно. Я поселился в первой попавшейся гостинице. Сошел с автобуса, а тут холодища.

‑ Вы прилетели на самолете. Не забыли?

‑ Не забыл.

‑ Хорошо, у меня есть адрес вашей дамочки. Надо?

‑ Надо, если не возражаете. Если не хотите мне его давать, ну его на фиг.

‑ Я просто не понимаю, зачем вы живете в таком месте.

‑ Ладно, вы ‑ редактор самой большой газеты в этом городе и разговариваете со мной по телефону, а я живу в техасском борделе. Слушайте, давайте просто расстанемся и обо всем забудем. Барышня плакала или что‑то в этом роде; мне это запало в душу. Я уеду отсюда первым же автобусом.

‑ Подождите!

‑ Чего ждать?

‑ Я дам вам ее адрес. Она прочла колонку. Прочла между строк. Позвонила мне.

Она хочет вас увидеть. Я ей не сказал, где вы остановились. У нас тут в Техасе ‑ народ гостеприимный.

‑ Да, я как‑то вечером зашел в один ваш бар. На себе это почувствовал.

‑ Вы еще и пьете?

‑ Не просто пью ‑ запоем.

‑ Мне кажется, я не должен давать вам адрес этой девушки.

‑ Так забудьте тогда про все это к ебеней матери, ‑ сказал я и повесил трубку.

Телефон зазвонил снова.

‑ Вам звонок, мистер Буковски, от редактора "‑‑‑ ‑‑‑".

‑ Давайте его сюда.

‑ Слушайте, мистер Буковски, нам нужно продолжение вашей истории. Многие читатели интересуются.

‑ Скажите своему обозревателю, чтобы черпал из своего воображения.

‑ Послушайте, можно у вас спросить, чем вы зарабатываете на хлеб?

‑ Ничем не зарабатываю.

‑ Разъезжаете на автобусах и доводите девушек до слез?

‑ Это не всякому дано.

‑ Послушайте, я готов рискнуть. Я вам дам ее адрес. Сгоняйте и встретьтесь с нею.

‑ А может, это я рискую?

Он продиктовал мне адрес.

‑ Вам рассказать, как туда добраться?

‑ Не стоит. Если я бордель тут отыскал, и ее дом найду.

‑ Мне в вас что‑то не совсем нравится, ‑ сказал он.

‑ Да идите вы... Если у нее жопка что надо, я вам позвоню.

И повесил трубку...

У нее оказался маленький бурый домик. Дверь открыла какая‑то старушка.

‑ Я ищу Чарльза Буковски, ‑ сообщил я ей. ‑ Нет, прошу прошения, сказал я.

‑ Я ищу некую Глорию Вестхэвен.

‑ Я ее мама, ‑ ответила старушка. ‑ А вы ‑ человек из аэроплана?

‑ Я ‑ человек из автобуса.

‑ Глория прочла колонку. Она сразу поняла, что это вы.

‑ Чудесно. Что теперь будем делать?

‑ О, заходите же.

Я зашел же.

‑ Глория, ‑ завопила старушка.

Вышла Глория. Как и раньше нормально выглядит. Еше одна здоровая рыжая техасская бабца.

‑ Проходите сюда, прошу вас, ‑ сказала она. ‑ Извини нас, мама.

Она завела меня к себе в спальню, но дверь не закрыла. Мы сели подальше друг от друга.

‑ Чем занимаетесь? ‑ спросила она.

‑ Я писатель.

‑ О, как мило! Где вы публиковались?

‑ Я не публиковался.

‑ Значит, в некотором смысле, вы не совсем писатель.

‑ Точно. И живу я в борделе.

‑ Что?

‑ Я сказал, что вы правы, я в самом деле не писатель.

‑ Нет, я имею в виду другую фразу.

‑ Я живу в борделе.

‑ Вы постоянно живете в борделях?

‑ Нет.

‑ А почему вы не в армии?

‑ Не прошел психиатра.

‑ Вы шутите.

‑ Я рад, что нет.

‑ Вы не хотите воевать?

‑ Нет.

‑ Они Пёрл‑Харбор разбомбили.

‑ Я слышал.

‑ Вам не хочется воевать против Адольфа Гитлера?

‑ Да нет, не очень. Пусть лучше кто‑нибудь другой.

‑ Вы трус.

‑ Да, трус, и дело не в том, что мне противно убивать человека, просто мне не нравится спать в казарме, где храпит куча народу, а потом чтоб меня будил своим горном какой‑нибудь придурок‑недоёбка, и мне не нравится носить это чесучее унылое говно оливкового цвета: кожа у меня очень чувствительная.

‑ Я рада, что в вас есть хоть что‑то чувствительное.

‑ Я тоже рад, но лучше б это была не кожа.

‑ Может, вам следует кожей и писать.

‑ Может, вам следут писать своей пиздой.

‑ Вы омерзительны. И трусливы. Кто‑то ведь должен обратить вспять фашистские орды. Я помолвлена с лейтенантом Флота США, и если б он сейчас был здесь, он бы вас хорошенько проучил.

‑ Наверняка проучил бы, и я от этого стал бы еще омерзительней.

‑ По крайней мере, он показал бы вам, как быть джентльменом с дамами.

‑ Вы, наверное, правы. Если б я убил Муссолини, я бы стал джентльменом?

‑ Конечно.

‑ Пойду запишусь немедленно.

‑ Вас не взяли. Помните?

‑ Помню.

Мы оба долго сидели, ничего друг другу не говоря. Потом я сказал:

‑ Послушайте, вы не против, если я у вас что‑то спрошу?

‑ Давайте, ‑ отозвалась она.

‑ Почему вы попросили меня сойти вместе с вами с автобуса? И почему заплакали, когда я не вышел?

‑ Ну, у вас лицо такое. Чуть‑чуть уродливое, знаете?

‑ Да, знаю.

‑ Ну, оно уродливое и еше трагичное. Мне просто не хотелось отпускать от себя эту вашу "трагедию". Мне стало вас жалко, вот я и заплакала. Как у вас лицо таким трагичным стало?

‑ Ох ты ж господи боже мой, ‑ сказал я, затем встал и вышел вон.

И шел пешком до самого борделя. Парень на дверях узнал меня:

‑ Эй, чемпион, где губу расквасили?

‑ Да тут из‑за Техаса схлестнулись.

‑ Из‑за Техаса? А ты был за или против Техаса?

‑ За, конечно.

‑ Умнеешь, чемпион.

‑ Я знаю.

Я поднялся наверх, сел на телефон и заставил парня набрать мне редактора газеты.

‑ Это Буковски, друг мой.

‑ Вы встретились с девушкой?

‑ Я встретился с девушкой.

‑ Как получилось?

‑ Прекрасно. Прекраснее некуда. Наверное, целый час дрочил. Так и скажите своему обозревателю.

И я повесил трубку.

Спустился вниз, вышел наружу и отыскал тот же самый бар. Ничего не изменилось.

Здоровенный парняга по‑прежнему сидел на месте, по пустому табурету с обеих сторон. Я сел и заказал 2 пива. Первое выпил залпом. Затем отпил половину второго.

‑ А я тебя помню, ‑ сказал парняга, ‑ что там с тобой было?

‑ Кожа. Чувствительная очень.

‑ А ты меня помнишь? ‑ спросил он.

‑ Я тебя помню.

‑ Я думал, ты сюда никогда не вернешься.

‑ Я вернулся. Сыграем?

‑ Мы тут в Техасе в игры не играем, чужак.

‑ Вот как?

‑ Ты по‑прежнему думаешь, что техасцы ‑ говно?

‑ Некоторые ‑ да.

И я вновь оказался под столом. Вылез, встал и вышел. Дошел до борделя.

На следующий день в газете написали, что Роман не удался. Якобы я улетел обратно в Новый Орлеан. Я собрал шмутки и пошел на автовокзал. Добрался до Нового Орлеана, нашел себе законную комнатёшку и расположился. Пару недель хранил газетные вырезки, а потом выбросил. А вы бы что оставили?