Глава одиннадцатая. Торстенсон в последний раз занимается со мной, маму будят отчаянной игрой на фортепиано, и мы катаемся на «Хали-гали» под проливным дождем

Торстенсон в последний раз занимается со мной, маму будят отчаянной игрой на фортепиано, и мы катаемся на «Хали-гали» под проливным дождем

— Ну вот, скоро самое худшее будет позади, — сказал Торстенсон.

— Может быть, — отозвался я.

Я уткнулся носом в учебник по зоологии, чтобы он ничего не заметил. Печальный шимпанзе глазел на меня с одинокой скалы где-то на Гибралтаре. Может, и его тревожило, что принесет наступающий понедельник, и он тоже плохо спал последние ночи.

Зато Торстенсон был в отличной форме.

Всю субботу мы проторчали на диване. Проштудировали учебник от корки до корки. Мы занимались до посинения, когда мама ушла в больницу, и не обращали внимания на нытье Лолло, что Торстенсон-де обещал пойти с нами в кино.

— В другой раз, ладно? — отмахнулся он.

И Лолло удалилась, не сказав ни слова. А мы продолжали разбираться с заковыристыми вопросами из учебника. Ну, например: какая птица может трещать перьями хвоста или как долго живут муравьи.

Я теперь здорово наловчился вбивать все это в башку. Просто обалдеть, сколько там всего умещается!

И Торстенсон был доволен. Он нисколько не сомневался, что я легко справлюсь с этим зачетом. А мне было неохота объяснять ему, что все не так просто, как ему кажется.

— Может, повторим еще раз про холоднокровных животных? — предложил Торстенсон.

— Ладно, — согласился я и принялся рассказывать про ужей, змей и лягушек, живущих на дне водоемов, а воскресное солнце меж тем поднималось все выше и выше, и Лолло в конце концов вернулась в нашу жизнь. Тревожные мысли о грядущем понедельнике немного улеглись, но я предчувствовал, что все выйдет не по-торстенсонову.

В воскресенье Лолло спустилась вниз только к полудню. Она грохотала, спускаясь по ступенькам. Грохотала, пока готовила себе завтрак на кухне. Она старалась как можно громче листать газету и звенеть тарелкой с молоком и хлопьями. А потом она заявилась к нам в гостиную.

— Неужели вы все еще не закончили? — спросила она так, словно мы просидели за учебником всю ночь напролет.

— Привет, — пробормотал Торстенсон, не отрывая глаз от книги.

— Приятно чувствовать, что твоему приходу рады, — съязвила Лолло.

— Что ты сказала? — спросил Торстенсон, оторвав взгляд от блестящей желтой полосы: он выделял маркером самые важные места.

— Ничего.

Она уселась за пианино у противоположенной стены и принялась бренчать. Это у нее здорово получалось! Она наяривала по черным и белым клавишам так, что ее груди подпрыгивали, и при этом отчаянно нажимала на педали. Я больше не слышал вопросов Торстенсона.

— Эй, Лолло! — крикнул он. — Немного потише, пожалуйста!

Но она не унималась.

— Тут так положено! — заявила она и ударила по клавишам со всей силы.

Звуки отскакивали от стен, как литые мячики. Это было грандиозно! Я узнал пьесу. Это какой-то умерший поляк написал. Лолло ее и раньше играла, только не с такой силой. А ведь она права: вот так ее и надо играть!

Я был полностью поглощен музыкой.

До переезда в дом Торстенсонов я ничего подобного не слышал. Папа любил американские мелодии. Но теперь-то я понимал: между американской и польской музыкой — огромная разница!

Курчавые рыжие волосы подпрыгивали, а Лолло играла так, что, поди, и тому поляку на небесах было слышно. Торстенсон поднялся с места, похоже, он не знал, что делать. Я откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Но тут распахнулась дверь спальни и в комнату в ночной рубашке до полу влетела мама. Волосы ее торчали в разные стороны. Сверкая глазами и неся перед собой большой живот, она, как фурия, ринулась к пианино.

— Рита! — пробормотал Торстенсон.

— Заткнись! — огрызнулась мама.

Мама терпеть не могла, когда ей не давали выспаться после ночных дежурств. Помню, мы с папой в такие дни ходили на цыпочках по утрам и переговаривались шепотом. А проще всего было сразу куда-нибудь убраться и не появляться до вечера. Самое лучшее — поехать кататься на автомобиле.

— Прекрати сейчас же! — крикнула мама прямо в Лоллины кудряшки. — Можешь больше не стараться. Ты меня уже разбудила!

Когда Лолло повернулась, мама с треском захлопнула крышку пианино, так что девчонка едва успела убрать пальцы.

Мама и впрямь взъярилась не на шутку! Торстенсон, небось, ее никогда такой не видел. А Лолло и подавно. С тех пор как мы поселились в этой хибаре, она вела себя смирно. Даже голоса ни разу не повысила. Даже когда Лолло выкаблучивалась, а уж это она умеет, — мама держала себя в руках и лишь улыбалась новой отбеленной улыбкой.

Я почти обрадовался, увидев ее снова прежней.

Лолло побледнела. Она была так погружена в эту неистовую польскую музыку, что не слышала, как мама пришла. Но она быстро опомнилась.

— А что такого? Я что, уже и на пианино не могу играть в своем собственном доме?

— Нет, — отрезала мама. — По крайней мере, не тогда, когда я сплю. До тех пор, пока я здесь живу.

— Надеюсь, вы здесь ненадолго, — огрызнулась Лолло. — И ты, и этот придурочный маленький гений.

Она встала и удалилась. Никто не успел и слово сказать. Она отвернулась, так что видна была лишь ее курчавая шевелюра, подпрыгивавшая, пока она поднималась по лестнице, да прямая узкая спина, вздрагивавшая на ходу. Но вот Лолло скрылась с глаз.

— Дорогая Рита, — промямлил Торстенсон.

Но мама все еще была в ярости. Если ее вывести из себя, она долго не может утихомириться. Но Торстенсон-то этого не знал. Он решил, что буря миновала, и пристыжено поглядывал на нее. Но напрасно.

— А ты, — напустилась мама. — Не мог позаботиться, чтобы было тихо? Не мог детей занять? Вечно корпишь с Лассе над старыми книжками! Не удивительно, что она взъелась!

— Так ты считаешь, это я виноват?

— Конечно! Неужели не понимаешь, что она чувствует себя обделенной?

— Да я только пытался помочь Лассе подтянуться с уроками, — обиделся Торстенсон. — Что в этом плохого?

— Ему тоже прогуляться не вредно, — парировала мама. — Это ненормально вот так сиднем сидеть. Сейчас позавтракаю, и мы с Лассе отправимся в город. А ты займись Лолло.

— Может, нам тогда всем вместе куда-нибудь сходить?

— Нет.

— И ты не хочешь сначала немного выспаться?

— Ну и олух же ты!

Я догадался, что на этом мама выдохлась. Она улыбнулась, но совсем незаметно, так что новый зуб не был виден, и отправилась в спальню искать подходящую одежду, которая бы налезала на живот. А я захлопнул учебник с фотографией печального шимпанзе: вот бы и он пошел с нами!

Ему бы это понравилось, этому шимпанзе.

Мы висели высоко над землей. Под нами виднелись молодые листочки, кажется, это была липа. А над нами проплывали тучи, такого же цвета, что и папин старый выходной костюм. Я поворачивал рычаг в центре железной кабины, и мы могли видеть, как весь Стокгольм кружится под нами — со своими грязными домами, церковными шпилями, парками, магазинами, паромом, который ходит до Зоопарка, заливами и мостами. Я потеснее притулился к маме, так что локтем чувствовал ее живот.

Вот бы колесо обозрения застряло, и мы бы висели так целую вечность! Хорошо было сидеть вдвоем. И маме, кажется, тоже это нравилось.

— Господи, ну я и разошлась! — вздохнула мама. — Ничего, это мне на пользу.

Она расплылась в широкой счастливой улыбке.

— Давненько ты так не бушевала, — заметил я.

— Да я уж и не помню, когда это было. Но иногда он ведет себя так по-дурацки, что просто выводит меня из себя.

— Ага, — поддакнул я.

— Ничего, это его проучит, — добавила мама. — Приятно на время выбраться из дома. Что скажешь?

— М-м-м.

Мама обняла меня, и мы ехали так молча круг за кругом. Свободной рукой она указала на тучи.

— Похоже, будет дождь. Хочешь, поедем домой?

— Never[20]. Лучше пойдем в павильон с игровыми автоматами или в комнату смеха, посмотрим, как выглядят люди в тех зеркалах. Или кофе где-нибудь попьем.

Я ни за какие коврижки не хотел возвращаться домой. Мне хотелось весь день пробыть вдвоем с мамой. Хоть я и знал, что потом будет еще хуже. Но мне было наплевать.

— Всегда одно и то же, когда мы приходим сюда, — сказала она.

И была права. Каждую весну мы приезжали в Гренан — папа, мама и я. И всякий раз шел дождь. Видимо, так тому и быть. Так положено.

Я кивнул и опустил голову ей на живот. А мама потрепала меня по волосам, словно думала о чем-то другом. А я думал о том малыше, что лежал там, внутри. Он уже весил почти полтора кило и был тридцать пять сантиметров в длину. Это я вычитал в учебнике по биологии.

— Все будет хорошо, — сказала мама. — Правда?

— Гуггелли-блуб-плуб, — пробормотал я, уткнувшись в ее живот, — как в тот раз в такси, когда мы впервые ехали к Торстенсону.

— Что ты сказал?

— Ничего.

Мне не хотелось говорить о том, как все будет. Мне было и так сейчас хорошо. И этого было достаточно.

Мы вернулись домой промокшие до нитки.

Едва мы сошли с колеса обозрения, полил дождь. Но мы все равно обошли все те места, о которых я говорил. В павильоне игровых автоматов мы немного поиграли в «Jungle Lord» и в «Black Knight»[21]и во всякие стрелялки. Потом мама испробовала мотоцикл с экраном, на нем, петляя и все убыстряясь, бежала вперед дорога и то и дело выскакивали другие мотоциклы, которые надо было объезжать. Не сводя глаз с экрана, прижав живот к бензобаку и вцепившись руками в руль, мама сворачивала то влево, то вправо. Она наверняка поставила дорожный рекорд. Вот уж не думал, что мама умеет так здорово управляться с мотоциклом!

Мы целую вечность бродили по комнате смеха, но дождь никак не утихал. Тогда мы решили не обращать на это внимания. Бесполезно было ждать, когда он кончится. Все небо заволокли темные тучи.

Другие посетители искали укрытия под навесом, где разыгрывались лотереи или в ресторанах, а мы бродили повсюду и тешили себя как могли: прокатились на «Диско», «Американских горках» и «Летающем ковре», пока совсем не выдохлись от крика и смеха.

Напоследок мы прокатились на «Хали-гали». Я всегда любил его больше всего. Дождь хлестал нам в лицо, а мы вертелись все быстрее и быстрее, пока глаза не стали мокрыми от слез и дождя. Мама сидела с выпиравшим животом и крепко-крепко прижимала меня к себе.

— Где вы пропадали? — напустился на нас Торстенсон, когда мы ввалились в гостиную.

Он просто обомлел. Одежда на нас насквозь промокла, но мы хихикали, хоть и едва держались на ногах. Мамина тушь растеклась по лицу, а волосы растрепались и торчали в разные стороны, словно диковинная шапка.

— В Этнографическом музее, — сказала мама и подмигнула мне.

И мы заржали так, что Торстенсон просто не знал, что и думать.

Отличный это был денек! Давно таких не было. Мне не хотелось думать про завтра. Чтобы отвлечься, я достал губную гармошку и попытался сыграть «Doncha think it’s time»[22], и тут зазвонил телефон.

— Лассе, это тебя! — крикнул Торстенсон снизу.

Я неохотно поплелся вниз. Не хотелось ни с кем разговаривать. Хотелось побыть одному и вспоминать прошедший день. Я приложил трубку к уху.

— Алло!

— Это я, — сказал Пень.

— Чего ты хочешь? — спросил я, хотя сразу догадался.

— Принеси завтра Блэки в школу.

— Так не пойдет, Пень. Совсем офигел, что ли! Я за ним уже столько времени ухаживаю. Да он тебя даже не вспомнит! Так ему только навредишь, черт бы тебя побрал!

— И пусть. Это моя крыса, — не уступал Пень, — и я хочу завтра получить ее назад.

Он положил трубку.

А я-то думал, он забыл. По крайней мере, я на это надеялся. И вот он звонит и требует Блэки назад именно завтра! И мне не отвертеться. Ну, завтра будет денек!

Я медленно поплелся по лестнице в свою комнату, понимая, что в эту ночь мне будет не до сна. Слишком многое мне надо обдумать. А я в этом не мастак.

Date: 2015-09-24; view: 241; Нарушение авторских прав