Перед грозой

Настали трудные для полковника Экхольма времена. Русские укреплялись на Ханко. Обстановка на Балтике резко изменилась. Русские корабли находились не только в порту Ханко, но и в Таллине, Риге, Либаве и у балтийских островов. Друзья Экхольма из прибалтийских стран разбежались кто в Швецию, кто в Берлин, кто в Лондон. А Экхольм торчал в Таммисаари, обучал диверсантов и шпионов и засылал их на Ханко. Он был теперь начальником действующей против Ханко разведки. Но на Ханко у Экхольма не было никакой опоры. «Сами же лишили себя опоры, изгнали оттуда все население!» — негодовал Экхольм. Маннергейм боялся влияния русских на финнов. А внутри страны? Разве он уберег финнов от этого влияния? Даже в Таммисаари, где Экхольм считал себя безраздельным хозяином, появилось отделение Общества друзей Советского Союза.

Осенью в Берлине Гитлер вел тайные переговоры с финским послом о транзите фашистских войск через Финляндию в Норвегию и о снабжении финской армии оружием. В эти дни Экхольму внезапно приказали выехать в порт Ваазу, на побережье Ботнического залива. Это был акт доверия. Только Маннергейм и ограниченный круг лиц в правительстве знали, что 10 сентября из Германии вышел первый пароход с двумя тысячами гитлеровских солдат. Экхольму доверили то, чего не могли доверить, считаясь с мирным договором, даже министру внутренних дел: принять солдат Гитлера на земле Суоми.

Вновь все начиналось с Ваазы. В этом же порту в 1917 году Экхольм формировал батальон шюцкора. Отсюда Маннергейм двинулся в кровавый поход против финской революции. И сейчас, когда на причалы Ваазы вступили рослые солдаты вермахта, Экхольму показалось, что он снова видит Железную дивизию фон дер Гольца, егерей, кровь толпы, в последнее время пугающей его повторением революционных событий семнадцатого года. Нет, теперь запахло восемнадцатым годом. Какой, к черту, транзит — пусть об этом болтают дипломаты. Эти войска не уйдут!

И он был прав. Фашистские дивизии, разумеется, оставались в Финляндии. В Ваазе обосновался германо-финский штаб, названный «Штаб обороны Ботнического залива». В пунктах высадки фашистских войск шюцкор создавал германо-финские общества. Экхольм видел, с какой решительностью действует Гитлер. Началось с транзита войск. На высадку первых двух тысяч солдат в порту Вааза Берлин требовал от финского президента телеграфное «да». В дальнейшем никакого «да» не требовалось. Гитлер почувствовал себя хозяином Финляндии. Он посылал войска и требовал передачи германским концернам разработок никелевой руды. В Хельсинки заколебались: никель вне компетенции Маннергейма, никелем интересуется канадо-американская фирма. Но на этот раз «да» пришло из-за океана. Маннергейм понял, что и там одобряют его действия.

Дальше все развертывалось по-военному. В Хельсинки маннергеймовцы исполняли все, что требовал Берлин. 30 января 1941 года генерала Хейнрикса, начальника финского генерального штаба, вызвали в подземную резиденцию германского штаба — в Цоссен. К тому времени был уже разработан план «Барбаросса». Хейнриксу показали пункт третий второго раздела и один пункт третьего раздела этого плана:

«Финляндия должна прикрывать наступление немецкой группы „Север“ (группа 19-я), идущей из Норвегии. Финляндия будет сотрудничать с этими войсками. Кроме того, Финляндия будет ответственна за уничтожение Ханко». Против этого пункта стояли три росписи, одна под другой: Йодль, Кейтель, Гитлер.

В разделе третьем «Оперативные планы» финнам ставилась конкретная задача на первые дни войны:

«Основной массе финляндской армии — сковать наибольшие русские силы, атакуя западнее и по обеим сторонам озера Ладога, и захватить Ханко». И здесь три подписи: Йодль, Кейтель, Гитлер.

Уточнили порядок и сроки мобилизации маннергеймовской армии, скрытой мобилизации, как было внушено Хейнриксу в Цоссене. Хейнрикс прочел для высшего фашистского командования лекцию об опыте советско-финской войны и поделился данными о будущем общем противнике.

Хейнрикс записал инструкции плана «Барбаросса», вернулся в Хельсинки и разработал три варианта совместного германо-финского наступления на русских: «Голубой песец», «Северный олень», «Черно-бурая лиса».

Зимой в Хельсинки из Берлина приехал генерал Бушенхаген, одобрил эти варианты и обещал похлопотать перед фюрером, чтобы Финляндия в будущей новой Европе получила достойное для нее место — до Белого моря. Маннергейм отблагодарил гитлеровского генерала за любезность командорским крестом «Белая роза», таким же, каким в свое время был награжден английский генерал Кирк.

Всех закулисных подробностей Экхольм не знал. Но когда он вернулся из Ваазы в Таммисаари, его ждал боевой приказ — вербовать финскую и шведскую молодежь в шюцкоровские отряды для будущих десантов на Ханко.

За зиму его штаб сколотил несколько таких отрядов. Инструкторы учили шюцкоровцев лазить по деревьям, прыгать в холодную воду залива, стрелять на ходу, лежа, с колена, цепляться за скалы, штурмовать острова.

Из Германии прибыли крупповские мастера для реконструкции старых дальнобойных батарей на островах. Они меняли прицелы и приборы, на каждом орудии аккуратно ставили дату и немецкое клеймо. На всех островах спешно строили наблюдательные вышки. Цейсовская оптика появилась на маяках и на чердаках высоких зданий в Таммисаари.

Базу Ханко окружили плотным кольцом дальнобойных батарей сводного артиллерийского полка, штаб которого находился в Таммисаари.

Силы полка распределялись в расчете, чтобы в первый же день войны стальным гребнем прочесать весь полуостров.

На юге от Ханко находилась главная группа — морская; ее орудия контролировали все подходы к русской базе с моря. Другая группа блокировала русских с запада, третья группа — в восточном Вестервике — с востока.

С десяток полевых батарей было нацелено на Петровскую просеку и сухопутную оборону с севера.

В мае начальника финского генерального штаба вновь вызвали в Германию. Поездка была срочной. В Хельсинки объявили, что ее цель учебная: генерал Хейнрикс намерен подучиться у опытных германских генштабистов.

Хейнрикс вернулся обласканный фюрером и привез от него личное поздравление маршалу с днем рождения — четвертого июня Маннергейму исполнялось семьдесят четыре года, и фюрер загодя поздравлял своего союзника в близкой войне. Это, конечно, держалось в тайне. Кто, кроме самого маршала, пожалуй, и его приближенных, мог предположить, что через год, на семидесятипятилетие Маннергейма, фюрер пожалует лично, вместе с фельдмаршалом Кейтелем, и столь знаменательная церемония будет запечатлена для истории правительственными фотографами и найдет место не только на первых страницах фашистских газет, но и в последующих альбомах и монографиях, составляемых биографами «национального героя», «главы белого движения» и соратника фюрера…

Хейнрикс привез последние инструкции: война! Финны должны безоговорочно исполнять все, что им прикажут немцы.

Первое время — нейтралитет.

По сигналу — внезапное наступление.

Финский флот должен сам захватить Ханко, а немцы при возможности помогут ему силами одной дивизии.

Для штурма Ханко Маннергейм загодя готовил специальную «Ударную группу». В нее потом вошли сводный артиллерийский полк, пехота, саперы, кавалерия, танки, авиация, десантная флотилия и шюцкоровские батальоны.

Экхольма назначили начальником разведки и контрразведки. Он разместился со штабом в своем имении.

Армия Финляндии ждала сигнала о начале войны.

* * *

Вновь назначенный командир базы генерал Кабанов прибыл на Ханко поездом через Финляндию. В Ленинграде ему было приказано ехать в штатском; поезд шел через «самый длинный в Европе тоннель» — так называли этот путь от Выборга до станции Лаппвик, охраняемый маннергеймовской жандармерией и шюцкором. Поезд чаще останавливался в поле, чем на станциях, а если и на станциях, то подальше от вокзалов и людских глаз, чтобы у советских людей не было никакого контакта с финнами. Впрочем, контакт был, но только с военщиной и шпиками, на протяжении всего пути не спускавшими с поезда глаз. Особенное любопытство вызывали тяжелые четырехсоттонные бронетранспортеры железнодорожной артиллерии, перегоняемые на Ханко. Пушки были, конечно, зачехлены, и одну из таких платформ «железнодорожники» из второго отдела финского генерального штаба пытались, объявив неисправной, вывести из «длинного тоннеля» на запасный путь, только матросы не позволили этого сделать, все неисправности устранив на ходу.

Кабанов получил назначение на Гангут внезапно. Он с декабря сорокового года учился в академии на курсах усовершенствования высшего командного состава и не знал, что уже в марте адмирал Кузнецов, нарком Военно-Морского Флота СССР, подписал приказ о его новом назначении. На курсах вместе с Кабановым учился прежний командир базы Сергей Филиппович Белоусов, моряк, в прошлом командир линкора, для которого береговая оборона была темным лесом.

Кабанов прошел снизу доверху всю службу на фортах и последние полтора года перед курсами провел в новых базах в Эстонии и на Моонзунде.

Белоусов мало рассказывал ему о Ханко. Он только сообщил, что строить там трудно, сообщение сложное, временно базой командует генерал Елисеев, человек опытный, но консервативный и самолюбивый; его теперь, очевидно, передвинут на Моонзунд, где он служил еще в 1916 году. Так что произойдет, как говорят шахматисты, рокировка.

Кабанов не рад был такой рокировке: в строительство береговой обороны Эзеля и Даго он вложил уже немало сил, повоевал с консерваторами и многого добился. Хотелось довести там дело до конца, но военный человек не волен выбирать себе должности: назначили на Ханко — надо ехать на Ханко. Его спутником по купе был известный ученый моряк, профессор академии и контр-адмирал, но тоже в штатском; было время поговорить, вернее, послушать умные речи о Гангуте, о прошлом российского флота, об истории страны, через которую проезжали.

Кабанов знал эту страну издалека, как вечного пограничного соседа кронштадтских фортов, на которых он прожил десять лет, а главное — десять зим: самая тяжкая служба зимой, когда ему, командиру взвода артиллеристов, приходилось и границу охранять; он задерживал контрабандистов, спасал из проруби между фортами их незаконный груз и лошадей, преследовал вооруженных нарушителей; он помнил убитого финнами командира погранзаставы, похороненного на Якорной площади в Кронштадте; видел, как укрепляют они форт Ино, как строят направленные против него, против Кабанова и его дивизиона, батареи; видел и тяжелую батарею на Бьерке, так удачно расположенную, что он немедленно написал об этом в Москву, убежденный, что противником не следует пренебрегать, надо изучать все лучшее в его опыте и немедля применять у себя. Политическое положение Финляндии он знал по газетам, никакие успокоительные заявления дипломатии не могли обмануть его, профессионального военного человека. Он знал, что Гитлер — враг номер один, хотя и его противники — не лучше; он понимал, что большой силой в войне стала авиация, и потому требовал ставить орудийные системы на большем расстоянии друг от друга, заранее заботиться о лучшей защите расчетов. Его встревожил рассказ командира минного заградителя «Урал» Ивана Григорьевича Карпова, опытного умного моряка, острого на язык. Карпов участвовал в тактическом учении флота, атакуя базу Ханко с моря вместе со старыми миноносцами; у каждого из приданных его «Уралу» миноносцев было условное немецкое название, а «Урал», флагман «синих», представлял даже два германских крейсера. «Так что мне в этом бою не страшно было, — шутил Карпов, — одного немца посредник потопит, а я под другим именем живу…» Но Карпова возмутило, что по условиям учений обе стороны не имели самолетов. Шла мировая война, «коричневые» применяли авиацию массированно, какое же это учение без самолетов…

Обо всем этом не принято было говорить, но сейчас, проезжая через враждебный на сотни километров коридор, он все припоминал и обдумывал. Он ехал через страну, готовую к новой войне. Он уже знал, что полтора десятка дивизий вновь отмобилизованы Маннергеймом, и база, которой ему предстоит командовать, окружена нацеленными на нее батареями. Общее представление о силах базы он имел: боевая, обстрелянная на фронте пехота, полк «ястребков» Героя Советского Союза Ивана Григорьевича Романенко, катера капитана 2-го ранга Виктора Черокова, подводные лодки, морпогранохрана, ОВР, погранотряд, дивизионы береговой артиллерии Гранина и Кудряшева, бронетранспортеры Тудера, армейская артиллерия, строительные части — все это он успел прочесть в штабе флота, в штатном расписании. Но какова эта сила в действительности, какое наследие примет он от предшественника?..

На рассвете, когда поезд пересек границу, он не спал. Опытным глазом он отметил подготовительные работы соседей у самого рубежа. Много солдат в лесу и шалашей; это не пограничники, а полевые части, очевидно, только подтягиваются и скрытно располагаются у самой границы.

На вокзале в Ганге было многолюдно. Встречающие вбегали в вагоны, обнимали друзей, родных, волокли вещи.

Кабанов и его спутник стояли на перроне посреди снующей толпы, не зная, куда идти.

— Ну что ж, пойдем мороженое есть? — пошутил генерал, показав своему спутнику на бойко торгующий киоск с мороженым.

Но их уже заметили: запыхавшись, подбежал капитан-лейтенант из штаба базы, извинился, что не сразу опознал в штатских товарищах высших командиров, только по гигантскому росту Кабанова он догадался, куда бежать, и пригласил в машину.

По дороге капитан-лейтенант виновато доложил, что врид командира базы не смог прибыть — идут учения в присутствии комиссии из штаба флота, просили передать генералу Кабанову приглашение прибыть на разбор.

Кабанов переоделся в отведенной ему комнате на втором этаже дома возле площади Ивана Борисова, прошелся по чистенькому городку, в котором он бывал в марте, прилетев тогда на один день самолетом из Палдиски, и порадовался, что за такой короткий срок жизнь вошла в свою колею. Быстро обживают военные люди новые места…

В кирпичное, старой постройки, здание штаба базы он пришел уже в полной форме, поднялся в свой кабинет на третьем этаже и тут же познакомился с работниками штаба.

Штабники ему понравились, — деловые и работящие люди. Он отправился с ними в здание Дома флота, в зале которого шел разбор учений.

По залу пробежал шепоток, когда в президиуме появился Кабанов. Его многие знали, и он узнавал в зале старых сослуживцев. Он уже забыл о неловкости, пережитой на перроне, — все же полагалось бы предшественнику встретить нового командира базы. Ну, да все это пустяки. Его внимание поглотили выступления командиров: деловитость одного, многословие другого; подсел к нему Расскин — старый знакомый; понравился ему Максимов, начальник штаба; Удивили холодные рассуждения другого штабиста, Барсукова, хотя он помнил его как человека делового и педантичного, что важно для такой должности.

Неожиданно встал предшественник Кабанова. Он представил собравшимся нового командира базы, сказал, что новый командир даст и оценку учениям, и тут же вышел из зала.

Воцарилась такая тишина, что Кабанов на секунду растерялся. Он нахмурился, подавляя раздражение, встал, подошел к трибуне и сказал:

— Время такое, что нам не до шуток и не до обид. Мы с вами за рубежом. Должны знать главное: постоянная готовность. Оценку я дам на месте. В каждой из частей. Командиры могут разойтись.

Кабанов прошелся еще раз по городку, осмотрел порт, причалы, к которому уже ходили рейсовые теплоходы из Таллина и Ленинграда, постоял возле финского обелиска в честь фон дер Гольца, вспоминая такой же обелиск-памятник душителям эстонских революционеров в Курессааре, сброшенный в прошлом году эстонцами в море.

На другой день он отправился на аэродром.

Машина бежала по шоссе через нетронутый мачтовый лес. Стройные сосны косыми тенями разлиновали дорогу. Недавно прошел дождь. Апрель и май в сорок первом году выдались теплые и дождливые. Снег сошел много раньше, чем в первую ханковскую весну. Вдоль дороги клокотали ручьи, а у поворота к аэродрому с нависшего над землей валуна водопадом срывался прозрачный поток, разбрасывал клочья пены и угасал в разбухшей лесной речушке.

Речушка катилась к заливу слева, из озерка, в чаще деревьев между скалами. Кабанов догадался, что это и есть злополучный поток, причиняющий летчикам много бед. Построить на Ханко аэродром стоило большого труда. Долго искали подходящее место, свободное от гранитных валунов, достаточно просторное для посадочного маневра и наименее простреливаемое в случае нападения. Выбрали территорию покинутой финнами помещичьей фермы. Постройки перенесли в сторону. Расчистили довольно просторную площадку. На ней остались два препятствия. Одно из них — скала посредине поля — не так уж мешало: когда потребуется, скалу можно взорвать. Но речушка, пересекавшая аэродром, доставила много хлопот. Летом речушка пересыхала, а осенью и весной она возрождалась и, судя по высоким фундаментам домов фермы, вела себя довольно бурно. Поэтому у границы аэродрома заранее устроили запруду из выкорчеванных пней, готовя реке новое русло.

На этот аэродром летом сорокового года перелетели с южного берега Финского залива Антоненко, его ведомый Бринько и другие летчики-истребители. Осенний паводок плотина выдержала, и речушка свернула в сторону. Но весной вода прорвала все преграды и затопила аэродром. Случилось это апрельской ночью, в ливень. Летчики по авралу поднялись спасать машины. Копали под дождем канавы, водостоки, работали при свете прожекторов и еще до рассвета отвоевали у воды узкую полоску земли, чтобы поднять самолеты и перелететь на южный берег. Антоненко и Бринько тоже пришлось улететь. Однако Антоненко часто навещал ханковцев, — он всегда рад был случаю перелететь сюда хоть на денек. Так что полка на полуострове не было. На отвоеванной у воды площадке дежурила эскадрилья «чаек» капитана Белоуса, последняя из прилетевших на полуостров.

Все это Кабанов узнал еще в зале, на разборе. Авиации он придавал первостепенное значение, он любил летчиков. Потому он отправился на аэродром прежде, чем в другие части, даже раньше, чем в родную артиллерию.

Был воскресный день. Кабанов предупредил в штабе, чтобы о его выезде в части не сообщали.

— Где живут летчики, знаете? — спросил он шофера.

— В Доме авиации, товарищ генерал.

— Что еще за Дом авиации?!

— Бывшее финское казино. Там семьи живут. И капитана Антоненко жена с сыном тоже.

— Он кто — командир эскадрильи?

— Нет, капитан Антоненко — герой Балтики. Орден Ленина имеет. А командир эскадрильи тоже заслуженный человек. С самим Героем Советского Союза Иваном Борисовым летал.

— Ну хорошо. Давайте к вашему Дому авиации.

На скамеечке у подъезда двухэтажного здания сидел худощавый капитан в форме морского летчика. Он покорно склонил голову перед девочкой с косами, в пестром цветастом платье. Девочка хохотала, стараясь надеть на его голову венок из фиалок.

— Ну, папа! Что у тебя за голова огромная!..

Капитан вскочил, уронив венок. Он едва успел надеть фуражку. Кабанов смотрел на него, с трудом сохраняя обычную сдержанность. Внешность человека, который стоял перед ним, и орден Красного Знамени на груди говорили все. Бесформенный, словно наклеенный нос, белые губы, надбровья без единого волоска, щеки без румянца — все это выглядело неживым; но на мертвенно-бледном лице жили горячие, жгучие глаза. Такие же глаза были у девочки, глубокие и для подростка слишком серьезные. Они настороженно смотрели на генерала из-под темных густых ресниц. «Вот таким он был!» — подумал Кабанов, шагнув из машины навстречу летчику.

— Капитан Белоус. Командир эскадрильи истребительной авиации! — представился летчик.

Кабанов протянул руку.

— Здравствуйте. Кабанов. — Кивнув на девочку, он спросил: — Дочь?

— Екатерина Леонидовна, — сказал Белоус. — Ученица девятого класса гангутской школы.

— Папина дочка! — Кабанов едва не сказал: «Копия отца». — Будет моей Лидушке подружка.

— Ваша дочь комсомолка? — сурово спросила девочка.

— О-го-го! — раскатистым басом засмеялся Кабанов. — Да она у вас семейный комиссар!

— Она комсорг класса, а комсомольцев у них маловато, — вступился за дочку Белоус. — Разрешите, товарищ генерал, проводить вас на аэродром?

— Командира базы в гости не приглашаете? — Кабанов смотрел на Белоуса исподлобья, улыбаясь только глазами. — Осмотрим сначала ваш Дом авиации, а потом и на аэродром… — Он поднял венок и протянул его Кате. — Папе нужен шестидесятый размер. Придется, Катюша, переделать…

Катюше явно не хотелось расставаться с отцом. Она любила проводить с ним воскресные дни, и на Ханко уже привыкли к гуляющему об руку с красивой дочерью летчику, которого каждый старался приветствовать первым.

Белоус показал генералу квартиры летчиков и поехал с ним на аэродром.

Вешние воды уже спадали. Очистилась значительная часть летного поля. Кабанов обошел границу аэродрома, осмотрел запруду, за которой еще бурлила речушка, и решил, что здесь обязательно нужна настоящая дамба.

— А теперь прокатите меня над Гангутом, — сказал он Белоусу.

Белоус не спешил с ответом, искоса оглядывая фигуру генерала своими немигающими, без ресниц, глазами. Вес — девяносто, рост сто восемьдесят пять!

Кабанов разгадал его мысли и рассмеялся:

— Я уже советовал одному армейскому майору в прошлом году на Эзеле закрыть глаза и отвернуться, пока я не втиснусь в самолет. Так что, товарищ капитан, не сомневайтесь и выполняйте приказание.

— Есть исполнять приказание! — сказал Белоус. — Только закрыть глаза физически не могу, товарищ генерал. Не закрываются, дьявол их побери… Вчера с южного берега к нам в гости прилетел капитан Антоненко. Разрешите, товарищ генерал, передать ваше приказание ему?

Кабанов удивился:

— А сами не хотите со мной лететь?

— Антоненко на двухместной учебно-тренировочной машине. С нее удобнее осматривать базу.

— Ну, посылайте за Антоненко!

Кабанов надел летный шлем, отчего его хмурое крупное лицо стало еще строже. Ему действительно было тесновато в кабине «огородника», он поджал ноги, но все же торчал над фюзеляжем.

— Летите над самой границей, — приказал он. — Только границу не нарушать.

— Я аккуратненько! — улыбнулся Антоненко.

Он повел самолет к Финскому заливу, вышел на точку пересечения с пограничным пунктиром и повернул вдоль черты, которая на карте обозначала границы базы.

Кабанов не отрываясь смотрел вниз. Высота позволяла разглядеть подробно все, что творилось на земле. Он был артиллеристом, хорошо знал пехоту, кавалерию, инженерное дело, флот, строил крупные сооружения береговой обороны. Опытным глазом он читал земной пейзаж.

Он нашел, что батарея на Куэне плохо замаскирована. Расположение позиций на побережье его удовлетворило. Иногда Кабанов помечал что-то на карте: это для разговора с командирами частей.

Самолет повернул к Петровской просеке.

Правее дымили паровозы на станции Таммисаари. В ложбинах, на равнине, в лесу Кабанов угадывал очертания траншей, зигзаги замаскированных ходов сообщений, линии дотов — сложную паутину переднего края финнов.

Все это не было новостью для Кабанова. Он вспомнил телеграмму в «Правде» о выгрузке двенадцати тысяч немцев с танками и артиллерией в порту Або (Турку).

Командиры кораблей, возвращаясь из дозора, рассказывали о германских гидросамолетах, садящихся на воду вблизи от наших баз. Едва завидя дозорный корабль, самолеты улетали. А с эсминцем «Стойкий» произошел случай, настороживший весь флот. «Стойкий» встретил в море транспорт без флага. Транспорт шел в Финляндию. «Стойкий» предложил ему показать флаг. Транспорт, не отвечая, прибавил ходу. «Стойкий» догнал его, с наведенными орудиями обошел вокруг и повторил: «Покажите флаг!» По мачте транспорта нехотя пополз вверх германский флаг. На палубах под брезентами стояли танки и пушки…

«Вот эти пушки они и устанавливают против нас», — думал Кабанов, наблюдая, как копошатся за Петровской просекой финны.

В лесу, на территории финнов, вспыхнуло и опало облако. Антоненко качнул самолет в сторону взрыва, понимая, что это облачко небезразлично генералу.

Кабанов погрозил ему пальцем, — Антоненко все время следил за пассажиром в зеркальце.

— Ничего, я аккуратненько, — прошептал Антоненко и выровнял машину над просекой.

В шхерах Кабанов отметил скопление мелких судов. Над иными островами он видел замаскированные вышки — наблюдательные и корректировочные посты. Кабанову стало ясно: это кольцо окопов, пушек, аэродромов, десантных баз, которыми финны все плотнее окружают Гангут.

На аэродроме Кабанова ждал Белоус. Кабанов вылез из самолета, с трудом распрямляя онемевшие ноги.

— Спасибо, — поблагодарил он Антоненко. — Умеете вы показывать с птичьего полета базу. Ну, вот что, друзья, — серьезно продолжал Кабанов. — Будем строить вам аэродром. Думаю, крепко придется повоевать. Крепко. Где, товарищ Белоус, спрячете самолеты в случае обстрела?

— В воздух поднимем, товарищ генерал.

— Поднять поднимете. А сесть не дадут. Под землю надо. Под землю. Нам предстоят серьезные дни… А вам, капитан, — обратился Кабанов к Антоненко, — надоест летать с южного берега в гости к семье. Возвращайтесь сюда совсем. Так и передайте вашему командованию: аэродром на Ханко будет!..

С аэродрома Кабанов поехал на Утиный мыс.

Гранина он не забыл. Его радовала слава гранинских десантов, но хорошо все-таки, что после войны Гранин вернулся в артиллерию: не изменил своему оружию!

— Все еще тянет на коня? — спросил Кабанов, зайдя к Гранину в домик, где висели над постелью кавалерийские клинки.

— Теперь я оседлал другого коня, товарищ генерал, — Гранин показал на мотоцикл с коляской, стоявший под окном.

Он предложил ехать по батареям на мотоцикле.

Кабанов с опаской втиснулся в коляску.

— У вас конь хуже, чем у Антоненко. — Кабанов подбородком едва не касался коленей. — Там хоть не трясет…

Гранин возил Кабанова с батареи на батарею. Он и боялся замечаний и ждал их. Замечания, конечно, будут резкими. Но они лучше разносов, на которые так щедр Барсуков.

Кабанов поругал Гранина за плохую маскировку батарей, сказал, что Утиный мыс прикрыт хорошо, а противотанковую батарею Прохорчука легко найти с воздуха, и неожиданно спросил:

— Над полуостровом летали?

Вопрос застал Гранина врасплох. Командиры батарей уже поднимались в воздух, обучаясь корректировке с самолета. Гранин же от полетов увильнул. Он боялся летать. Никто не сомневался в его храбрости, но он боялся высоты. Смешно сказать, но даже на вышку ему трудно было забираться — кружилась голова. Сколько раз он давал себе слово преодолеть этот страх, ездил на аэродром, но летать так и не собрался. Обо всем этом он, конечно, Кабанову не стал рассказывать. Он только ответил:

— Не пришлось.

— Напрасно! — рассердился Кабанов. — Вам это вдвойне необходимо. Во-первых, давно пора подготовиться к корректировке с воздуха. Как же вы научитесь помогать армейской артиллерии, если не знаете воздушной корректировки? А во-вторых, вы бы полетели вдоль границы и кое-чему поучились у них. Они там все копают и перекапывают. Проволоку поставили в двенадцать колов. Две линии обороны. Вокруг каждой орудийной позиции окопы. А вы построили пару дзотов на берегу и успокоились. Что же, думаете, пехота придет оборонять вас от десантов?

— Так я же давно, товарищ генерал, требую леса для дзотов, — вспыхнул Гранин. — Даже предлог выдумал, чтобы взять лес с Ханхольма: «Расчистить, говорю, нужно сектор обстрела». А ваш Барсуков отвечает: «Не ваше дело, дело саперов».

— Рубите и стройте! Я вам приказываю!

Кабанов заговорил вдруг тепло, как со старым соратником.

— Не слушай бюрократов, которые не разрешают тебе этим заниматься, и делай свое дело. Барсуков — человек знающий, но педант немыслимый! Но ты-то разве не чувствуешь, что война на носу?..

Проводив Кабанова, Гранин рассказывал:

— Вот это командующий! Так и сказал: «Гони всех в шею и руби леса столько, сколько твоей душе угодно. Нужно на блиндаж — руби на блиндаж. Хочешь баню строить — на баню руби». Вот это генерал!..

— А насчет полетов что он тебе говорил? — усмехнулся Пивоваров.

— «Начальника штаба дивизиона, говорит, пора сбросить на парашюте по меньшей мере с десяти тысяч метров, чтобы проветрить его вредный характер», — сердито ответил Гранин.

Но все же в один из ближайших дней он приехал на аэродром, к Белоусу.

— Леонид Георгиевич, дорогой, — упрашивал Гранин, — будь друг, покатай меня над полуостровом. В жизни не поднимался выше пятого этажа. А генерал приказал летать.

— Тебя на боевом или на «У-2»? — улыбнулся глазами Белоус.

— Хоть на телеге! Только не шибко высоко…

Первый полет, казалось, не произвел на Гранина большого впечатления: он ничего не успел разглядеть, переживая самый факт воздушного крещения.

— Трещит, как мой мотоцикл, — заключил он, вылезая из кабины «У-2».

В следующее воскресенье Гранин вновь пролетел с Белоусом над Ханко, уже разобрался кое в чем, привык и после полета сказал:

— Хорошая все-таки штука авиация. Идти бы мне в летчики…

— Да и теперь не поздно, — сказал Белоус. — Могу подготовить без отрыва от производства.

— Куда мне! — махнул рукой Гранин. — Всю жизнь мечтал служить в кавалерии, а попал на батареи. Теперь, говорят, глубже в землю закапывайся, жди со всех сторон противника. А ты говоришь — авиация! Нет, на земле как-то спокойнее.

Но, покидая аэродром, Гранин все-таки спросил:

— Как ты думаешь, выйдет у меня, если буду учиться летать?

— Руки, ноги, голова есть — больше ничего не нужно.

— Вот спасибо тебе, Леонид Георгиевич. Научи. Только молчок — никому ни слова. Засмеют, когда узнают, что учусь летать. Лучше уж потом огорошу сразу: самого генерала в воздух подниму. Ладно?

С тех пор Гранин по утрам навещал аэродром. Поездки были тайные, он выбирал для них ранние часы. Но стать летчиком ему не удалось. Не успел.

* * *

Многое огорчило Кабанова за ту неделю, что он знакомился с частями базы, но больше всего — выбор позиций для береговых батарей. Он понимал, что выбор — вынужденный, трудно расположить в скалах орудия так, чтобы они отвечали современным требованиям. На том, на южном берегу, в Эстонии и на ее островах, места ровнее, есть где закопаться, и времени там было больше, чтобы строить: мало, но все же больше, раньше туда пришли. Здесь — все в граните, нужны годы, чтобы капитально врезаться в гранит, и он молча выслушал объяснение майора Кобеца, почему не удалось переделать все по-новому: сроки не разрешали. Но вот то, что на Руссарэ так и не доставлены системы большого калибра, хотя котлованы для башен готовы, это горько. Кажется, уже не успеть.

Приходил на эсминце из Таллина командующий флотом с командующим Ленинградским военным округом и представителем ЦК партии, проехали по местам строительства укреплений, все просьбы удовлетворили, новых винтовок обещали немедленно прислать. Но вот о тяжелой батарее — ни звука. Представитель ЦК из Москвы в давние годы служил политруком на батарее, на форту; он, прощаясь, отозвал Кабанова в сторону и сказал доверительно:

— Учтите: обстановка может измениться со дня на день. Не прохлопайте…

Значит, о годе для строительства башен на Руссарэ не может быть и речи. Хорошо, что успели доставить на полуостров тяжелую и дальнобойную железнодорожную артиллерию. Эти системы смогут бить и по финским броненосцам, если те подойдут к Гангуту, и по германским линкорам, если «обстановка изменится», потому Кабанов заставил и строителей, и самих артиллеристов работать круглые сутки, создавая крепкие позиции для маневра и боя бронетранспортеров.

Больше всего радости доставила сердцу командира базы пехота. Там строили без понуканий, создавая сильные батальонные районы укреплений, противотанковые рвы, ловушки, препятствия, настоящий фронтовой оборонительный плацдарм. В пехоте жила еще сила и злость пережитой недавно войны на Карельском перешейке. Здесь видели, что противная сторона считает мир перемирием и готовится к бою. Пехота отвечала тем же, и командир базы всем морякам ставил пехотинцев в пример. Гарнизон укреплял позиции вдоль всего побережья, готовя к бою все сто пятнадцать квадратных километров территории Ханко, окруженной четырьмя сотнями мелких островков. Вся эта земля превращалась в надежную крепость на дальних подступах к Ленинграду. В июне из Хельсинки часто приезжали сотрудники советского посольства к своим семьям, жившим на Ханко, на дачах. Они рассказывали о воинственных настроениях в маннергеймовской столице, об открытых разговорах про войну Германии против СССР и о таком побочном, но знаменательном факте: жители побогаче спешат уехать из Хельсинки в Швецию.

Да, может быть, и провокация. Но что-то не похоже. На Гангуте настолько ощущали опасность войны, что сами себя держали в готовности к бою, не дожидаясь приказа. Командиры батальонов на переднем крае загодя раздали стрелкам боекомплекты. Это было формальным нарушением, но командиры знали выдержку своих людей и верили в них. Продолжали, как и всюду, давать отпуска на Большую землю; расписание жизни — как бы мирное, только комендантский час ранний, как и положено в зарубежной базе. Приходили и уходили рейсовые теплоходы. Но в каждом гангутце жила тревога, накал ожидания грозы.

Date: 2015-09-24; view: 291; Нарушение авторских прав