Флаг над башней

Рано утром Гранин приказал начхозу расквартировать матросов, подыскать помещение для командного состава и обязательно домик для баньки — с веником и паром: без этого он не мыслил себе существования артиллерийской части. Зная нрав своего начхоза, Гранин предупредил:

— Дома занимай поближе к мысу. И подальше от центра.

С охотничьей двустволкой за плечом Гранин вместе с Пивоваровым пошел осматривать город и его окрестности.

Снег в городе давно стаял, обнажил замусоренные тротуары и мостовую. Весенние потоки несли с гранитной горы к заливу обрывки финских газет, гремучие консервные банки, всякую щепу. Вода подхватывала по пути целые плоты перезимовавшей под снегом листвы.

Булыжная мостовая проросла худосочной остренькой травкой. У водостоков, в канавах и у многих калиток трава поднималась буйно, никем не топтанная.

Гранин всеми легкими вдыхал пряные запахи тополевых почек, уже набухших, готовых брызнуть костром красных липких перышек. Тополей на улицах росло много. Гранин негодовал, встречая дерево, варварски расщепленное топором, и радовался, когда видел, что рана все же заживает. Он радовался кустам сирени за изгородями, акациям и приговаривал:

— Есть, Федор, к чему руки приложить. Зеленый городок!

Городок, на первый взгляд необитаемый, понемногу оживал. Над иными домами колыхались прозрачные дымки. Где-то стучал молоток или топор: возможно, это Богданов-большой, не зная, что рядом стоит его фронтовой командир и радуется его труду, строил кинобудку для кинотеатра в клубе. Доносились стуки и голоса из ратуши — там тоже шла спешная работа: матросы готовили зал для Дома флота. Возле ратуши на круглой афишной тумбе еще не просох свеженаклеенный поверх выцветших анонсов финского кабаре плакат:

ГОРЯЧИЙ ПРИВЕТ МОРЯКАМ ПЕРВЫХ У ГАНГУТА СОВЕТСКИХ КОРАБЛЕЙ

— Что же не догадались написать «и артиллеристам»? — обиделся Гранин.

Он обошел тумбу кругом и остановился перед таким же рукописным плакатом.

— Смотри-ка, Федор, молодцы! «Последние известия» на Ханко! Финские правители ведут тайные переговоры с правителями Скандинавских стран об антисоветском пакте. Подумай, Федя, — возмутился Гранин, — ведь еще чернила на мирном договоре не просохли!..

Они зашагали по главной улице к станции, где бивуаком расположилась железнодорожная команда. Вид у железнодорожников был невеселый. В самом деле — нет ни паровозов, ни вагонов, одна дрезина. С чего начинать? Но Гранин, глядя на их лагерь, сказал:

— А войско уже строится!

Выскочил заяц из какого-то высокого дома без крыши. Гранин моргнуть не успел — Пивоваров выстрелил в косого из нагана. Охотничья душа Гранина вскипела.

— Да кто же зайца из нагана бьет?! Природы ты, Федор, не понимаешь! Зря только зайчишку спугнул.

— Ну, конечно! — смеялся Пивоваров. — Косой только и дожидался, когда Гранин надумает снять двустволку с плеча…

Так выбрались они за город и направились к лесочку на мысу.

Дорогу туда преградили гранитные валуны и поваленные одна на другую могучие сосны: Экхольм и его подручные и тут постарались. Железнодорожную ветку, которая вела по песчаной косе на юг, они разрушили, а на всех лесных тропах и проселках устроили завалы.

— Беда, Федя, беда, — приговаривал Гранин, перелезая через завалы. — Они заранее прикинули, куда мы потащим пушки… Сколько тут сморчков! Гляди — гнездо!.. Осторожней, не поскользнись. Сморчок — он гриб опасный. Хотя можно выпарить и замариновать… Хорошо, коли тут фугасов не понаставили. А то закажут нам жены поминальную… Смотри! Это что, по-твоему? — Гранин нагнулся и разгреб под старой елкой желтую мертвую хвою.

— Что, что! — Пивоваров морщился, путешествие с препятствиями порядком его утомило. — Ну, трава… Клевер…

— Клевер! — расхохотался Гранин. — Ты и скворца от дрозда не отличишь!.. Клевер! Это кислица. Когда ягода появится, Марье Ивановне на варенье наберем. С рябчиком или к тетереву — знаешь какая это закуска?.. Давай руку, прыгай. — Гранин помог Пивоварову перебраться через прикрытую ветками волчью яму. — Ой, плохо! Вот попробуй тут наши царь-пушки тащить!..

Пивоваров рассудительно сказал:

— Другого от фашистов нечего и ждать. Худо, что финские наблюдатели будут просматривать полуостров насквозь.

— Потому я и говорю — в лесу нам надо устраиваться. До поры до времени лес нас прикроет. А финских разведчиков, Федя, обязательно надо обмануть.

— Меня это тревожит. Трудно нам придется, очень тяжело…

— Было бы легко — нас бы с женами не разлучали. Вот дьявол!.. — Гранин запнулся, оседлав очередную корягу. — Всю кожанку поцарапал. Я финнам счет пошлю!..

Лес уже кончался. Гранин по-мальчишески пробежал несколько шагов к опушке, где сразу стало солнечно и просторно: впереди было море.

— Ну, Федор, давай закурим. Добрались живые на мыс.

Гранин достал из кожаных штанов самодельный березовый портсигар — подарок комендора — и предложил Пивоварову папиросу. Оба нагнулись над спичкой, столкнулись козырьками фуражек. Широкими ладонями Гранин прикрыл огонек, и он вспыхнул уверенно, ярко. Прикуривая, глянули друг другу в глаза и рассмеялись.

— Далеко мы с тобой, Борис Митрофанович, забрались.

— Край света дальше.

Гранин затянулся, выпустил плотное, густое облачко дыма; оно полетело с обрыва к морю и над морем разорвалось.

— Картина, Федор, какая достойная!.. Есть над морем утес, диким мохом оброс!..

У подножия гранитного мыса сталкивались, взлетая фонтанами ввысь, кипели воды двух заливов. Гранин отшатнулся, заморгал, тыльной стороной ладони протер глаза.

— Ух, дух захватывает! До чего круто! Высота!.. А обзор какой — душа радуется!..

— На десятки миль все подходы к Ханко видны, — трезво оценил Пивоваров. — Устроим отличный энпе. Вот с орудийными позициями трудновато нам будет. Где Брагина разместим?

— Как так где: на мысу, здесь. Комиссия здесь их обозначила?

— Здесь-то здесь, да не так-то просто в скалах ставить стотридцатимиллиметровые. С моря смотришь — одно. А тут — намучишься, в гранит надо вгрызаться.

— Просто только на печи лежать, Федор, — рассмеялся Гранин. — Дадут нам технику — вгрыземся.

— Укрыть личный состав трудно, — осторожно возразил Пивоваров. — Как тут соблюсти разнос между орудиями! Надо бы финские позиции посмотреть…

Так они стояли, глядя на разбросанные в заливах шхеры, на туманные контуры Аландов и далекий-далекий разлив Балтийского моря.

— Ты, Федор, Маннергейму в душу загляни, — отбросив в сторону недокуренную папиросу, сказал вдруг Гранин. — Где он ставил батареи? На позицию, с которой можно закупорить залив. Почему так? Политика!.. Пушки-то держал против нас? Там у него хозяева, — Гранин махнул рукой на запад. — А перед хозяином — ворота настежь. Они рассчитывали в случае войны запереть наш флот в Финском заливе — не вышло! Теперь мы здесь хозяева. А у нас, Федор, политика другая и позиция другая. Нам надо не выход закрывать, а вход. Никого не подпускать к Ленинграду… Понял теперь, куда пушки будем нацеливать? В море! Вот на этом мы их разведчиков и обведем.

— В море — это хорошо. А на обратную директрису сможем повернуть?

— Это уж как положено — ждать противника и с моря и с суши, — согласился Гранин и с жаром продолжал: — А скрыть батареи — скроем! Упрячем пушки. В скалы вгрыземся, в гранит — черта нас достанешь! — Гранин погрозил кулаком в сторону островков, где, как он предполагал, находились чужие пушки и чужие наблюдатели.

Они еще долго лазили по скалам, пробивались сквозь густые и цепкие заросли можжевельника, обдирая и кожанки и сапоги.

— Для высадки место трудное, — спустившись к подножию мыса, на обнаженные прибрежные валуны, определил Гранин. — А все же придется тут строить крепкую противодесантную оборону. Конечно, противокатерные пушечки Митрофана Шпилева нас с юга от десанта прикроют, мы их вон на том горбу пристроим. — Гранин показал на скалистый островок в полутора милях от мыса к югу, где он мысленно уже разместил одну из малых батарей своего дивизиона, опытным глазом определив ее будущие, преимущества в борьбе с десантными кораблями, а может быть, и с самолетами. — Но и пулеметные гнезда тут нужны, Федор. Чтоб неожиданно бить, как финские «кукушки» с деревьев в нас били. Великое дело — внезапность… Учиться у них надо этому делу. — Он опять погрозил в сторону недавнего своего противника кулаком и полез вверх, на скалу.

* * *

В порту Гранина поджидал Расскин.

С той минуты, когда дрезина с финским полковником и его спутниками пересекла границу, Расскин не знал покоя. Его каждый день видели то у перешейка, то на ближних островах, до которых можно было добраться по льду, а потом — на шлюпочке, то в городе, то в покинутых селениях, населяемых новыми жителями, прилетавшими из Палдиски, Кронштадта и Ораниенбаума. Всякие комиссии были заняты выбором позиций, мест расквартирования и стоянок для базирования своих артиллерийских, пехотных, вспомогательных частей, служб и кораблей; гидрографы, лоцманы, связисты, люди разных рангов и званий, озабоченные освоением новой базы, путались, как и он, в сложной финско-шведской географии, в бесчисленно повторяющихся названиях шхерных островков, не отмеченных ни в одной лоции и только самим финнам хорошо известных, а к ним следовало обращаться пореже. У них, конечно, были под рукой все необходимые наставления по плаванию в шхерах, но стоило о чем-либо, о самом что ни на есть пустяке спросить представителей той стороны, прибывших после отъезда Экхольма для уточнения всяких протоколов, они превращали этот пустяк в проблему и повод для срочной командировки своего человека в столицу за справкой. Наши дипломаты рекомендовали поменьше спрашивать этих представителей и поскорее их выпроводить с Ханко; все претензии за разрушения им предъявит правительство; Москва поможет Финляндии продовольствием и зерном; в счет межгосударственных расчетов финны будут снабжать гарнизон свежим мясом и молоком, ежедневно доставляя все это к перешейку; в мае придет погранотряд и совместно с сопредельной стороной определит, где какому столбу стоять; а пока моряки должны обеспечить на рубеже порядок, не давать повода для придирок и провокаций, учитывая, что маннергеймовцы расценивают случившееся не как мир, а как временное перемирие. Значит, нельзя терять ни минуты. Каждая приходящая с востока боевая единица должна тотчас браться за дело. Никакой робинзонады, никакого туризма, выгрузился — вот тебе позиция, место, строй свой плацдарм.

Дивизион стотридцаток Гранина — первый в береговой артиллерии. Много труда потребуется, чтобы установить эти отличные пушки на выбираемых для них позициях. Но пока не пришли строители, надо самих артиллеристов занять делом. Командир базы контр-адмирал Белоусов приказал: к празднику поставить орудия хоть на временные основания. А до праздника — недели. Вот за этим и приехал бригадный комиссар в порт.

С Граниным Расскин познакомился на пирсе, у сходен, когда тот с настрелянной за день дичью собирался пройти вместе с Пивоваровым на «Волголес». Они отошли в сторонку и присели на ступеньки разрушенного склада.

— Так вот каков капитан Гранин! Матросы говорили — дед с бородой. А вам и тридцати не дашь…

— Бороду начальство приказало сбрить, — пожаловался Гранин. — Не уважают на флоте бород. Да и жена поддержала: «Мне, говорит, муж нужен молодой».

— Наверно, ваша жена и подговорила начальство… Отдохнули после войны?

— Какой там отдых: побрили — и прямо на Ханко! Орден не успел обмыть. Только гости собрались, меня срочно к командующему. И приказ: формировать для Ханко артиллерийский дивизион.

— Какое совпадение: я свой орден даже получить не успел! — В тоне комиссара Гранину послышалась легкая ирония. — А жены — что с ними поделаешь! Меня жена тоже называет кочевником. Нашим женам не сладко. У нас все хозяйство в чемоданах. Не возить же в самом деле с Черного моря на Тихий океан кастрюли? Верно, товарищи командиры? — Расскину показалось, что сдержанный Пивоваров смутился. — Ваш начальник штаба холостяк?

— Федор Георгиевич у нас верный семьянин и отец. — Гранин знал скромность Пивоварова и его привязанность к семье. — А то, что мы кочевники, об этом нечего и говорить. У меня двое сыновей. Один родился в Кронштадте, другой — в Сосковце…

— Третий будет гангутцем?

— Хватит, товарищ комиссар. Тут поживу бобылем.

— Почему так?

— Ребятам скоро надо в школу идти.

— Школу мы и здесь откроем. Не хуже кронштадтской. Зря вы наш полуостров не жалуете.

— Жить тут можно, — ответил Гранин. — Зайцы по городу бегают. Начальник штаба облюбовал уже для нашей части наилучший уголок: мыс Утиный!

— Утиный? — удивился Расскин.

— Бориса Митрофановича выдумка, — уточнил Пивоваров. — Это безымянный мыс за озерком, западная часть Ганге-Удда.

Расскину выдумка явно понравилась.

— Утиный так Утиный — планам командования это не противоречит! — Он многозначительно посмотрел на гранинский дробовик. — Главное — пушки скорей ставить. А уж потом и зайцы и утки…

Гранин помрачнел.

— Чтобы дотянуть пушки на мыс, нужна пара железнодорожных платформ. И захудалый паровозик, хотя бы маневровая «овечка»…

— К сожалению, сейчас нет даже «овечки». Хотя тут и было солидное депо. Конечно, наше правительство заставит их вернуть все — и вагоны и паровозы. Вы знаете: правители Финляндии нарушили договор и сдали нам разоренную базу. Все, что нужно для строительства базы, нам государство даст. Ну, а мы? Будем пока охотой заниматься?

— Но цемент? — нерешительно возразил Гранин. — Как же без цемента?.. И подрывников у меня нет. А тут придется гранит взрывать.

— Вы видели в городе надписи: «Мин нет. Лейтенант Репнин»? — с неожиданной резкостью спросил Расскин. — Репнин подрывал доты на линии Маннергейма. Подойдет для вас?

— Сами найдем подрывников, — вмешался задетый за живое Пивоваров.

— Какой вы гордый народ! Не хотите у армейца поучиться? Не бойтесь, вашей флотской чести это не уронит.

Гранин и Пивоваров молчали.

— Не люблю чванства! — сердито сказал Расскин. — Нам всегда есть чему поучиться у армейцев. Лейтенант Репнин прилетел на Гангут двадцать второго марта. С тех пор он и его саперы дня без дела не сидят. Строительных батальонов не ждут. И подгонять их не нужно… Избаловало нас государство. Привыкли жить на казенных харчах; забываем, откуда эти харчи берутся. Иной раз ленимся пальцем пошевелить. Зачем, мол, торопиться? Ленинград дает механизмы, Новороссийск — цемент, Кронштадт — строителей. Построят форт и скажут: «Извольте, товарищи артиллеристы, вам необходимо задачу сдавать. Не угодно ли заняться боевой подготовкой?»

Гранин стоял красный, сдвинув разметанные густые брови. Две поперечные борозды упрямо врезались в переносицу над прищуренными хитрыми глазами. Он взглянул на Пивоварова — ему почудилось, что тот усмехается: я, мол, тебе говорил, к чему приводит излишняя любовь к природе…

«Черт меня дернул захватить дробовик! Не для охоты же в самом деле прислали нас на Ханко!..»

Расскин понравился Гранину, от этого было еще больней. А ведь не первую батарею ставил Гранин на Балтике!

— Сегодня же дам задание матросам обшарить Ханко и собрать все пригодное для дела добро, — не глядя на Расскина, сказал Гранин. — Взрывчатку можем напотрошить из мин. Их по городу много валяется. А подрывное дело знаем не хуже других. Подучу старшин. Будут у меня свои подрывные команды. Все закрутим. Согласен, начальник штаба?

Пивоваров молча кивнул и подумал: «Ну, понесло Бориса Митрофановича…» А Гранин, горячась, продолжал:

— Мы с начальником штаба не белоручки. Федор Георгиевич — потомственный столяр. А я, даром что из казаков, с малолетства приучен к печному делу. Всю Россию с печниками обошел. На самом Гжельском фарфоровом заводе горны ремонтировал. Так что в случае нужды, товарищ бригадный комиссар…

— Уж это вы хватили через край, — перебил Расскин. — Такой нужды нет, чтобы командир части сам складывал печки. Но людей поднять — ваша прямая обязанность. Что-то я вашего комиссара не вижу? Назначен к вам комиссар?

— Остался наш комиссар в Кронштадте. До следующего рейса. Подбирает командиров и политруков для неукомплектованных батарей, — доложил Гранин и поспешил добавить: — У нас боевой комиссар, Данилин. Наш с Федором Георгиевичем соратник по лыжному отряду!

— Раз старые соратники, значит, ладите? — осторожно спросил Расскин, подумав, что Гранин, пожалуй, не потерпит комиссара, который круто пойдет против его нрава.

— А чего же нам ссориться? — ответил Гранин. — Матросы комиссара любят. Вот приедет — увидите, как развернется.

— Только не откладывайте все до его приезда. Вы поздравили бойцов со вступлением на Гангут?

Гранин с досадой признался:

— Нет, товарищ бригадный комиссар.

— Напрасно. Это политическое дело. Вчера на разгрузке кораблей все работали с огоньком. А сегодня кое-кто прогуливается по городу. Как туристы… В этом мы с вами виноваты. Надо, чтобы каждый, кто вступает на Ханко, испытывал волнение, гордость за русских людей, которые умирали тут героями. Пробудите в своих людях жадность к работе, интерес к строительству базы — тогда и в будничных делах каждый почувствует романтику, поймет значимость своего труда. У нас есть такие товарищи: вояка лихой, отличился в боях на фронте — а теперь, в мирные дни, все ему кажется скучным. Один старшина мне так и говорил: «Мне бы сейчас с автоматом да за Граниным в поход!..» Надо направить в нужное русло энергию такого человека, объяснить ему, где мы находимся: впереди всякой передовой! Мы в тылу армии, не сложившей оружия. Вы это понимаете?.. Понимаете, что значит для нас, для всей страны потерянный день, час?

— Понимаю, — вздохнул Гранин. — Фактор времени…

— Вот именно, — Расскин улыбнулся. — Календарь поджимает не только охотников…

На «Волголес» Гранин уже не пошел. Он разыскал начхоза, который приготовил в сосновом лесу баньку, а на берегу озера дом для командира.

Устраиваясь в домике, Гранин прикрепил над постелью крест-накрест два привезенных с собой кавалерийских клинка, с которыми уже многие годы не разлучался, и пристроил над ними двустволку.

— Сдано в музей неприятностей капитана Гранина? — Пивоваров кивнул на ружье.

— До лучших времен… — вздохнул Гранин. — Теперь, Федя, все внешние сношения — на тебе. Пока первую батарею на бетон не поставим, меня на Ханко не существует. А поставим — уж тогда я вытащу комиссара на охоту. Я ему покажу, как у нас на Хопре уток стреляют…

Про «музей неприятностей» Пивоваров сказал не зря. Кавалерийские клинки напоминали Гранину о несбывшейся мечте — служить в кавалерии. Отец Гранина, казак, погиб на германском фронте. Мать умерла в голодный год. Гранин вырос у деда. Только три года он обучался в станице грамоте. Шла гражданская война. Станица Михайловская на Хопре переходила из рук в руки; дед недоглядел за внуком. Мальчишка бросил школу и сбежал с бродячим печником. Вместе с другими сверстниками, сорванными с родных мест, и, как листья бурей, разнесенными по земле, Гранин долго скитался по дорогам России, пока не очутился в Москве, где узнал о существовании Лефортовской кавалерийской школы. Решил поступить в эту школу, стать красным офицером. Но малограмотных туда не принимали. Из Москвы Гранин дошел до Гжельска. Сезонником быть надоело, — другие работали, учились, занимали твердое место в жизни. Гранин стал кадровым рабочим и сразу поступил на курсы по подготовке на рабфак. Через год Гранин снова наведался в кавалерийскую школу. Отказали: мало знаний. Прошел еще год. Закончив первый курс рабочего факультета имени Калинина, Гранин в третий раз поехал в Лефортово, но заболел малярией и вновь остался за бортом школы. Учебу на рабочем факультете, однако, не бросил.

Когда пришел срок служить, его зачислили в Высшее военно-морское училище. Двадцати трех лет от роду Гранин командовал башней на старинном, петровских времен, форту под Кронштадтом. В память былых увлечений молодой артиллерист хранил над изголовьем отцовские казачьи клинки. За клинки коменданты гоняли: не положено, сдать на склад! Но командир дивизиона Сергей Иванович Кабанов, первый воинский воспитатель Гранина, сказал:

— Вешайте над койкой хоть пику. Только артиллерию изучать на совесть. Если вас по-прежнему тянет на коня — спишу. Мне на форту нужны люди, которые любят свое дело.

Гранин легко сближался с людьми, особенно с подчиненными. Все новое, смелое, трудное было ему по душе. Дай Гранину построить что-либо на пустом месте, обжить новый участок в глуши — он горы свернет.

Поэтому его так глубоко задел упрек комиссара в беспомощности, в спокойствии.

На другой же день все батарейцы знали, что командир и комиссар базы на Первое мая назначили торжественный подъем флага.

Дорогу через лес расчистили в течение дня и на сбитых матросами салазках перетащили орудия из порта к позициям. Батарейцы облазили все подвалы в городских домах, побывали и на гранитном заводе — и по мешочку, по ящичку набрали тонны цемента, взрывчатки, шнуры, запалы, всякий инструмент. Нашлись среди бойцов каменщики и бетонщики, чтобы заложить фундамент для первой батареи. Подрывников Гранин готовил сам. Он собрал старшин и некоторых командиров и прочитал им обстоятельную лекцию по подрывному делу. Даже помощника по хозяйству Гранин заставил было заняться подрывными работами, но тот вскоре отпросился на «посевную».

А «посевная» — дело такое, перед которым Гранин устоять не мог. Гранин любил ставить свою часть на широкую ногу. Хозяйственники знали: Гранин не простит виновному, если бойцу будет недодан хоть грамм пайка. Капитан транспорта «Волголес» доставил Гранину из Кронштадта «блоху» — мотоцикл с коляской — и двух молочных коров для подсобного хозяйства. Собирая цемент, матросы нашли семенной картофель. Начхоз предложил заложить огороды, и хозяйственная душа Гранина не выдержала: он разрешил начхозу взять команду батарейцев в помощь и заняться «посевной».

Гранина тревожило, что строительство батареи на Утином мысу невозможно скрыть. Соглядатаи вполне могли пристроиться на любом из островков, даже вошедших в арендованный для базы район, но еще не освоенных войсками и не контролируемых. Возле Утиного шхеры рассыпаны так тесно, что издали их принимаешь за естественное продолжение мыса.

Лейтенант-сапер, все же присланный Расскиным «для консультации», так и сказал Гранину: все эти островочки могут со временем слиться с полуостровом, дно морское поднимается, мыс Утиный, говорит, а по-правильному — Удд-скатан, на картах XVI века значился не уддом, а хольмами, двумя хольмами — остров Тулихольм и остров Скансхольм. А вот стал частью материка.

Гранин выслушал эту науку и спросил хитровато:

— Так это сколько веков прошло, лейтенант?

— Считайте, товарищ капитан, — спокойно ответил Репнин. — Нынче у нас, говорят, двадцатый век.

— Вот оно что-о! А я испугался, что Митрофан Шпилев скоро ко мне с Граншера посуху змей перегонит. У него там змей до черта, стволы сорокапяток, говорят, наглухо забивают, матросов аж страх берет, когда змеюк этих выгребать надо… Значит, сапер, за тридцать лет аренды дно тут не поднимется? — Гранин, довольный своей шуткой, не дал Репнину ответить: показав на далекую, милях в семи от полуострова, полоску земли в море, он спросил: — Это что за прыщик, по-твоему?

— Остров Моргонланд, товарищ капитан. Маяк там.

— То-то, что маяк. Вышка у них наблюдательная. Стереотруба с утра до вечера блестит. Безо всякой маскировки. Мы с тобой тут про геологию, а они там засекают: стоят, мол, в квадрате таком-то двое командиров и травят, кто кого обманет. А в порту, мол, безо всякой пользы ценнейшее добро переводят. Видишь?..

Через минуту он уже мчался на своей «блохе» в гавань, где одну за другой взрывали вытраленные финские мины.

Уговорить командира отряда траления заняться разоружением еще не взорванных мин Борису Митрофановичу не удалось. Но согласием помочь в маскировке взрывных работ на Утином он заручился.

Подсеченные на ближайших фарватерах мины отряд траления буксировал к мысу. В момент, когда подрывники на берегу крушили гранит, матросы с тральщиков подрывали свою добычу. Эти одновременные взрывы — на море и на берегу — частично маскировали строительные работы, но совсем скрыть их от соседей невозможно было: Гранин вскоре убедился, что с финской стороны полуостров просматривали вдоль и поперек — так уж расположена арендованная земля. Единственное, что можно было скрыть, — это малые батареи на островах и в парке, да и то до первых стрельб, к тому же там, где строили ночью.

А ночи в эти первые месяцы жизни на полуострове были тревожные, как на фронте. Спали по очереди, потому что приходилось не только строить, но и охранять побережье. Войск еще мало, граница нетвердая: то лес загорится, то какой-либо сарай, то заблудится сосед, и его надо выпроваживать на материк.

Перед майским праздником на перешеек назначили отдельную матросскую роту, с которой прилетел Богданов-большой. Роте приказали наглухо закрыть рубеж до прихода погранотряда, зорко наблюдая за той стороной.

Ночью, накануне праздника, приехал на перешеек бригадный комиссар — в лесу его обстреляли с дерева; «кукушку» поймали, отправили в город, а матросов комиссар предупредил, чтобы не поддавались ни на какие провокации. Он будто знал, что в майское утро на той стороне затеют гуляние, пляски у самого рубежа, разговоры с нашими часовыми и даже предложат им угощение — старой «смирновской водочки», выпускаемой в Хельсинки, надо же де матросу в праздник выпить; весь этот спектакль матросы вытерпели, за шумом праздника они точно уловили возню в лесу: установку проволочных заграждений, строительные работы. Потом рота получила за эти наблюдения благодарность от московской комиссии, уточнявшей границу.

Но все это случилось уже без Богданова-большого: в ту ночь накануне Первого мая комиссар вспомнил о его новой профессии киномеханика и захватил с собой в город. Там, в старом финском кинотеатре, расчищенном от мусора, был назначен майский вечер. Александр Богданов получил боевое задание: к этому вечеру навести порядок в кинобудке и подготовить киносеанс.

Это был первый майский праздник на Гангуте.

На площади перед водонапорной башней саперы лейтенанта Репнина сколотили дощатую трибуну, как во всех маленьких городишках страны, но то была праздничная трибуна в зарубежной базе. Ее обтянули кумачом. Думичев влез на башню и установил на карнизе радиорупор. Над рупором он укрепил флагшток и набросил на ролик плетеный шнур на много метров — Думичев знал, что по-морскому — это линь, а не шнур, он укрепил на флагштоке фалы для подъема флага; но лейтенанту он доложил — «веревка привязана», словно досадуя, что Репнин не дал ему даже подержать флаг, то ли всерьез, то ли шутя заметив: «Вы, чего доброго, опозорите нас, Думичев, возьмете да поднимете флаг один, без морячков…»

Шел спор: кто вправе поднять флаг над полуостровом?

Командир базы решил, что эту честь должны разделить с первыми десантниками артиллеристы — строители первой батареи.

На площади построился гарнизон. Было еще холодновато, но по флоту объявили форму «два». На матросах сверкали белизной форменки и чехлы бескозырок, на пехотинцах — зеленые летние гимнастерки и начищенные сапоги.

Богданыч тоже старательно готовился к параду, хотя, вообще говоря, парады недолюбливал: ему всегда приходилось шагать в самом последнем ряду, потому что, в какой бы части он ни служил, не было матроса ниже его ростом. Он и сейчас стоял замыкающим в строю своей зенитной части, поглядывал на затылок рослого правофлангового в первом ряду и вспоминал Богданова-большого. То было постоянное место Богданова-большого, когда они вместе служили в отряде Гранина. Только в строю, на марше, Богданыч разлучался со своим тезкой: всегда между ними, головным и замыкающим строй, оказывался весь отряд. И сейчас Богданычу хотелось бы видеть своего друга впереди. Он грустно оглядывался на порт. Лодки еще не пришли. Значит, не может быть на Ханко и Богданова, если тот еще служит на флоте.

А Богданов-большой даже в этот праздничный день не вышел из своей кинобудки, для другого механика, может быть, и просторной, а для него тесной, как будка телефона-автомата. В будке, обитой белой жестью, стоял острый запах грушевой эссенции. Богданов перематывал и склеивал ленту фильма «Чапаев», которую он будет крутить вечером.

Может быть, и Богданыч-меньшой попадет вечером в Зрительный зал, встретит там многих знакомых. Только с киномехаником, который весь вечер не выйдет из будки, он встретиться не сможет.

— Парад — смирно!

Из раструба репродуктора донесся шум Москвы.

Кремлевские куранты рассыпали праздничный звон.

Богданыч отсчитал: десять ударов. Десять часов первомайского утра. Он хотел представить себе Красную площадь в это ясное утро, войска, построенные прямоугольником перед Мавзолеем, или летний день на площади, пестрый разлив шелковых знамен в день физкультурного праздника, огромный земной шар на руках у загорелых спортсменов и знаменосца с багровым флагом на вершине, — все это он видел не раз на экране. Но ему вспомнилась другая Красная площадь — в будничный осенний день, в дождь. Эшелон с призывниками по пути из Тулы в Ленинград обогнул столицу по Окружной дороге и остановился на станции Химки. Богданыч попросил разрешения до вечера отлучиться в город. Он добежал по шоссе до Химкинского порта, влез на верх двухэтажного троллейбуса и проехал пол-Москвы — до площади Революции. Он хотел было спуститься в метро, в Москву подземную, но увидел вдали, у решетки Александровского сада, толпу. Это был хвост потока в Мавзолей. Богданыч вошел в этот поток и медленно зашагал вдоль стен Кремля, вверх по проезду Исторического музея, мимо Никольских ворот, по скользкой брусчатке к пустынным гранитным трибунам. С другой стороны площади, от здания ГУМа, доносились гудки мчащихся автомашин, шорохи шин по мокрой мостовой, а тут, у подножия Мавзолея, тишина; только дождь шелестел в застывших елках. И внезапно сырой воздух наполнился гулом, звоном. Богданыч с детским удивлением взглянул на вершину Спасской башни. С тех пор, слушая Москву, звон курантов, он рельефно видел эту башню в облачном небе, черный циферблат, огромные вздрагивающие золотые стрелки и умытый дождем, сверкающий в тусклый день гранит Мавзолея.

Богданыч едва не нарушил строй, когда услышал совсем близко цокот копыт — будто здесь, на площади Гангута, скакал перед войсками всадник. Он понял: маршал на коне выехал из ворот Кремля к войскам, построенным на площади. «Буденный!» — узнал Богданыч голос маршала, поздравляющего войска с праздником. Там, в Москве, от Мавзолея на прилегающие к площади проезды перекатывалось ответное «ура». И Богданыч на Гангуте тоже подхватил это «ура», откликнулся вместе со всем строем войск перед деревянной трибуной на площади Гангута, точно и он и весь этот далекий гарнизон стояли в одном порядке со всеми вооруженными силами, выведенными в столице на парад.

Сводный оркестр из одиннадцати духовых инструментов сыграл «Интернационал».

К башне подошли сапер и артиллерист. Они потянули за фалы, поднимая на мачту флаг.

Издалека виден был стяг — то багровый в лучах заката, то пурпурный в хмурый день, то по-летнему ясный, прозрачный. Стало легко и уютно, как в родном доме.

Date: 2015-09-24; view: 286; Нарушение авторских прав