Личность и толпа

По мере того, как в конце XIX в. психологические и социальные науки приобретали современный вид, возникали споры о том, какое знание к какой области относится. Существовали направления, получившие названия «психология» и «социология». Но поскольку индивиды (непременно) живут в обществах, а общества (непременно) состоят из индивидов, граница между предметами исследования психологии и социологии не была самоочевидна. Вопрос этот был деликатным. И ту, и другую дисциплину можно было критиковать за то, что ее базовые понятия — такие как «личность» и «общество» — были плохо сформулированы. Или же можно было сказать, что ни та, ни другая дисциплина на самом деле не является независимой, самостоятельной областью, на что обе они претендовали. В этой главе будет обсуждаться социальная психология — область, где наиболее очевидным образом встретились психология и социология, и где наиболее очевидным образом ученые столкнулись с вопросом об отношении индивида к обществу.

То, как люди понимают индивидуальную жизнь в отношении к коллективному существованию, — в основе своей вопрос не только научный, но и политический, и нравственный. Не методологическая ошибка, а природа самого обсуждаемого предмета обусловливает неотделимость истории социальной психологии от политической истории и от дискуссий о власти, справедливости, свободе и долге. Предмет социальной психологии — социальный субъект — является также субъектом политическим, и социальная психология не бывает политически нейтральна. На самом деле это вынуждает нас задать вопрос о том, возможно ли и нужно ли добиваться безоценочной науки о человеке. Эта связь социальной психологии с политикой была особенно явной в советской истории, и это обсуждается в заключительной части данной главы. История советской психологии имеет свою специфику, поскольку советское государство претендовало на единственно верное и объективное понимание социальной природы человека. Но и в других странах психология была связана с политикой. Неслучайно экспансия психологических и социальных наук шла особенно стремительно в Северной Америке, Южной Азии и Западной Европе с 1940-х по 1960-е гг. на фоне политических реформ. Американский психолог Гордон Олпорт, автор классического труда по истории социальной психологии, писал: «Сможет ли социальная наука под надлежащим этическим руководством в итоге уменьшить или устранить культурное отставание [социополитического развития общества от материального] — это вопрос, от которого, возможно, зависит судьба человечества» [35, с. 3]. Сложно представить себе более политизированное суждение о науке. Скиннер, как и многие другие психологи того времени, энергично высказывался в том же духе.

В истории социальной психологии стало привычным описывать ее рождение как выделение специализации внутри общей дисциплины — психологии. Эта точка зрения предопределяет путь размышлений об отношениях личности с обществом. Если, как утверждали некоторые теоретики (такие как Джордж Мид), невозможно сформулировать понятие личности независимо от социальных категорий, и наоборот, если невозможно описать социальное существование без допущения физической и духовной автономии каждого человека, то это предполагает, что социальная психология в принципе является общей дисциплиной, лежащей в основе специальных дисциплин — психологии и социологии. Если же говорить об исторической стороне вопроса, то социальная психология существовала как две отдельные специальности, одна внутри психологии, другая внутри социологии. В США эти две отрасли с одинаковым названием, но разным штатом работников, институциональной базой, методами и содержанием существовали бок о бок почти на протяжении всего XX в. Иногда их называли «психологическая социальная психология» и «социологическая социальная психология». Психологическая версия этой дисциплины в основном использовала в качестве модели естествознание, и в итоге стала лабораторной наукой, сфокусированной на изучении индивида. Она стремилась объяснить внешние социальные взаимоотношения с помощью внутренних состояний — например, мотивации или установки. Социологический вариант, напротив, был более открыт навстречу социальным дисциплинам, сосредоточен скорее на коллективных сущностях — таких, как культура или класс — и искал объяснений в лингвистических и символических структурах исторически сформировавшегося общества. В некоторых странах — например, в Швеции после 1945 г. — психология развивалась как отрасль внутри социологии, а не психологии. Во Франции середины века, пожалуй, наиболее интересная работа, посвященная отношению личности к обществу, была выполнена историками, представителями школы «Анналов». Они намеревались создать историческую социальную психологию, нацеленную на изучение менталитета, или представлений об основных составляющих человеческого бытия, разделяемых членами данного общества.

Как мы видели в предшествующих главах, в XIX в. знания о природе были переплетены с политическими и моральными ценностями. Либеральные политические экономисты — такие как Джон Стюарт Милль — и немецкие теоретики «народного духа» (Volksgeist) рассматривали знания о социальной природе человека, так же как и ученые XVIII в., в качестве основы для правильного управления обществом. Эта взаимосвязь фактов и ценностей была особенно характерна для сочинений конца XIX в., в основном французских и итальянских авторов, по психологии толпы. Психология толпы процветала в 1890-е гг. и стала непосредственной предшественницей и одним из стимулов создания социальной психологии. В то же самое время Эмиль Дюркгейм (Emile Durkheim, 1858–1917) во Франции основал социологию на независимой научной основе, для чего сформулировал социальные категории, как он думал, полностью лишенные психологического содержания.

Контраст между психологией толпы и социологией Дюркгейма и их конфликт по поводу объяснительной роли психологических и социальных категорий положили начало долгой дискуссии. Доводы Дюркгейма стали точкой отсчета для более поздних социологов, критиковавших психологический подход к человеческим отношениям за то, что он игнорирует социальные структуры и институты.

Французские исследователи рассматривали толпу как непредсказуемую, но мощную политическую силу. Тэн написал знаменитую историю своей страны, где с большим чувством говорил о роли толпы в событиях 1789 г. и в наполеоновскую эпоху. Более близким был опыт Парижской коммуны 1871 г. и яростное разрушение порядка и собственности, за которым последовало безуспешное сопротивление коммунаров восстановлению власти правительства, закончившееся кровавой баней. 1871 год символизировал утрату контроля, личного и социального. Перед глазами испуганных буржуа стоял образ коммунарок-поджигательниц (les petroleuses), которые согласны были скорее сжечь свои города, чем сдаться. Тэн, а за ним и Эмиль Золя в романе «Жерминаль» (1886), изображали толпу как сорвавшееся с цепи чудовище, людей, потерявших контроль и сдерживающее нравственное начало и действующих автоматически — так же, как все остальные. Толпа обладала зримым присутствием в бурной политической жизни Франции, забастовках, первомайских демонстрациях, в коротком, но головокружительном взлете генерала Буланже, а также в слушаниях по делу Дрейфуса — продолжительного (1894–1906), расколовшего страну на два лагеря, с разным отношением к антисемитизму и разным пониманием национализма. А еще были: смутный страх мегаполисов — Парижа и Лондона, травма урбанизации в Европе и США, а также критика демократического правления, которое в глазах многих консерваторов являлось просто властью толпы. Результатом возникновения так называемого массового общества было обостренное внимание к людям как частичкам массы, а также энтузиазм по отношению к науке, которая обещала превратить эту массу в нечто более упорядоченное. Тэн в своей истории революций не просто заламывал в ужасе руки, но и высказывался в поддержку моральной и политической науки, посредством которой можно было бы эффективно управлять общественной жизнью.

Размышляя о поражении, которое Франции нанесла Пруссия, — что повлекло за собой восстание вДТариже и Коммуну, друг и коллега Дюркгейма Эмиль Бутми (Emile Boutmy, 1835–1906) говорил, что 'в войнах, которые вела Пруссия, «победу одержал Берлинский университет». Он имел в виду, что Пруссию сделала сильнее ее новая система высшего образования (см. главу 2). Будущее Франции поэтому напрямую зависело от образования ее народа: надо было «вернуть людям их головы» [цит. по: 85, с. 45]. Для Тэна образцом была Британия: в книге об интеллекте (1870 г.) он дал изложение британской эмпирической психологии. Вместе с Бутми он основал школу политических наук как институт, который, по примеру Джона Стюарта Милля и Спенсера, будет обосновывать политику знаниями о природе человека. Эти и другие исследователи были убеждены в том, что для современной массовой политики крайне важно систематическое изучение как рационального действия, когда человек действует как индивид, или отдельная личность, так и иррационального действия, /согдя личность поглощена толпой.

В Италии также существовала литература, посвященная толпе, хотя авторы вроде Сципиона Сигеле (Scipio Sighele, 1868–1913) в политике придерживались скорее либерально-радикальных, чем либерально-консервативных взглядов. Ломброзо, Энрико Ферри (Enrico Ferri, 1856–1929) и другие врачи и адвокаты, стремившиеся модернизировать Италию после ее объединения в 1870 г., были убеждены, что для этого необходимо изучить биологические и материальные условия жизни итальянцев и, тем самым, предпосылки возникновения их проблем. Когда появилась книга Ломброзо «Преступный человек» (L’uomo delinquente, 1876), эта группа, сосредоточенная на юридических факультетах Турина и Болоньи, выступала за правовую реформу на научной основе. Адвокаты и ученые утверждали, что государство должно заменить карательное правосудие наукой о преступном типе личности, который надо рассматривать как биологическую, а не моральную проблему. Ломброзо и психологи — теоретики толпы, однако, разделились: Ломброзо придерживался натуралистического детерминизма, тогда как теоретики толпы объясняли преступление положением индивида в обществе. В «Преступной толпе» (La folia delinquente, 1891) Сигеле, ученик Ферри, утверждал: попадая в толпу, индивид становится преступным типом, а толпа может стать криминальной общностью, хотя это и не обязательно. В прошлом был опыт крестьянских восстаний и забастовок рабочих, и итальянские адвокаты (в отличие от французских теоретиков) упоминали в суде толпу как смягчающее вину бунтовщиков обстоятельство: индивид как член толпы, утверждали они, ответственен в меньшей степени. Затем авторы, работы которых относятся скорее к социальным наукам, чем к юриспруденции, предприняли более систематическое сравнение разных социальных групп, и, помимо опасных, изучали и те группы, которые можно было считать благополучным проявлением коллективной жизни людей.

Французские и итальянские авторы исходили из того, что ключ к познанию социальных потрясений — таких, как преступления, забастовки или политические перевороты — кроется в индивиде, отдельной личности. Утверждалось, что, когда люди собираются вместе, они скорее склонны действовать так же, как другие, чем делать самостоятельный выбор; это создает видимость существования группового сознания, или сознания толпы. Авторы четко разделяли два вида действия, ставя индивидуальный нравственный поступок выше коллективного поведения. Два французских автора, Лебон и Тард, в 1890-е гг. расширили психологическое содержа — ние этого анализа — Лебон в довольно популярной книге «Психология толпы» (Psychologie des foules, 1895), а Тард, более академично, — в «Законах подражания» (Les lois de l’imitation, 1890). На Лебона и Тарда оказали влияние споры по поводу гипноза между парижской школой Шарко и школой Нанси в 1880-е гг. В результате этих дебатов все узнали о внушении, или суггестии, — предполагаемой способности внешних сил или людей влиять на действия человека так, что он этого не осознает. Иногда так называемая внушаемость становилась ключевой темой при обсуждении жизни в большом городе — этом сумасшедшем доме, где человек — марионетка в руках могущественных внешних сил. Справедливости ради отметим, что в это же время — в 1890-е гг. — Дюркгейм, в отличие от Лебона и Тарда, развивал социологический анализ, исключив индивидуально-психологический подход и рассматривая коллективную жизнь как социальную реальность саму по себе, не сводимую к сумме реальностей индивидуальных.

Эгоцентричный и эксцентричный женоненавистник, в политике фанатично отстаивавший интересы элиты, Гюстав Лебон (Gustave Le Bon, 1841–1931) был при этом одним из самых значительных популяризаторов науки во Франции. Хотя его работы и не отличались особой оригинальностью, его концепция психологии толпы получила наибольшую известность. Для Лебона толпа представляет собой все низшее в современном мире. «Следует отметить, — пишет он, — что среди специфических характеристик толпы есть несколько таких — импульсивность, возбудимость, неспособность к разумным суждениям, отсутствие здравого смысла и критического духа, чрезмерная эмоциональность и прочие, которые почти всегда наблюдаются у существ, находящихся на низших ступенях эволюции, — к примеру, у женщин, дикарей и детей». На Лебона повлияли труды Тэна, Сигеле и французского психолога Рибо, писавшего об эволюционном прогрессе и деградации; отразилось в его работах и характерное для того времени увлечение гипнозом. В результате он охарактеризовал индивида в толпе как человека аномально внушаемого. Личность en masse, утверждал Лебон, теряет свою способность к выбору. «Все зависит от природы внушения, которому подвергается толпа» [цит. по: 85, с. 130–131]. Толпа, говорил он, похожа на женщину: примитивно устроена и легко ведома. Этим объясняется власть лидеров и непостоянство толпы — точно так же, как и власть мужчин над женщинами. Выдающийся лидер может управлять толпой. Политики того времени с интересом отмечали, что толпа, с воодушевлением взывавшая к генералу Буланже, чтобы он принял власть в середине 1880-х гг., не подозревала о том, что вывела его на сцену маленькая группа богатых тактиков. Парижская газета «Фигаро» писала: «Инстинктивно толпа бурно приветствует человека, в котором чувствует сильную волю» [цит. по: 85, с. 153]. Наблюдатели также отмечали, что радикально настроенные первомайские толпы, которые в начале 1890-х гг. приводили в ужас консерваторов, несколько лет спустя травили либеральных дрейфусаров — сторонников Дрейфуса. Наблюдатели предполагали, что в демонстрациях участвовали одни и те же пролетарии, которые лишь следовали тому, что им внушали в этот раз. Историки, однако, сомневаются, что все происходило именно так.

Основываясь отчасти на таких наблюдениях, отчасти на предвзятых мнениях, Лебон создал свою психологию толпы, которая, как он считал, даст возможность умному лидеру организовать массовую поддержку своих действий. Страх элиты перед политикой масс — «народ правит, волна варварства растет» — он превратил в возможность: поскольку индивидуальные качества в толпе ослабевают, то высший человек, стоящий вне толпы, может ею управлять [цит. по: 85, с. 179]. Его работы были переведены на румынский, шведский, турецкий, японский и другие языки; он переписывался с политической элитой и сам приобрел большой вес. После того, как в 1922 г. в Италии Муссолини привел фашистов к власти, Лебон послал ему надписанные экземпляры своих работ, и дуче сообщил, что уже читал их. Еще до 1914 г. Адольф Гитлер, когда он был беден, жил в Вене и собирался стать художником, вероятно, впитал идеи Лебона. Лебон помог изменить представление о толпе: вместо неуправляемой кучи она стала восприниматься как дисциплинированная масса. В Париже начала века, при почти полном пренебрежении со стороны академических кругов, Лебон принимал на широкую ногу гостей в своем салоне и добился внимания командного состава французской армии: офицеры высшего эшелона искали средства поддержания порядка и эффективности массовой армии. В Российской империи многие тоже были озабочены проблемами массовой психологии. Иван Алексеевич Сикорский (1845–1918), профессор психиатрии из Киева, писал о слабости воли в русском характере (как у Обломова), связывал это с опасностью вырождения (показателем которого для него был рост числа преступлений и самоубийств) и выражал тревогу по поводу того, что слабохарактерные люди будут поглощены толпой. Но в революцию 1905–1907 гг. либеральная интеллигенция видела в толпе оппозицию правительству, что не позволяло изображать толпы только как иррациональную силу.

Начав с характеристики толпы на парижских улицах, Лебон распространил свои идеи на все виды собраний, включая парламент. Как только люди пытаются принять коллективные решения, считал он, качество рационального интеллекта ухудшается. Он смотрел на социализм как на нечто фундаментально несовместимое с естественными условиями разумного принятия решений, и ядовито высказывался по поводу него в печати. Габриэль Тард (Gabriel

Tarde, 1843–1904), напротив, хотя и был консерватором в политике, более тонко и с большим либерализмом выстраивал свои психологические аргументы. На него, как и на Лебона, доказательства существования гипнотического внушения произвели сильное впечатление, и Тард возвел подражание в ранг базового принципа социальных отношений. Он приписал человеку психологическую способность подражать другим, благодаря которой и возможно совместное существование в обществе. В своих более поздних работах он писал об общественности, представляя ее как «коллективность исключительно духовную, набор индивидов, разделенных физически, но связанных между собой психологически» и видя в ней результат скорее взаимодействия, чем подражания [цит. по: 85, с. 189].

Интерес Тарда к социальным вопросам возник в то время, когда он был провинциальным судьей в Перигоре (во французском департаменте Дордонь). Его работа по криминологии способствовала его назначению главой отдела статистики министерства юстиции; в 1894 г. он переехал в Париж. Его наиболее известная книга «Законы подражания» выросла из попытки объяснить аномальное или криминальное поведение отдельных людей или толпы. Подобно Лебону, найденное им объяснение он хотел распространить на психологию поведения в группах вообще: «общество есть подражание, а подражание — вид сомнамбулизма». Однако в работе «Мнение и толпа» (L’opinion et la foule, 1901) он отчасти изменил свои взгляды: теперь он определял социальную психологию как изучение «взаимоотношений между сознаниями, их односторонних и взаимных влияний», не сводя ее к психологии толпы и дистанцируясь от нечеткого понятия о групповом сознании [цит. по: 85, с. 218, 189]. Вместо этого он говорил о необходимости исследований «общественности». Далее, хотя Тард обсуждал психологические факторы, его целью всегда было создание социальной науки, и это включало защиту его позиции по двум направлениям. На одном из них он спорил с распространенным в его дни биологическим редукционизмом — верой в то, что социальная структура и социальные отношения обусловливаются биологическими законами. Он, таким образом, выступал и против расовых теорий, и против эволюционной социологии Спенсера. В конце 1890-х гг. Тард отстаивал свои взгляды и на другом фронте — в полемике с социологией Дюркгейма. Тот обвинял Тарда в психологическом редукционизме — объяснении социальных явлений через психологические факторы. Особенно не нравилось Дюркгейму объяснение социальной солидарности теорией подражания. Хотя в конечном итоге подход Дюркгейма завоевал во Франции более прочные институциональные позиции, заслуга Тарда состояла в том, что он начал изучать социальное взаимодействие и формирование общественного мнения. В свою очередь, Дюркгейм, сам того не желая, делал скрытые психологические допущения — например, о мотивации индивида.

Книга Лебона «Психология толпы» приобрела большую популярность, так как отвечала вере многих людей в то, что индивидуальные качества объясняют социальные отношения. Его взгляды соответствовали и эволюционному мировоззрению, и предположению о том, что биологическая наследственность, обнаруживаемая в инстинктах, в расовой и половой принадлежности, как и в индивидуальных различиях, глубоко влияет на сферу общественного и место человека в ней. В то время много толковали об унаследованных биологических и психических особенностях, о «коллективной психике» — выражении столь же распространенном, сколь и неопределенном. Ученые давали поверхностные объяснения социальной жизни с помощью таких понятий, как толпа, групповое сознание, подражание и инстинкт, которые сами требовали объяснения.

Date: 2015-09-24; view: 596; Нарушение авторских прав