В пятом океане

Луганский Сергей Дмитриевич

Небо остается чистым. Записки военного летчика.

Сергей Дмитриевич Луганский

Л83 Небо остается чистым. Записки военного летчика. Алма-Ата, «Жазушы», 1970.

344 стр. 100000 экз. 72 коп.

Есть события, никогда не стирающиеся из памяти. И сейчас, четверть века спустя, советские люди помнят тот радостный день, когда радио принесло долгожданную весть о полном разгроме фашистской Германии.

Автор настоящей книги прошел войну с первого дня до сражения у ворот гитлеровской столицы. На его боевом счету летчика-истребителя около сорока сбитых немецких самолетов.

Издательство надеется, что воспоминания дважды Героя Советского Союза генерала С. Д. Луганского явятся для читателей, особенно молодых, документальным свидетельством того, как в боях и сражениях добывалась нашим народом великая победа.

7-3-2 151-70

Литературная запись Н. Кузьмина

В ПЯТОМ ОКЕАНЕ

Всего сорок лет назад на одном из первых самолетов конструкции А. Н. Туполева, на АНТ-4, из Москвы до Соединенных Штатов Америки нужно было лететь… больше месяца! Заря, младенческий возраст авиации. Сейчас, в наши дни, турбореактивный пассажирский лайнер ТУ-114, детище того же А. Н. Туполева, совершает полет из Москвы в США и затем повторяет этот путь в обратном направлении за двенадцать часов летного времени.

Для чего я это пишу?

Контрасты, поразительные контрасты будоражат душу, порождают воспоминания. События давних лет, детство нашей авиации наводят на воспоминания о собственной молодости, о том, как мы, мальчишки, узнавали о первых успехах нашей страны, гордились подвигами славных авиаторов и, конечно же, сами мечтали о небе. Кому из мальчишек не свойственно мечтать! И мы тогда грезили, можно сказать, во сне видели романтическую голубизну бескрайнего пятого океана, себя в этом океане… и вообще бог знает, чего только не творилось в те годы в вихрастых, постоянно задранных к небу головах мальчишек!

Здесь надо сказать о небе, о неповторимом алма-атинском небе. Горный воздух, яркое солнце, вечные снега на безлюдных скалистых пиках придают нашему небу какое-то необъяснимое очарование. Такое небо зовет, притягивает, манит. И не мудрено, что многие из нас, алма-атинских ребят, связали свою жизнь с голубым простором пятого океана. Может быть, потому, едва появляется толчок для воспоминаний, передо мной сразу же встает небо моего детства, голубой океан над моим городишком, над вечными снегами, а уж после этого все остальное: друзья, сверстники, родные, наш дом, наш город.

Нужно сказать, что сейчас Алма-Ата сильно изменилась. Но все равно, каждый раз, приезжая сюда после долгих отлучек, я почему-то вновь и вновь вижу ту, давнишнюю, почти целиком уже исчезнувшую Алма-Ату, городок моего навсегда улетевшего детства. И небо, обязательно небо. Тут уж, видно, ничего не поделаешь,- как все это тогда запало в сердце, так и осталось на всю жизнь.

Жили мы в Алма-Ате на самой окраине, возле пивзавода, в маленьком собственном домике. Строил домишко мой дед, перебравшийся сюда, в Казахстан, из Воронежской губернии. С родных мест деда погнал голод. Много тогда их, переселенцев, мыкалось по земле. До Алма-Аты дед добирался на волах и ехал целый год. Сколько же верст прошагал он за своим возом? Центральные области России, Оренбургские степи, пески Приаралья; наконец показались зеленые прилавки у подножья гор. Что заставило его остановить здесь волов и дать команду сгружать нехитрый крестьянский скарб? Белое кружево цветущих яблоневых садов? Державное величие гор? Или небо, покойное, глубокое синее небо над головой?

За оградой нашего домика и до самых гор тянулось пустынное поле или выгон, как его тогда называли. На этом выгоне не только пасли скотину, но и великолепно охотились. Трудно поверить, но на том месте, где сейчас стоят здания техникума связи, радио и телевидения, где проложены асфальтированные магистрали, еще в мое время в изобилии водились фазаны, зайцы и барсуки. Охотникам было великое раздолье, и я отлично помню, как после недолгой охоты они возвращались домой, увешанные богатыми трофеями.

На выгоне, можно сказать, прошло детство мое и моих сверстников. На этом же поле началось и мое увлечение авиацией.

Шел тысяча девятьсот тридцать шестой год, год замечательного взлета советской авиации. Беспримерные перелеты, высотные рекорды… К тому времени под руководством А. Н. Туполева уже был создан первый отечественный серийный фронтовой бомбардировщик, вышел на аэродромы двухмоторный бомбардировщик конструкции С. В. Ильюшина, восхищение вызывал восьмимоторный самолет-гигант «Максим Горький». В те годы, как мы видим, наша страна уже обладала достаточно развитой авиационной промышленностью. Советским летчикам было на чем летать!

Но вот кому было летать на новых самолетах? И тогда со всей остротой встал вопрос о летчиках.

Как всегда, первым на призыв партии откликнулся комсомол. «Комсомолец, на самолет!»-этот лозунг был в те дни самым популярным среди нашей молодежи. Вот один из номеров «Комсомольской правды» лета тысяча девятьсот тридцать шестого года. Вся третья страница заполнена письмами юношей и девушек, которые горячо поздравляют славных соколов-летчиков с их выдающимися успехами и заявляют о своем желании влиться в ряды авиаторов. В центре газетного листа большая фотография – улыбающийся юноша в шлемофоне с пристегнутым парашютом бодро шагает по полю аэродрома. Под снимком подпись: «Кто он, этот молодой летчик? Нужно ли называть его фамилию, ведь он похож на тысячи своих сверстников, обучающихся искусству летного дела в авиашколах, аэроклубах, планерных станциях».

Снимок этот как бы символизировал массовый поход молодежи в авиацию. Молодые патриоты клялись выполнить призыв партии: «Летать выше всех, дальше всех, быстрее всех!»

В Алма-Ате тогда существовал маленький аэроклуб, на «вооружении» которого состоял один-единственный планер. Естественно, что от желающих заниматься не было отбою, но брали далеко не всех. Не брали и нас, мальчишек, хотя мы в то время уже учились в восьмом классе. Отказав нам в приеме, аэроклубовцы все ж не смогли обойтись без нас.

Для полета планера необходим был «естественный разгон», иными словами запас высоты. Для этой цели как нельзя лучше подходила наша окраина. Недалеко, сразу же за домишками, возвышалась покатая зеленая сопка, Веригина гора, как ее тогда называли. Условия, очень похожие на Крым, на местечко Коктебель, где тогда проходили все состязания планеристов (ныне поселок Планерское, недалеко от Феодосии). Сорвавшись с этой Веригиной горы, планер устремлялся на сильные потоки горячего воздуха и плыл далеко в степь, к предгорьям. По зеленому нашему выгону быстро скользила неуловимая его тень. Заканчивая полет, планер приземлялся далеко от горы, на том, примерно, месте, где сейчас стоит телевизионная вышка.

Расстояние от места старта изрядное, а планер, хотя и фанерный, сооружение довольно громоздкое, и тащить его обратно на гору одному пилоту явно не под силу. Тут-то мы и пригодились.

С каким восторгом, с каким самозабвением тащили мы планер! Особенно счастливым чувствовал себя тот, кому доставалось нести шлем пилота. А сам пилот, еще переживая свой недавний полет, с рассеянной улыбкой шел за нами и часто поднимал голову, как бы веря и не веря тому, что всего несколько минут назад он был там, над землей, в голубом небе. Как я теперь вспоминаю, они не намного были старше нас, эти парни, мечтавшие сесть за штурвал настоящего боевого самолета.

Сверху, с самой макушки Веригиной горы, наш город виден был как на ладони. Я узнавал свой домик, виднелась пенистая, очень холодная речка Алматинка. Сплошным ковром зеленели внизу сады. И пока очередной курсант готовился к полету, мы поглядывали вниз: «И мне бы! Ах, вот бы и мне!»

Курсант тем временем уже усаживался в кабину планера. Мы видели его голову в шлеме, его суровое замкнутое лицо. Наступали самые волнующие минуты.

По команде мы все, сколько нас было, хватались за амортизатор, толстую длинную резину. – Раз, два, три,- пошел!

Мы устремлялись вниз, изо всех сил натягивая амортизатор. Сердца наши колотились: «Сейчас, сейчас полетит!».

И точно – планер, выглядевший на земле довольно неуклюже, вдруг легко и плавно взмывал в небо. Он отрывался от земли и повисал в воздухе. Он плыл над нашей окраиной, над садами и речкой. Снизу доносился восторженный ребячий визг. Дед Афанасий выходил на середину двора и, приложив к глазам ладонь, долго провожал безмолвно парящую птицу. Для него, древнего уже старика, деревянная крылатая птица, легко парящая в неосязаемом воздухе, казалась чудом, объяснить которое он не мог, не умел. Эта новизна манила его, интересовала и по-своему волновала, и он каждый раз, едва раздавался истошный ребячий крик: «Летит! Летит!»- бросал все свои дела, выходил на солнышко и долго наблюдал за диковинным полетом. О чем он думал тогда, что вспоминал? А может быть, он чувствовал, понимал, что эти галдящие ребятишки, бегущие по выгону за тенью планера, поднимутся в небо легко и просто, как когда-то поднялись и пошли на ногах?

Планер наконец совершал посадку. Очарование полета кончалось, и мы наперегонки бросались бежать с горы,- снова втаскивать.

Нужно ли говорить, что мы все тогда «болели воздухом». Нам не терпелось, нас подзуживало испытать чудесное непередаваемое чувство полета. И мы в конце концов нашли ему выход. На нашей окраине росли стройные молодые дубки. Едва кончались полеты аэроклубовцев, как кто-нибудь из нас бросал клич:

– Аида летать!

Мы взбирались на дубки и, схватившись за вершину, прыгали вниз. Дерево, сгибаясь, делало полет плавным, мы не так сильно отбивали ноги. Полет длился всего несколько мгновений, но все равно это был полет, свободное парение в воздухе! Ощущения наши трудно было передать.

Нужно сказать, что не всегда наши «полеты» заканчивались благополучно. Как-то раз мой приятель неудачно выбрал дубок и поплатился за это. Дело было к вечеру, и дед Полумисков, наш давний сосед, с чьих дубков мы прыгали, возвращался с базара. Он увидел нас на деревьях и, схватив кнут, спрыгнул с телеги. Мы все с криками посыпались на землю. Не повезло только моему приятелю. Окрепший дубок не прогнулся до земли, а парнишка, испугавшись, не разжал рук. Так он и повис невысоко над землей. Дед Полумисков долго отводил душу, стегая кнутом по голым ногам незадачливого «пилота». Экзекуция длилась до тех пор, пока наконец парнишка не брякнулся на землю и не удрал.

Разъяренный дед еще долго ругался и грозил нам кнутом. Мы, разбежавшись, держались на безопасном расстоянии и слушали замысловатые проклятья владельца дубков. Какими только карами не стращал нас старик!

Выпоротого на весу «пилота» мы разыскали с трудом. Он забился в густой кустарник и придирчиво разглядывал исполосованные ноги.

– Ты что же,- спросили мы,- испугался?

– Да ну!- с независимым видом ответил пострадавший.

Однако мы видели, что ему больно, горят ноги. Он из последних сил удерживается, чтобы не заплакать. Все-таки дед Полумисков сорвал на нем злобу! Давно грозился поймать нас и наказать. И вот поймал.

Как часто приходится страдать мальчишкам за свои навеянные подвигами старших поступки! И, как ни странно, от тех же старших. Все мы были мальчишками!…

Но даже такие неприятности не излечили нас от «воздушной болезни». Заболели мы воздухом надолго, навсегда.

Тем же вечером дед Полумисков пришел к моей матери с жалобой: пацанва совсем обломала дубки. Тогда-то у меня с матерью и состоялся первый серьезный разговор.

Поначалу она накинулась на меня и принялась стыдить, что вот, дескать, парня женить пора, а он по деревьям штаны рвет. Тогда я заявил, что решил стать летчиком. Это только подлило масла в огонь. Мать и слышать не хотела о моих намерениях. С самых моих малых лет она мечтала, что сын ее станет врачом. Почти всю жизнь мать работала прачкой и знала: врач человек обеспеченный и уважаемый. А тут – летчик. Нет и нет! Видно было, что от своего слова она не отступит. Но ведь не собирался менять своего намерения и я! Что-то будет…

В тот вечер разговор наш так ничем и не закончился. Мать надеялась, что впереди еще учеба в школе, а за это время парень образумится. Но я уже ни о чем другом и слышать не хотел. Я даже на руке татуировку сделал – орел с распластанными крыльями. Куда уж тут на врача! Летчиком, только летчиком!…

Но с матерью я больше разговора не затевал. Решение мое окрепло окончательно: буду летать. А вскоре представился удобный случай поступить по-своему.

Военная форма всегда вызывает уважение. Человек в форме красив, подтянут, собран. Тверже и легче становится шаг, прямее осанка, шире разворот плеч. Форма придает мужчине мужественность, если хотите, своеобразную элегантность,- элегантность военного человека.

Нынешние мальчишки часто встречают на улицах людей в форме танкистов, летчиков, моряков, а в то далекое время это был первый военный летчик, которого мы увидели. Настоящий летчик! Он пришел к нам, в тридцатую школу. Летчик был уже не молод, в петлицах его краснело по «шпале». До сегодняшнего дня мы знали лишь кавалеристов, иногда упражняющихся на выгоне, да курсантов аэроклуба, которые сами еще ни разу не видели боевого самолета. А этот… И мы во все глаза рассматривали его нарядный синий китель с накладными карманами, новенькие ремни, пилотку и кобуру.

Сейчас трудно припомнить с чего начался разговор с военным летчиком со «шпалами» в петлицах. Даже самые отпетые «камчадалы», сидевшие на уроках на задних партах, тут вылезли вперед и отбили для себя места у самой доски. Глаза всех ребят были устремлены на летчика. Он не успевал отвечать на вопросы. Спрашивали мы о разном: как можно стать настоящим военным летчиком, страшно ли в воздухе, всех ли берут в летные училища и т. п. Были вопросы и о том, можно ли поступать в училища девушкам.

Летчик отвечал обстоятельно, уходить он не торопился. Его рассказ, его ответы на наши расспросы были хорошей агитацией в пользу авиации. Однако можно было агитировать кого угодно, только не меня. Я и так, как говорится, давно уже спал и во сне видел себя летчиком.

Военный летчик побывал не только в нашей школе. С того дня среди старшеклассников Алма-Аты началось повальное увлечение авиацией. На первом месте у нас стояли летчики и лишь на втором – моряки.

Оказалось, однако, что в летные училища принимают исключительно комсомольцев. К счастью, возраст наш был уже комсомольским. Значит, надо было готовиться. О том, насколько мы серьезно подходили к приему в ряды комсомола, можно судить хотя бы по тому, что ребята, готовясь, оставались в школе по вечерам, просили остаться учителей. И все страшно волновались: «А ну, как не примут?»

Страхи наши оказались напрасными. В назначенный вечер мы собрались в горкоме комсомола, в старом здании на углу улиц Гоголя и Карла Маркса. С замиранием сердца каждый входил в комнату, где заседало бюро. Видя наше волнение, товарищи на бюро подбадривали нас, спрашивали хотя и много, но не строго. О чем были вопросы? Прежде всего, конечно, о международной обстановке. Спрашивали о хозяйственных достижениях Советского государства, о пятилетках. Интересовались и делами школьными. Волнение у нас скоро прошло, мы освоились и отвечали бойко. Успокаивало нас товарищеское расположение членов бюро, желание помочь, поддержать: старшие товарищи недавно сами были на нашем месте, всего несколько лет назад они пришли со строек, с заводов, приехали из сел, и наше волнение, наше горячее желание не осрамиться были им очень близки и понятны. Так же, как и нас, их привело в комсомол стремление стать полезными своей стране, своему народу.

Я до сих пор помню теплую дружескую обстановку приема меня в ряды славного ленинского комсомола.

На другой день нам вручили комсомольские билеты, и мы здесь же, в горкоме, подали заявления о зачислении нас кандидатами в летные училища. И снова волнения. Но какие!

Прежде всего – медицинская комиссия. О строгости отбора говорит такой факт: из 770 подавших заявления годными были признаны лишь одиннадцать. До сих пор помню, как переживали те, кого врачи забраковали. Зато нетрудно представить, какую радость испытывали те, кто прошел комиссию. Хочешь не хочешь, а невольно почувствуешь себя вроде бы избранным. Шутка ли сказать: из 70 человек проходил всего один. Но это было лишь началом.

Всем прошедшим врачебный контроль предстояла еще мандатная комиссия. Рассказывали, что мандатную комиссию возглавляет сам Скворцов – первый секретарь ЦК Компартии Казахстана. Кто может знать, о чем спросят на мандатной комиссии?

И вот настал наконец решающий долгожданный день. Помнится, я вскочил ни свет ни заря, кажется, раньше деда, а уж он поднимался в нашем доме самым первым. Мне не спалось, за всю ночь я не сомкнул глаз. Наступающий день должен был решить мою судьбу. Долго стоял я и смотрел на наше обжитое поле. Солнце еще томилось за Веригиной горой. Ведь если меня сегодня забракуют, то придется учиться, как того хотела мать, на врача. Значит, жить я буду здесь же, среди тех, кого я вижу каждый день. Все это так буднично, уныло. Я с надеждой посмотрел в небо. Густо-синее, еще не согретое солнцем, оно стояло над спящим нашим городишком спокойное, бескрайнее, как чудесный океан,- океан наших мальчишеских грез и стремлений.

Видимо, то же самое испытывал каждый из нас, потому что, когда мы собрались в условленном месте, у всех был какой-то шальной вид.

Помню, как, обмирая, вошел я в большую светлую комнату. За столом сидели трое. Одного я сразу узнал – это был Скворцов, тот, кого мы больше всего боялись. Рядом с ним сидели человек в штатском и немолодой военный с двумя «шпалами».

В голове у меня звенело. Ну, думаю, сейчас посыплются вопросы.

Я понимаю, что комиссии смешно было наблюдать за семнадцатилетним парнишкой, который до этого дня лишь беззаботно бегал по выгону, а тут вдруг предстал… и перед кем? Помню, Скворцов вдруг улыбнулся и повертел в пальцах непонятно откуда взявшийся гвоздик.

– Вот смотрите,- поманил он меня.- Как вы думаете: гвоздь – это изделие легкой или тяжелой промышленности?

И он с усмешкой посмотрел в мои глаза. Меня обдало жаром. «Вот оно, начинается!» Я ожидал каких угодно вопросов, но только не такого.

– Тяжелой!- брякнул я.- Раз железо, значит тяжелой.

– Да не-ет,- засмеялся он.

Вопрос Скворцова, конечно, был шуткой, но я тогда совсем потерял голову.

«Пропал,- испугался я.- Засыпался!»

– Ну, а Нил, не помните, в какой части света течет?- помолчав, спросил Скворцов.

Тут я воспрянул духом. География была моим любимым предметом.

– В Африке!- тотчас же выпалил я.- В Африке.

«Может, еще не все пропало? Может, выкручусь». И я стал ждать новых вопросов.

Но вместо этого Скворцов вдруг внимательно посмотрел на меня и поманил еще ближе.

– Слушайте, что это у вас такое?- он указал на татуировку. Я стоял перед комиссией в рубашке с закатанными рукавами, и голубой орел, предмет моей великой гордости, отчетливо красовался на моей руке. Что тут было отвечать? Я смешался окончательно.

– Все выкалывают…- промямлил я через силу.

– Не надо этого делать,- хмурясь, сказал Скворцов.- Это нехорошо. Идите и скажите своим товарищам, что это… что это нехорошо. Идите.

И я убито поплелся к двери. «Все,- стучало где-то в голове.- И надо же было эту наколку…». Товарищи бросились ко мне, чтобы узнать, как оно и что, но я лишь молча махнул рукой и вышел на улицу. На душе был мрак. В том, что комиссия забраковала меня, я нисколько не сомневался. У меня из головы не выходило, как нахмурился Скворцов, увидев мою наколку. «Ах, и надо же было!»

Мне вспоминалось сегодняшнее утро, тихое, свежее, со стройными, словно уснувшими тополями. Тогда у меня еще была надежда, я собирался и готовился, где-то в глубине души надеясь на благополучный исход. Теперь же все рухнуло. А ведь с какой радостью я терпел боль, когда мне делали эту проклятую наколку! Эту боль я принял как первое испытание, чтобы подняться в небо. Считалось, что я уже помечен печатью неба, на руке у меня голубой орел,- придет срок, и я тоже поднимусь на крыльях. Но срок прошел, а крылья… Кто бы мог подумать, что голубая наколка так подведет меня? Нет, небо – удел счастливчиков. А ведь как могло все хорошо устроиться, если бы не моя глупость.

Но хоть я и был уверен, что провалился, а все же где-то в глубине души теплилась слабая надежда. А вдруг!… Ведь все бывает. А может быть, это теперь мне так кажется, что я на что-то надеялся. На что было надеяться-то? После такого позора перед самим Скворцовым!…

Но как бы то ни было, а целую неделю мы с соседом Толей Кондратенко ходили в горком комсомола. У него испытание прошло более или менее гладко, на что-то он ответил, на что-то не сумел,- во всяком случае он надеялся на благоприятный исход. И вот, как утро, он отправлялся в горком комсомола, с тихой тоской на сердце тащился за ним и я. У меня все валилось из рук, я ничем не мог заниматься. Уж лучше бы, думалось мне, сказали бы сразу. Но нет, размышлял я тут же, если бы мне сказали тогда же, то разве шагал бы я сейчас вместе с Толей в горком? Для меня давно бы уже было все потеряно, а сейчас… И я шел, подогреваемый какой-то смутной надеждой.

В горкоме нас уже знали, за последние дни мы там примелькались. Узнавать отправлялся Толя, как верный кандидат в курсанты.

– Ничего пока не известно!- отвечали ему.- Зайдите завтра, послезавтра.

Это были дни мучений и надежд. В чем дело, почему так долго решают?

И вдруг на седьмой или восьмой день в горкоме вывесили списки кандидатов. Мы бросились читать. О радость! В списке были и Толя и я. Тут же, в темном коридоре, мы начали восторженно тузить друг друга по спинам. Потом выскочили на улицу. Куда-то пошли…

Но вот первый угар радости прошел, и мы с беспокойством посмотрели друг на друга. А те ли списки? Может, мы что-то не так прочитали? И мы бегом бросились назад. Но нет, списки были те самые, и наши фамилии указаны в числе отобранных кандидатов. Значит, все правильно. Едем учиться на летчиков. Едем!

Знакомый инструктор горкома, проходя по коридору, остановился возле нас и поздравил. Мы были на седьмом небе и в ту минуту жалели даже инструктора, что ему не суждено подняться в пятый океан. Он же указал нам на другое объявление, на которое мы от радости не обратили внимания. Всем кандидатам следовало явиться за получением проездных документов и денег, имея при себе (шел целый перечень предметов первой необходимости). Тут уже никакого обмана зрения быть не могло. Все ясно: едем и очень скоро.

– Ну, домой?- спросил я Толю.

Он вздохнул. У него, так же, как и у меня, из головы не выходило опасение: а как же мать? Ведь обо всех наших хлопотах никто из домашних до сих пор и не догадывался.

Однако скрываться дальше не имело смысла. И мы договорились: придем и скажем, что едем. А что? Мы теперь взрослые люди. Не будут же они нас за руки держать.

Бедные наши матери! Вечный им удел – рожать нас в муках, а потом всю жизнь переживать за наше здоровье, за нашу судьбу. Какая из матерей не хочет своему сыну самой лучшей участи? И она всеми своими, хоть и слабыми, но неиссякаемыми, силами старается устроить ему жизнь по своему материнскому плану. Нисколько не сомневаюсь, что профессия врача представлялась ей для меня самой завидной. И мое увлечение авиацией она искренне относила за счет мальчишеской дури. Как она надеялась поставить все по-своему, как боролась за мое, а значит, и за свое счастье!

– Не пущу!- решительно заявила она, едва я начал разговор о летном училище.- Ишь, чего выдумал… Из головы выбрось.

Она еще не знала, что у меня на руках и деньги и проездные документы. Какое уж теперь – не пущу…

Вечером она долго плакала, потом мы пошли к деду. У нас уж так было заведено – что дед скажет, тому и быть.

Дед Афанасий был стар, но сохранял ясность рассудка, был крепок и, главное, справедлив. У него было шестнадцать детей, и все слушались его беспрекословно. Как сейчас помню этого славного, чудесного старика. Невысокого роста, но жилистый, всю жизнь проведший в нелегком крестьянском труде, он был типичным представителем той породы русских людей, которые не теряют присутствия духа ни в беде, ни в редких удачах. Он имел один-единственный капитал — это свои безотказные искусные руки, и надеялся только на них. Дед носил густую, веером, бороду, в лице его, тонком, сухощавом, было что-то иконописное. Зиму и лето дед носил высокие крепкие сапоги, которым, казалось, не было износу. Догадывался ли дед Афанасий, что новая жизнь свидетелем которой ему довелось стать, по-иному повернет и судьбы людей? Вероятно, да. Во всяком случае он понимал, что дети должны идти дальше своих родителей.

И вот мы у деда, в его маленькой избушке. У матери оставалась последняя надежда удержать меня дома, при себе. Но дед Афанасий выслушал ее жалобы и неожиданно изрек:

– Не держи его, на великое дело Серега решился. Нехай летает. Грех обрезать крылья, когда они сами растут.

Кто знает, может быть, на него так подействовали планеры, что ежедневно пролетали над нашим домиком?!

Услышав приговор деда, мать заплакала, и скоро я увел ее домой.

В ту ночь она совсем не спала. Снова не спалось и мне. Только теперь я понял, что уезжаю из родного дома и уезжаю, можно сказать, навсегда. Начинается новая жизнь.

Стараясь не скрипеть койкой, я поднялся и подошел к окошку. Над горами серело небо, близился рассвет. Последнее утро дома.

В тот момент мне стало нестерпимо жалко мать. Мне представилось, как мы, гурьба радостных счастливых ребят, едем в вагоне, смеемся, шумим, гудит паровоз, увозя нас к какой-то неведомой, но увлекательной жизни, а мать останется дома, будет вот так ворочаться, вздыхать, не спать по ночам и утром первым делом бросаться к почтовому ящику – нет ли письмишка? Когда-то мы снова увидимся с ней? Да и увидимся ли?

Вчера, в разговоре, да и потом, вечером у деда, я ни словом не обмолвился о том, что уезжаю. Ей было бы горько это слышать. Но сейчас я раскаивался, что промолчал. Каково-то ей будет сейчас узнать, что у меня уж и билеты на руках,- через несколько часов надо отправляться на станцию. Это будет для нее ударом.

И я опять решил по-своему, по-мальчишески. Не стану, думаю, убивать этим мать, соберусь потихоньку. Ничего пока не скажу и уеду. Потом, с дороги, напишу обо всем и попрошу прощенья. Так, думал я, будет лучше. Для нее же лучше.

Скоро пришел ко мне Толя Кондратенко, ему тоже не спалось, и мы условились не говорить дома об отъезде.

Нам очень помогло, что наши матери с самого утра куда-то ушли из дому. Очень рано управились по хозяйству, приоделись и ушли. Мы быстренько собрались и с котомками в руках выскочили на улицу. Потом, в письме с дороги, мы все это объясним. Да и они поймут,- должны понять…

Со всех ног бросились мы в горком, где был назначен сбор всех отъезжающих. Поезд уходил со станции Алма-Ата I. Это было далеко от города, и нам выделили машину. Автомобилей тогда в городе было штук двадцать. Впервые в жизни поехал я на автомобиле, он увозил меня из родного города.

Всю дорогу до станции мы пели песни.

Поезд уже стоял, когда мы приехали. Не успели мы спрыгнуть на землю, как Толя толкнул меня в бок:

– Смотри!

У выхода на перрон я увидел двух женщин в чистеньких платочках. Это были наши матери. Сердце у меня защемило от жалости. Все-таки они догадались о нашем отъезде! Но как же они добрались до станции? Пешком? Значит, поэтому и ушли из дому так рано.

С виноватым видом подошел я к матери и положил котомку на землю. Что было говорить? Она долго смотрела на меня. Потом голова ее мелко затряслась, она припала к моему плечу.

– Ведь разобьешься же!- проговорила она, быстро-быстро отирая слезы со щек.

Ребята уже заканчивали посадку. Мне махали из окна вагона. Мать отпустила меня и стала торопливо развязывать уголочек платочка. Достала рубль.

– Вот, хоть на дорогу.

…В вагон пришлось вскакивать уже на ходу.

Скоро поезд набрал ход, и как я ни высовывался из вагона, мне не видно было ни белого платочка, ни станционной будочки из красного кирпича, до которой, путаясь в юбке, добежала моя мать. Потом исчезли и пирамидальные тополя.

Прощай, Алма-Ата!…

Дорога прошла так, как мы и предполагали. Грусть расставания с родными владела нами недолго. В первый день мы еще хмурились, держались поодиночке, переживая недавнее волнение и жалость к оставленным матерям, но уже на следующее утро дорога целиком захватила нас.

Вагон был набит битком, и народ подобрался самый разношерстный. Очень много переселенцев,- люди ехали осваивать новые земли. Ехали с семьями, с детишками, под полками напиханы узлы и деревянные чемоданы на больших замках. Все время шли разговоры о новостройках, об условиях для приезжающих, о заработках. Строился Урал, создавалась промышленная база в Сибири, много народу ехало на Украину. Страна одевалась в строительные леса, и рабочие руки требовались всюду. Мы, вчерашние школьники, чувствовали себя втянутыми в сильное, безбрежное течение, нас захватило и понесло. Каждый день сулил нам что-то новое, не изведанное раньше.

Мы распрощались с нашими соседями по вагону где-то в середине пути. Их путь лежал еще дальше.

В Оренбурге на вокзале нас встретил дежурный в форме военного летчика. Ребята приезжали сюда со всех концов страны.

С вокзала нас впервые повели строем. Одетые кто как, с чемоданами и мешками, прошли мы по улицам незнакомого города, с интересом глазея по сторонам. Вели нас в казармы училища. Мы шли вихрастые, обросшие и измятые в долгой дороге. Но веселые, неизменно жадные до свежих впечатлений.

В казармах было уже полно народу. В первые дни все старались держаться по землячествам. Забилась в уголок и наша алма-атинская группа. Кто-то тут же разнюхал, что медицинская комиссия, которую мы проходили в Алма-Ате, не действительна, и в училище нас станут проверять заново. И еще узнали – здесь всех остригут под машинку.

– А что, еще могут и здесь забраковать?- с беспокойством спросил я. Мне казалось, что все страхи кончились в Алма-Ате и сюда мы приехали учиться. Но, увы!- то, что мы узнали в казармах, было не выдумкой. Веселый разбитной парикмахер быстро окатал нас наголо и подтвердил – да, в училище своя медкомиссия. И бракует,- это бывает.

Комиссия, действительно, смотрела нас строго,- куда строже, чем в Алма-Ате. Здесь, например, нас впервые подвергли такому испытанию. Будущего курсанта помещали на качели, завязывали глаза и раскачивали что-то около тридцати минут. Ясно, что выдерживал не каждый. Некоторых тошнило, их снимали бледных, еле держащихся на ногах. В таких случаях приговор комиссии был суров: отчислить.

Испытание проходило под шутки зрителей. Те, кому еще не подошла очередь садиться на качели, стояли в сторонке и подтрунивали над товарищами. Экзаменаторы, люди в форме военных летчиков, были тоже настроены на веселый лад и время от времени отпускали иронические замечания.

– Луганский!- услышал наконец и я.

Мне крепко завязали глаза и повели. Ничего не видя, а лишь улавливая смех и шутки тех, среди которых и сам только что находился, я брел, как слепой, вытянув перед собой руки.

Испытание мне далось легко. Я откачался положенное время, слез; развязали глаза — все нормально. В какой-то миг, правда, показалось, что подо мной качается земля, но я быстро овладел собой и, кажется, никто из зрителей на заметил мгновенной слабости. Может быть, помогло «летание» с дубков? Из одиннадцати приехавших алмаатинцев комиссия забраковала четверых. В числе других пришлось вернуться домой и моему дружку Толе Кондратенко.

– Счастливый ты, Серега,- сказал он при расставании.

Возражать было нечего. Мне от души было жалко его.

Ребята уехали, а для нас потянулись унылые, однообразные дни карантина. Из своих земляков я подружился с Колей Муровым, хорошим парнем. С ним нам довелось впоследствии вместе воевать.

Неподалеку от казармы находился аэродром, и мы часто наблюдали учебные полеты. Пожалуй, это было нашим единственным развлечением.

В Оренбурге тогда стояли удивительно жаркие дни. Ровно и сильно дул сухой горячий ветер. Пепельно-сизый ковыль послушно клонится под ветром, и если долго смотреть вдаль, то казалось, что по выжженной степи одна за другой прокатываются однообразные седые волны. Но мертва степь, и нет в ней никакого движения. Разве прокатится порой сухой шар перекати-поля, да в знойном, обесцвеченном жарой небе величаво и сонно проплывет на немыслимой высоте еле видимый крестик степного стервятника.

Тихо, сонно, безжизненно.

Но вот раздаются резкие, оглушительно стреляющие выхлопы авиационного мотора. Это неподалеку, на аэродроме, начинаются тренировочные полеты. Мы все вскакиваем на ноги: сейчас полетит. Треск мотора все громче, скоро слышится лишь слитный ровный гул. А вот наконец и сам самолет. Маленькая машина проносится низко над нашими головами и взмывает в безоблачное небо.

Это боевой самолет, истребитель И-5.

Задрав головы, мы с восхищением следим за истребителем. Скоро начинает болеть шея, от напряжения ломит затылок. Но мы не отрываясь смотрим, как уходит в бескрайний воздушный простор маленькая стремительная птица.

Самолет летит над степью, незаметно набирая высоту. Гул становится тише, скоро далеко впереди, там, где серая ковыльная равнина сливается с бледным небом, можно различить лишь крохотную точку. Однако точка не исчезает совсем. Вот она увеличивается, становятся видны крылья – и снова ревет над нашими головами авиацион ный мотор. Только теперь самолет набрал необходимую высоту, вырвался в океан и легко, свободно плывет в небе.

Совсем запрокинувшись, мы неотрывно провожаем глазами самолет.

Когда самолет проходит над нами, ребята оживляются сейчас, мы уж знаем, летчик начнет творить чудеса. И точно,- прямо над нашими головами истребитель вдруг делает переворот через крыло. Потом, едва выровняв машину, летчик бросает ее резко вверх, и она, послушная умелым рукам, взмывает почти по вертикали. Легко и непринужденно исполняется целый каскад фигур высшего пилотажа. Мощный гул мотора стоит над степью. Вот самолет накренился на крыло – круче, круче!- и в таком положении описал безупречно чистую кривую. Какой глубокий вираж!

– Здорово!- шепчет рядом со мной Коля Муров. потирая онемевшую шею.

Рокот мотора постепенно замирает в безбрежном воздушном океане.

Все, кто смотрел за полетом, тут же затевают горячий бесконечный спор. Разговор идет о том, кем лучше всего стать Одни уверют, что в авиации «самая главная специальность»- это пилот. Другие возражают – не пилот, а штурман. Пилот – что шофер, куда прикажут, туда и летит. А вот штурман… Это он и только он намечает и прокладывает курс воздушного корабля. Спорили до хрипоты. Верх в спорах как будто одерживали сторонники штурманов. Да это и не удивительно: в то время авиация только завоевывала небо и на весь мир гремели рекорды по дальности перелетов. Около трех лет назад случилась катастрофа с ледокольным пароходом «Челюскин», затертым во льдах Арктики. Зимовщикам грозила смертельная опасность. И летчики в спасении челюскинцев совершали буквально чудеса. Тогда Советское правительство впервые установило высший знак отличия – звание Героя Советского Союза. Первыми награжденными стали семь знаменитых летчиков, отличившиеся при спасении челюскинцев: Ляпидевский, Леваневский, Молоков, Каманин, Слепнев, Водопьянов, Доронин. А всего год назад Чкалов, Байдуков и Беляков установили свой первый рекорд: они совершили дальний беспосадочный перелет Москва – остров Удд.

Нетрудно догадаться, что те, кто на первое место в авиации ставил пилотов, впоследствии стали летчиками-истребителями, другие же пошли в бомбардировочную авиацию.

Что касается нас с Колей Муровым, то наш выбор был сделан давно – мы станем истребителями. Решение это окончательно укрепилось после разговора с командиром эскадрильи Петром Масловым.

Однажды днем в казарму, где мы проходили карантин, вошел военный с двумя «шпалами» в петлицах. Кто-то подал команду, но ребята вскочили и без нее. Военный оказался командиром эскадрильи. Все мы сгрудились вокруг него. Может быть, это как раз он творил чудеса в небе на послушной боевой машине? Конечно, он. Он или кто-нибудь из летчиков его эскадрильи.

Командир эскадрильи поискал глазами куда бы сесть и опустился на чью-то койку. Ребята сзади нетерпеливо напирали. Маслов оглядел сгрудившихся вокруг него остриженных наголо парнишек и с улыбкой спросил:

– Ну что, приуныли в карантине?

Он был прав,- сидеть в карантине надоело до смерти. Никто из нас и в мыслях не держал, что учеба начнется с таких неинтересных занятий.

В тот день мы не скоро отпустили командира эскадрильи. Вопросам не было конца. Попросили мы разрешить и наш спор – кто «главнее» в авиации? К нашей радости, Маслов стоял за пилотов.

– Чкалова, конечно, все знаете?

Еще бы не знать! Имя прославленного летчика было легендарным. Его знали во всем мире. А мы, мальчишки, просто бредили Чкаловым.

– Вот, тоже наше училище кончал,- сказал Маслов.- Тоже истребитель.

– Как - истребитель?!

Ведь наши противники в спорах часто поминали Чкалова, и мы все уверены были, что истребителям и делать нечего на сверхдальних трассах. А оказывается…

– Да-да, Валерий Павлович истребитель,- подтвердил командир эскадрильи.- И какой истребитель! Высшего класса.'

– И вы сказали – он учился здесь? Вот тут, где мы сейчас?

– А как же, наш он, оренбургский. Тоже в свое время вот в этом самом карантине сидел. Так что не унывайте.

Признаться, после этого казарма стала казаться не такой уж опостылевшей. Если даже сам Чкалов… А командир эскадрильи рассказывал, что Оренбургское военное авиационное училище летчиков – одно из старейших в стране. Создано оно по личному указанию В. И. Ленина еще в тысяча девятьсот двадцать первом году. С Оренбургским училищем связаны имена таких выдающихся авиаторов, как В. П. Чкалов, А. К. Серов, М. М. Громов, А. Б. Юмашев и многих других.

В Красном уголке училища под стеклом в рамке мы сами видели красочный лист. Это было постановление ЦИК СССР о награждении училища почетным Красным Знаменем и Грамотой. Постановление подписано М. И. Калининым и К. Е. Ворошиловым.

Кто-то задал Маслову вопрос:

– А ваши ученики где сейчас летают?

Командир эскадрильи усмехнулся:

– Везде. Даже в Испании и в Монголии успели полетать. Герои Советского Союза уже есть.

Разговор с нашим старшим товарищем заметно приободрил нас. Какой славой овеяны вот эти надоевшие нам стены,- думали мы.- Какой трудный путь пройден первыми поколениями советских летчиков.

Скоро командир эскадрильи стал прощаться. Мы гурьбой проводили его до выхода.

– Ну, не унывать,- не то приказал, не то посоветовал он.

– Есть не унывать!- как можно бодрее ответили мы.

После этого разговора у нас не оставалось и тени сомнения, выбор был сделан окончательно: мы будем только истребителями!

Однако прежде чем стать истребителями, нам предстояло два года учебы, два трудных года.

Нет нужды подробно рассказывать о том, как мы проходили лагерные сборы, изучали материальную часть, добивались права на полеты. Я часто перечитываю замечательную книгу В. Каверина «Два капитана». Помните, как описан там весь уклад жизни курсантов? То же самое было и у нас. Лекции, практические занятия, конечно, волнующие выходы в город, не очень, правда, частые, какие-то новые знакомства, увлечения,- ведь не надо забывать, что мы подрастали, становились почти что самостоятельными парнями. В город мы отправлялись в определенные дни, группами, и, прежде чем дать нам разрешение, старшие товарищи придирчиво проверяли, как подогнана форма, выправку. В городе на стройных, подтянутых курсантов оглядывались прохожие. Не скрою, что на парней в штатском мы, будущие военные летчики, поглядывали свысока.

За все время учебы мне запали в память два события. Это – первое, что ли, знакомство с небом и первый самостоятельный полет.

Сначала нас подняли в воздух просто как пассажиров. Машиной управляли наши старшие товарищи, инструкторы летной школы. Но впечатление у нас все равно осталось незабываемое. Впервые в жизни я поднялся в воздух, впервые в жизни взглянул на землю с высоты птичьего полета. Это сейчас, в наши дни, полет на самолете даже для школьника стал обыденным явлением. Летит человек на высоте восемь тысяч метров и даже в окошко не глянет. Привычно все, испробовано – только голова вот побаливает от шума моторов… А в то время самолет был редкостью и полет на нем оставлял впечатление на всю жизнь.

С аэродрома мы возвращались двумя группами. Впереди старшие товарищи, те, кто сегодня сами, без инструктора, поднимали машину в воздух. У них тоже исключительный день. Мы уже знали, что после первого самостоятельного полета курсанты имеют право нашить на рукав гимнастерки «курицу»- крылатую птичку, эмблему летчика. Они уже приобщились к славному племени авиаторов. Мы же пока такого права не имели, и нас, новичков, легко узнавали по отсутствию «курицы».

Но скоро и для нас наступил долгожданный день. С вечера нам объявили, что назавтра предстоят самостоятельные полеты.

Не знаю, спал ли кто-нибудь из нас в эту ночь спокойно.

Рядом со мной ворочался на своей койке Коля Муров. Поздно ночью мы разговорились. Колю больше всего беспокоил момент посадки. Нас предупредили, что молодые летчики при этом часто теряют из виду посадочные знаки и приземляются куда попало. А садиться нужно на точно указанное, обозначенное буквой «Т» место. От чистоты и точности посадки зависит оценка, выставляемая курсанту инструктором.

Со своей стороны я уже много раз мысленно разобрал предстоящий полет: как подниму машину, наберу заданные четыреста метров, сделаю круг и — на посадку. При посадке буду особенно внимателен. Нет, вроде бы все должно кончиться благополучно. Но, опять же, кто может знать…

Утро дня полетов выдалось солнечным. В степи еще спокойно, ветра нет. Мы озабоченно, как бывалые летчики, поглядываем на небо: не занесло бы, не испортилась бы погода.

Строем, широким дружным шагом идем на аэродром. Каждый живет предстоящим испытанием, хотя никто не подает и вида. Мы и в столовой сидели как опытные бывалые летчики: не вспоминали о полетах.

Насколько помню, лететь мне выпало третьим. Докладываю инструктору по форме:

– Курсант Луганский к полету готов!

– Разрешаю.

Мне уже не до инструктора, равнодушно разрешающего взлет. Я забываю обо всем на свете и со всех ног бегу к машине. Сердце колотится нетерпеливо. Боже мой, сколько раз я мысленно поднимался на крыло, усаживался в кабину и просил разрешения на взлет! Сейчас я все это проделываю заученно и чуточку торопясь. Необычность момента все-таки сильно волнует.

Усевшись в кабину, осматриваюсь. Сижу, как и полагается курсанту, на заднем сидении, но впереди, где обычно сидит инструктор, сегодня никого нет. Там для равновесия лежит тяжелый мешок с песком. В самолете я один, совершенно один. Я хозяин, полный владыка машины. Что ж, сегодня все зависит от меня, все в моих руках.

Машина наконец тронулась, пошла, пошла, разбежалась и, повинуясь мне, поднялась в воздух. Меня прижало спиной к сиденью. Тяжесть эта приятна. Я лечу. Сам лечу, сам! А давно ли, кажется, я стоял на Веригиной горе и с завистью смотрел, как, пыля и подпрыгивая, приземлялся на нашем выгоне деревянный планер. А тут… Я смотрю вниз и вижу наш аэродром, своих товарищей, задравших головы, инструкторов и командира эскадрильи. В небе пусто, тихо и покойно. Далеко вокруг видна ровная оренбургская степь. На какой-то момент я даже забыл, что нахожусь в самолете и машина чутко реагирует на малейшее движение рук. Но ведь подо мной четыреста метров, и снизу придирчивый глаз инструктора привычно замечает хоть малейшее отклонение.

Развернувшись, старательно и бережно веду самолет на посадку.

Еще не успев вылезти из кабины, увидел, как за спиной командира эскадрильи Коля Муров показал мне большой палец. Ну что ж, значит все в порядке. И я, счастливый, спрыгнул на землю.

Четко, крепко ставя ногу, делаю несколько шагов от машины и лихо беру под козырек. Короткий рапорт. – Можете быть свободны.

И я снова вскидываю руку, делаю поворот. Теперь я летчик настоящий! Недаром еще с вечера у меня припасена в нагрудном кармане заветная «курица». Сегодня же, едва вернемся с аэродрома, я пришью ее к рукаву своей гимнастерки. Теперь я имею на это полное право.

А на аэродроме между тем продолжались полеты. Курсанты, как положено, докладывали о своей готовности и, получив разрешение, бежали к машине.

Стало жарко, солнце поднялось высоко. Задул ровный сильный ветер, но не принес прохлады. По степи опять прокатывались седые ковыльные волны.

Время тянулось медленно. Все, кто уже отлетался, сидели тут же, на аэродроме и не знали чем заняться. Первое возбуждение после полета прошло, впечатления рассказаны и пересказаны. Кое-кто дает советы тем, кому сейчас предстоит лететь. «Говорят» больше руками: так взял ручку на себя, так от себя, а так вот заложил вираж – знакомая, годами и поколениями выработанная жестикуляция летчиков. И привычка эта – теперь уж на всю жизнь. Кого-кого, а бывшего летчика всегда можно узнать по красноречивой жестикуляции рук.

Нужно сказать, что в этот день не обошлось без курьезов.

Прежде всего, злополучная посадка. Несколько раз всем нам, кто находился на земле,- а мы: и курсанты, и инструкторы, и командир эскадрильи сидели вместе у бочки, возле которой разрешалось курить,- несколько раз нам приходилось вдруг вскакивать, хватать стулья, скамейки и даже бочку и сломя голову разбегаться в стороны. Это какой-нибудь курсант, упустив из виду посадочный знак, сажал самолет не на положенное место и начинал рулить на отчаянно пылившей машине прямо на нас. Мы, как куры из-под колес, разбегались кто куда! Потом мотор останавливался и из кабины самолета показывалось счастливое лицо курсанта. Он даже не замечал, что натворил. Но вот возбуждение полета проходило, он различал где-то в стороне посадочный знак и видел нас с табуретками и скамейками в руках. Лицо его мрачнело.

– Подайте ему лестницу,- раздавался насмешливый голос инструктора.

Провинившийся уже не спрыгивал с плоскости на землю, а спускался по стремянке. Кроме того, в училище существовал давнишний, ставший традицией способ наказания: незадачливому пилоту взваливали на плечи мешок с песком, тот самый, что лежал в кабине на месте инструктора, и бедняга тащил его с аэродрома до самого училища. А расстояние было довольно приличное. Думается, что за дорогу под такой ношей курсант детально разберет в уме все свои просчеты и уж, конечно, в следующий раз будет внимательней.

Но это было еще не самое страшное. В конце полетов произошел случай, заставивший переволноваться не только нас, но и инструкторов с командиром эскадрильи.

Курсант, получив разрешение на взлет, разогнал машину, оторвался от земли, но почему-то не стал сразу же набирать высоту. Самолет долго шел низко над землей. В конце летного поля мы только сейчас разглядели невысокий забор. Раньше он как-то не бросался в глаза. Пролетая над забором, самолет ударился колесами, и шасси отлетело начисто,- как срезало. Самолет тряхнуло, и он резко пошел вверх. Мы, курсанты, обомлели. Ведь скоро он пойдет на посадку, а шасси-то нет! Что делать?

Естественно, на аэродроме поднялась паника. Загалдели курсанты, побросав недокуренные папиросы. Тревожное предчувствие неминуемой беды овладело всеми.

А виновник паники ушел на самолете почти к самому горизонту, плавно там развернулся и теперь вел машину назад. Я даже представил себе, как счастливый парень сидит в кабине, поет и не знает, не догадывается, в какое попал положение.

Первым взял себя в руки командир эскадрильи. С самого утра он сидел у бочки на скамеечке и покуривал

Опытные инструкторы и без него хорошо знали свое дело. Но в данном случае необходимо было слово старшего товарища, командира.

Прежде всего командир эскадрильи распорядился убрать посадочный знак. Убрали. Кое-кому из курсантов вручили красные флажки: махать, запрещая посадку. Инструктор, ответственный за курсанта, бросился к дежурной машине, маленькому кургузому самолету, стоявшему далеко на краю летного поля. Самолет ожил, застрелял мотором и понесся, подпрыгивая на кочках. В воздухе инструктор пошел со своим подопечным параллельным курсом и принялся отчаянно жестикулировать из кабины, надеясь, что курсант поймет его. Но увы! Потом инструктор рассказывал нам, что парень, обалдев от счастья, принял жестикуляцию своего наставника как горячее одобрение и лишь с улыбкой покивал головой. Инструктор в отчаянии полоснул себя ладонью по горлу: ведь зарезал же! Курсант, на мгновение оторвавшись от приборов, расплылся в счастливой улыбке и показал большой палец.

Все же отсутствие посадочного знака и бегавшие по полю курсанты с флажками заставили парня насторожиться. А тем временем на борту командирской машины наспех намалевали: «У тебя нет шасси. Садись на брюхо»,- и сам командир эскадрильи поднялся в воздух.

Не думаю, чтобы человеку, впервые взлетевшему в воздух, улыбалась перспектива садиться без шасси. Однако другого выхода не представлялось, и парень показал себя в этом случае молодцом.

Аэродром теперь напоминал растревоженный улей. Несколько курсантов бегало по полю, неистово размахивая флажками. Самолет с отрубленным шасси летал так низко, что казалось – его можно было задеть флажком. С земли видно было лицо курсанта в толстом теплом шлеме. Кажется, он понял всю трагичность положения. Его самолет напоминал птенца, попавшего в беду и с криком носившегося над родным гнездом. Над ним, заботливо и хлопотливо пронизывали воздух две опекающих машины: командира эскадрильи и инструктора. К сожалению, подхватить его на собственные крылья они не имели никакой возможности.

Узнав о несчастье, к нам сбегались летчики, техники со всего аэродрома. Спрашивали, в чем дело, и задирали вверх головы.

– Теперь только на брюхо,- говорили они.

Но легко сказать: посадить машину на брюхо, если у парня всего лишь первый самостоятельный вылет.

Нехорошая, тревожная тишина установилась на аэродроме, когда командир эскадрильи повел за собой курсанта на посадку. Он как бы имитировал то положение, при котором посадка на брюхо пройдет благополучно. Курсант, идя за ним следом, старательно копировал. Мы все с замиранием сердца ждали соприкосновения самолета с землей. Вот плавно опустилась командирская машина, побежала по земле. Сейчас он! Самолет чиркнул, густо запылил и без всякого пробега повернулся боком. Все?

Пыль рассеялась, мы увидели неуклюже лежащий самолет и вылезавшего из кабины совершенно невредимого курсанта.

– Ура-а!…- раздался дружный вопль.

Тут только инструктор позволил себе разразиться жесточайшей бранью.

Итак, первые полеты состоялись. Все мы вечером крепко-накрепко пришили к рукавам гимнастерок долгожданных «куриц». Потом, следуя опять же традиции, каждый из нас, вновь испеченных пилотов, покупал в буфете несколько пачек «Казбека» и угощал папиросами своих друзей и знакомых. Настроение у всех было праздничное. Мы ходили героями. Шутка ли, сегодня мы покорили воздух, вступили в семью авиаторов. Ведь и Чкалов и летчики-герои, спасавшие челюскинцев, тоже когда-то начинали с этого.

…Кажется, все это было так недавно, а прошло уже много лет,- почти целая человеческая жизнь. Но даже сейчас, вспоминая все пережитое, все то хорошее и трудное, что дала мне профессия военного летчика, я прихожу к твердому убеждению, что выбрал я себе завидную судьбу и будь возможность начать жизнь заново, я начал бы ее так же, как начал много лет назад, в те далекие и счастливые дни моей юности.

Сейчас трудно припомнить, как мы, курсанты, узнали о начале величайшего в то время перелета. Кажется, по радио. Но узнав, уж ни на минуту не забывали, что сейчас, в эти вот секунды и минуты, где-то далеко и высоко Чкалов со своими товарищами совершает беспримерный подвиг.

Июньским днем тысяча девятьсот тридцать седьмого года воздушный корабль поднялся с Щелковского аэродрома в Москве и взял курс на север. Он летел над Онегой, Белым морем и Кольским полуостровом, над Баренцевым морем, над Землей Франца-Иосифа, над Северным полюсом. Это был кратчайший путь в Америку. Самолету не планировалось ни одной посадки. Взлетел у нас, а приземлиться должен в США.

Мы уже заканчивали училище и знали, что такой полет требует великого мужества летчиков. Знали мы также и о том, что одного мужества недостаточно для выполнения этого беспримерного задания. Полету предшествовала длительная и скрупулезная подготовка. Наряду с отважными летчиками экзамен в этом перелете держала наша молодая авиационная промышленность. Весь мир знал, что тройка смельчаков летит на нашем отечественном самолете, разработанном конструкторским бюро А. Н. Туполева. Скорость машины всего лишь около двухсот километров в час.

Сведения о полете советских летчиков передавались регулярно. Большая земля систематически поддерживала с самолетом связь. И я думаю, что в те дни не на одной карте отмечался трудный путь отважных летчиков. Мы в училище следили за тем, как Чкалов и его товарищи успешно прошли над полюсом неприступности, пересекли Канаду, на огромной высоте перевалили через Скалистые горы и вышли на побережье Тихого океана. Менее чем через трое суток после вылета самолет приземлился в США. За шестьдесят три часа летного времени отважные первооткрыватели сверхдлинной трассы преодолели более девяти тысяч километров.

Полет смельчаков держал в напряжении всю страну. А уж о нас и говорить нечего. Мы, например, страшно беспокоились, когда самолет, пробиваясь к острову Рудольфа, не сумел обойти циклон, покрылся ледяной коркой толщиной в полтора сантиметра и в течение двадцати часов не мог освободиться от этого страшного груза. А на подступах к Северной Америке героям-летчикам пришлось из-за плотной облачности забраться на высоту шесть тысяч метров, и они стали ощущать острый недостаток кислорода. Мы понимали, как трудно и опасно смельчакам. Ведь мы теперь тоже были летчиками, мы тоже поднимали самолет в воздух.

Но вот самолет благополучно приземлился, и все мы вздохнули с облегчением и радостью. Свершился первый перелет из Москвы в Америку через Северный полюс – перелет, который золотыми буквами вписан в историю нашей авиации.

Самое интересное нас ожидало впереди.

Нет ничего удивительного в том, что о выдающемся достижении советских авиаторов писали долго и много. Были исследования специалистов, был и просто поток писем и поздравлений. Газеты были заполнены откликами со всей страны, со всех уголков мира. Послали поздравление и мы, курсанты Оренбургского училища. Какова же была наша радость, когда через короткое время нам пришел ответ самого Чкалова. В потоке поздравлений, в суматохе торжества великий летчик обратил внимание на послание из стен родного училища и откликнулся теплым товарищеским письмом. Значит, жива в нем память о стенах училища, где его научили летать. Мы, курсанты, знали письмо Чкалова почти наизусть. Мне и до сих пор памятны слова, которыми Валерий Павлович закончил свое дружеское послание. «Научиться просто летать – это еще не достижение. Нужно так научиться летать, чтобы в любой момент быть готовым для защиты Родины с воздуха… Учитесь лучше, чтобы в нужный час разбить любого врага».

Словно догадываясь о тех грозных испытаниях, которые выпадут вскоре на долю всего нашего народа, В. П. Чкалов адресовал эти строки нам, новичкам, к тому времени едва-едва успевшим «понюхать воздуха».

Письмо героя было напечатано в нашей многотиражной газете «Контакт». Помню портрет знаменитого летчика, его крупное волевое лицо. Под портретом в том же номере помещен наш ответ бывшему курсанту Оренбургского училища. «Летать по-чкаловски, прокладывать маршруты по-беляковски – таков лозунг курсантов нашей школы!… Горе врагам, которые встретятся с сотнями тысяч Чкаловых!»

Через два месяца началось выдвижение кандидатов в депутаты Верховного Совета СССР. Коллектив нашего училища единодушно назвал имя Героя Советского Союза В. П. Чкалова. Таково было мнение всех, преподавателей и курсантов.

Незаметно, вроде бы сами собой пролетели два года учебы. Наступило время выпуска.

Недели две мы ждали приказа Наркома Обороны о производстве нас в командиры. И вот долгожданный приказ прибыл. В новенькой, аккуратно пригнанной форме мы выстроились во дворе родного училища. Начальник училища торжественно зачитал приказ о присвоении нам звания младших лейтенантов и мы привинтили на петлицы по одному «кубику».

Так началась наша командирская служба в Красной Армии.

По положению нам полагался месячный отпуск. Впервые в жизни я получаю «большие» деньги, покупаю новенький чемодан. В чемодане лежит подарок матери – знаменитая оренбургская пуховая шаль.

Кажется, давно ли мы нестройной колонной шагали вот с этого же вокзала. А вот промелькнули два года, и мы покидаем стены училища.

Ехало нас несколько человек. Мы заняли купе, побросали чемоданы и вышли в коридор. На всех скрипят новенькие ремни, все лихо дымят папиросами. Проводники, пробегая по коридору, вежливо просят нас посторониться. Мы смотрим в окно и – странное дело!- узнаем и не узнаем знакомый вокзал. Вроде бы ничего не изменилось с того дня, когда мы вывалились здесь с котомками и представитель училища едва построил нас в разношерстную колонну. Все-таки два года — срок не маленький!…

Когда поезд тронулся, все мы, шумная компания молоденьких командиров, минуя грохочущие тамбуры, пошли в вагон-ресторан. Теперь мы взрослые, самостоятельные люди.

Через несколько дней я с нетерпением высовывался из окошка вагона, стараясь поскорее увидеть знакомые «свечки» пирамидальных тополей, а когда увидел их, то поезд уже замедлил ход и у будки из красного кирпича, той, запомнившейся, я разглядел мать все в том же чистеньком платочке. Тогда я еще не думал, что теперь ей придется лишь встречать и провожать меня, что начинается беспокойная, неведомая жизнь и в родном городе мне доведется бывать очень редко и каждый раз гостем,- ненадолго…