XXVIII. 11 page

искаженным лицом, в смятении ума кричу: "Что ж это с нами? ты слышал?

поднимаются неучи и похищают Царство Небесное, а мы вот с нашей бездушной

наукой и валяемся в плотской грязи! или потому, что они впереди, стыдно идти

вслед, а вовсе не идти не стыдно?" Не знаю, что я еще говорил в том же роде;

в своем волнении я бросился прочь от него, а он, потрясенный, молчал и

только глядел на меня: речи мои звучали необычно. О моем душевном состоянии

больше говорили лоб, щеки, глаза, цвет лица, звук голоса, чем слова, мною

произносимые.

При нашем обиталище находился садик, которым мы пользовались, как и

всем домом, потому что владелец дома, нас приютивший, тут не жил. В своей

сердечной смуте кинулся я туда, где жаркой схватке, в которой я схватился с

собой, никто не помешал бы до самого конца ее - Ты знал какого, а я нет: я

безумствовал, чтобы войти в разум, и умирал, чтобы жить; я знал, в каком я

зле, и не знал, какое благо уже вот-вот ждет меня. Итак, я отправился в сад

и за мной, след в след, Алипий. Его присутствие не нарушало моего уединения.

И как бы он оставил меня в таком состоянии? Мы сели как можно дальше от

построек. Душа моя глухо стонала, негодуя неистовым негодованием ьа то, что

я не шел на союз с Тобой, Господи, а что надобно идти к Тебе, об этом

кричали "все кости мои" и возносили хвалой до небес. И не нужно тут ни

кораблей, ни колесниц четверкой, ни ходьбы: расстояния не больше, чем от

дома до места, где мы сидели. Стоит лишь захотеть идти, и ты уже не только

идешь, ты уже у цели, но захотеть надо сильно, от всего сердца, а не

метаться взад-вперед со своей полубольной волей, в которой одно желание

борется с другим, и то одно берет верх, то другое.

20. В мучениях этой нерешительности я делал много жестов, которые люди

иногда хотят сделать и не могут, если у них нет соответственных членов, если

эти члены скованы, расслаблены усталостью или им что-то мешает. Если я рвал

волосы, ударял себя по лбу; сцепив пальцы, обхватывал колено, то я делал

это, потому что хотел. Я мог, однако, захотеть и не сделать, откажи мне

члены мои в повиновении. Я делал, следовательно, многое в той области, где

"хотеть" и "мочь" не равнозначны, и не делал того, что мне было несравненно

желаннее, и что я мог сделать, стоило только пожелать, а я уж во всяком

случае желал пожелать. Тут ведь возможность сделать и желание сделать

равнозначны: пожелать - значит уже сделать. И однако ничего не делалось:

тело мое легче повиновалось самым ничтожным желаниям души (двигаться членам,

как я хотел), чем душа в исполнении главного желания своего - исполнения,

зависящего от одной ее воли.

IX.

21. Откуда это чудовищное явление? Почему оно? Освети меня милосердием

Твоим и позволь спросить об этом; может быть, ответ прозвучит из тайников

наказанья, назначенного людям, из мрака сокрушений сынов Адама. Откуда это

чудовищное явление и почему оно? Душа приказывает телу, и оно тотчас же

повинуется; душа приказывает себе - и встречает отпор. Душа приказывает руке

двигаться - она повинуется с такой легкостью, что трудно уловить промежуток

между приказом и его выполнением. Но душа есть душа, а рука - это тело. Душа

приказывает душе пожелать: она ведь едина и, однако, она не делает по

приказу. Откуда это чудовищное явление? И почему оно? Приказывает, говорю,

пожелать та, которая не отдала бы приказа, не будь у нее желания - и не

делает по приказу. Но она не вкладывает себя целиком в это желание, а

следовательно, и в приказ. Приказ действен в меру силы желания, и он не

выполняется, если нет сильного желания. Воля ведь приказывает желать: она

одна и себе тождественна. А значит, приказывает она не от всей полноты;

поэтому приказ и не исполняется. Если бы она была целостной, не надо было бы

и приказывать: все уже было бы исполнено. А следовательно: одновременно

желать и не желать - это не чудовищное явление, а болезнь души; душа не

может совсем встать: ее поднимает истина, ее отягощает привычка. И потому в

человеке два желания, но ни одно из них не обладает целостностью: в одном

есть то, чего недостает другому.

X.

22. "Да погибнут от лица Твоего", Господи, как они и погибают,

"суесловы и соблазнители", которые, заметив в человеке наличие двух желаний,

заявили, что есть в нас две души двух природ: одна добрая. другая злая. Злы

же на самом деле они, ибо злы эти их мысли, но и эти люди могут стать

добрыми, если постигнут истину и достигнут согласия с истиной, так что

апостол Твой сможет сказать им: "Вы были некогда тьмой, а теперь вы свет в

Господе".

Они, однако, желая быть светом не в Господе, а в самих себе, считая,

что природа души одинакова с Богом, стали "густой тьмой", ибо в своей

страшной дерзости далеко отошли от Тебя, истинного света, "просвещавшего

всякого человека, приходящего в этот мир". Подумайте, что вы говорите,

покраснейте и "ступайте к Нему", и "просветитесь, и лица ваши не будут

краснеть".

Когда я раздумывал над тем, чтобы служить Господу Богу моему (как я

давно уже положил себе), хотел этого я и не хотел этого я - и был тем же я.

Не вполне хотел и не вполне не хотел. Поэтому я и боролся с собой и

разделился в самом себе, но это разделение, происходившее против воли моей,

свидетельствовало не о природе другой души, а только о том, что моя

собственная наказана. И наказание создал не я, а "грех, обитающий во мне",

как кара за грех, совершенный по вольной воле: я ведь был. сыном Адама.

23. Если враждующих между собой природ столько же, сколько противящихся

одна другой воль, то их будет не две, а множество. Кто-либо, например,

рассуждает, идти ли ему на их сборище или в театр, и вот они уже кричат:

"Вот две природы: одна, добрая, ведет к нам; другая - злая, уводит прочь.

Иначе откуда это колебание между желаниями противоположными?" А я говорю,

что оба эти желания злы: и то, которое посылает к ним, и то, которое

отсылает, в театр. Они верят, что хороша та воля, повинуясь которой идут к

ним. Хорошо! А если в ком-нибудь из наших спорят два желания, и он

колеблется, идти ли ему в театр, или в нашу церковь, не заколеблются ли и

они с ответом? Или они признают то, чего не хотят: в нашу церковь идут,

повинуясь доброй воле, как идут в нее те, кто стал причастен таинствам ее и

состоит в ней, или же они сочтут, что в одном человеке сталкиваются две злые

природы и две злые души: тогда или неправдой окажутся их обычные речи об

одной доброй и другой злой воле, или же они обратятся к истине и не станут

отрицать, что при обсуждении чего-либо одна и та же душа волнуется разными

желаниями..

24. Пусть же не говорят они, видя, как спорят две воли в одном

человеке, что в нем борются две враждующие души, происходящие от двух

враждующих субстанций и от двух враждующих начал: одна добрая, другая злая.

Ибо ты. Праведный Боже, отвергаешь их, уличаешь и опровергаешь указанием на

две злых воли: человек, например, обсуждает, погубить ему кого-то мечом или

ядом; захватить это чужое поместье или то (захватить оба он не в силах),

расточать ему деньги на удовольствия или жадно беречь их, пойти в цирк или в

театр, если оба в этот день открыты. Добавлю и третье желание: не обокрасть

ли ему, если представится случай, чужой дом; добавлю и четвертое: не

совершить ли прелюбодеяние, если и тут открывается возможность. А если все

эти желания столкнутся в какой-то малый промежуток времени, причем все

одинаково сильные? Невозможно ведь осуществить их одновременно. Они должны

будут разорвать душу между этими четырьмя враждующими волями, а то и между

большим числом их: желательно ведь многое. Они, однако, не говорят о такой

же множественности разных субстанций.

То же и с хорошими желаниями. Я спрашиваю у них: хорошо ли наслаждаться

чтением апостола, хорошо ли наслаждаться чистой мелодией псалма, хорошо ли

толковать Евангелие? Они на каждый вопрос ответят: "Хорошо" Что же? Если все

это доставляет мне одновременно одинаковое наслаждение, значит ли это, что

человеческое сердце распирают разные воли при обсуждении, за что скорее

взяться? Все они хороши и, однако, спорят между собой, пока не будет выбрано

одно, на чем радостно успокоится твоя целостная воля, делившаяся раньше

между многими желаниями. И так как вечность сулит радость на Небесах, а

наслаждение временными благами удерживает при земле, то одна и та же душа не

целостной волей желает того или другого. Потому и разрывается она в тяжкой

скорби: истина понуждает к одному; привычка принуждает к другому.

XI.

25. Так мучился я и тосковал, осыпая себя упреками, горшими, чем

обычно, барахтался и вертелся в моих путах, чтобы целиком оборвать их: они

уже слабо держали меня. И все-таки держали. И Ты, Господи, не давал мне

передохнуть в тайниках сердца моего: в суровом милосердии Своем бичевал Ты

меня двойным бичом страха и стыда, чтобы я опять не отступил, чтобы оборвал

эту тонкую и слабую, но еще державшуюся веревку, а то она опять наберет силы

и свяжет меня еще крепче. Я говорил сам себе: "Пусть это будет вот сейчас,

вот сейчас", и с этими словами я уже принимал решение, собирался его

осуществить и не осуществлял, но и не скатывался в прежнее: я

останавливался, не доходя до конца, и переводил дыхание. И опять я делал

попытку, подходил чуть ближе, еще ближе, вот-вот был у цели, ухватывал ее -

и не был ближе, и не был у цели, и не ухватывал ее: колебался, умереть ли

смертью или жить жизнью. В меня крепко вросло худое, а хорошее не было

цепко. И чем ближе придвигалось то мгновение, когда я стану другим, тем

больший ужас вселяло оно во мне, но я не отступал назад, не отворачивался; я

замер на месте.

26. Удерживали меня сущие негодницы и сущая суета - эти старинные

подруги мои; они тихонько дергали мою плотяную одежду и бормотали: "Ты

бросаешь нас?". "С этого мгновения мы навеки оставим тебя!". "С этого

мгновения тебе навеки запрещено и то и это!" - "То и это", - сказал я; а что

предлагали они мне на самом деле, что предлагали. Боже мой! От души раба

Твоего отврати это милосердием Твоим! Какую грязь предлагали они, какое

безобразие! Но я слушал их куда меньше, чем в пол-уха, и они уже не

противоречили мне уверенно, не становились поперек дороги, а шептались

словно за спиной и тайком пощипывали уходящего, заставляя обернуться. И все

же они задерживали меня; я медлил вырваться, отряхнуться от них и ринуться

на зов; властная привычка говорила мне: "Думаешь, ты сможешь обойтись без

них?"

27. Только в словах ее уже не было жара, ибо на той стороне, куда давно

обратил я лицо свое - и трепетал перед переходом - открывалась мне Чистота в

своем целомудренном достоинстве, в ясной и спокойной радости; честно и

ласково было приглашение идти и не сомневаться; чисты руки, протянутые,

чтобы подхватить и обнять меня; многочисленны добрые примеры. Было там

столько отроков и девиц, такое множество молодежи и людей всякого возраста:

и чистых вдов и девственных стариц! И чистота в них во всех, и отнюдь не

бесплодная: от Тебя, Господи, супруга своего, породила она столько радостей!

И она посмеивалась надо мной, ободряя своей насмешкой и будто говоря: "Ты не

сможешь того, что смогли эти мужчины, эти женщины? Да разве смогли они своей

силой, а не Божией? Бог Господь их вручил мне их. Зачем опираешься на себя?

В себе нет опоры. Бросайся к Нему, не бойся: Он не отойдет, не позволит тебе

упасть; бросайся спокойно: Он примет и исцелит тебя". Я сгорал от стыда,

потому что еще прислушивался к шепоту тех бездельниц, медлил и не решался. И

опять будто голос: "Будь глух к голосу нечистой земной плоти твоей, и она

умрет. Она говорит тебе о наслаждениях, но не по закону Господа Бога

твоего". Спор этот шел в сердце моем: обо мне самом и против меня самого.

Алипий, не отходя от м,еня, молчаливо ожидал, чем кончится мое необычное

волнение.

XII.

28. Глубокое размышление извлекло из тайных пропастей и собрало "перед

очами сердца моего" всю нищету мою. И страшная буря во мне разразилась

ливнем слез. Чтобы целиком излиться и выговориться, я встал - одиночество,

по-моему, подходило больше, чтббы предаться такому плачу, - и отошел

подальше от Алипия; даже его присутствие было мне в тягость. В таком

состоянии был я тогда, и он это понял; кажется, я ему что-то сказал; в

голосе моем уже слышались слезы; я встал, а он в полном оцепенении остался

там, где мы сидели. Не помню, как упал я под какой-то смоковницей и дал волю

слезам: они потоками лились нв глаз моих - угодная жертва Тебе. Не этими

словами говорил я Тебе, но такова была мысль моя: "Господи, доколе? Доколе,

Господи, гнев Твой? Не поминай старых грехов наших!" Я чувствовал, что я в

плену у них, и жаловался и вопил: "Опять и опять: "завтра, завтра!". Почему

не сейчас? Почему этот час не покончит с мерзостью моей?"

29. Так говорил я и плакал в горьком сердечном сокрушении. И вот слышу

я голос из соседнего дома, не знаю, будто мальчика ила девочки, часто

повторяющий вараспев: "Возьми, читай! Возьми, читай!" Я изменился в лице и

стал напряженно думать, не напевают ли обычно дети в какой-то игре нечто

подобное? нигде не доводилось мне этого слышать. Подавив рыдания, я встал,

истолковывая эти слова, как божественное веление мне: открыть книгу и

прочесть первую главу, которая мне попадется. Я слышал об Антонии, что его

вразумили евангельские стихи, на которые он случайно наткнулся: "пойди,

продай все имущество свое, раздай бедным и получишь сокровище на Небесах и

приходи, следуй за Мной"; эти слова сразу же обратили его к Тебе.

Взволнованный, вернулся я на то место, где сидел Алипий; я оставил там,

уходя, апостольские Послания. Я схватил их, открыл и в молчании прочел

главу, первую попавшуюся мне на глаза: "не в пирах и в пьянстве, не в

спальнях и не в распутстве, не в ссорах и в зависти: облекитесь в Господа

Иисуса Христа и попечение о плоти не превращайте в похоти". Я не захотел

читать дальше, да и не нужно было: после этого текста сердце мое залили свет

и покой; исчез мрак моих сомнений.

Я отметил это место пальцем или каким-то другим знаком, закрыл книгу и

со спокойным лицом объяснил все Алипию. Он же объяснил мне таким же образом,

что с ним происходит; я об этом не знал. Он пожелал увидеть, что я прочел; я

показал, а он продолжил чтение. Я не знал следующего стиха, а следовало вот

что: "слабого в вере примите". Алипий отнес это к себе и открыл мне это.

Укрепленный таким наставлением, он без всяких волнений и колебаний принял

решение доброе, соответственное его нравам, которые уже с давнего времени

были значительно лучше моих. Тут идем мы к матери, сообщаем ей: она в

радости. Мы рассказываем, как все произошло; она ликует, торжествует и

благословляет Тебя, "Который в силах совершить больше, чем мы просим и

разумеем". Она видела, что Ты даровал ей во мне больше, чем она имела

обыкновение просить, стеная и обливаясь горькими слезами. Ты обратил меня к

Себе: я не искал больше жены, ни на что не надеялся в этом мире. Я крепко

стоял в той вере, пребывающим в которой Ты. показал ей меня много лет назад:

'Ты обратил печаль ее в радость" гораздо большую, чем та, которой она

хотела; более ценную и чистую, чем та, которой она ждала от внуков, детей

моих по плоти.

I. Книга девятая

1. "Господи, я раб Твой, я раб Твой и сын слуги Твоей. Ты сломал оковы

мои; жертву хвалы воздам я Тебе. Да восхвалит Тебя сердце мое и язык мой;

"скажут все кости мои: Господи, кто подобен Тебе". Пусть скажут, а Ты ответь

мне "и скажи душе моей: Я спасение твое". Кто я и каков я? Какого зла не

было в поступках моих? А если не в поступках, то в словах? А если не в

словах, то в моей воле? Ты же, Господи, благостный и милосердный, заглянул в

бездну смерти моей и выгреб десницей Своей с самого дна сердца моего груды

нечистоты. А это значило отныне - всеми силами не хотеть того, чего хотел я,

и хотеть того, чего хотел Ты. Но где же находилась годы и годы, из какой

глубокой и тайной пропасти вызвал Ты в одно мгновение свободную волю мою, -

да подставлю шею свою под удобное ярмо Твое и плечи под легкую ношу Твою,

Христе Иисусе, "Помощник мой и мой Искупитель"? Как сладостно стало мне

вдруг лишиться сладостных пустяков: раньше я боялся упустить их, теперь

радовался отпустить. Ты прогнал их от меня. Ты, истинная и наивысшая

Сладость, прогнал и вошел на их место. Ты, Который сладостнее всякого

наслаждения, только не для плоти и крови, светлее всякого света, но

сокровеннее всякой тайны, выше всяких почестей - но не для тех, кто

возвышается сам. Душа моя стала свободна от грызущих забот: не надо просить

и кланяться, искать заработка, валяться в грязи, расчесывая чесотку похоти.

Я лепетал перед Тобой, Свет мой, богатство мое и спасение. Господи Боже мой.

II.

2. Я решил пред очами Твоими не порывать резко со своей службой, а

тихонько отойти от этой работы языком на торгу болтовней: пусть юноши,

помышляющие не о законе Твоем, не о мире Твоем, но о лжи, безумии и схватках

на форуме, покупают оружие своему неистовству не у меня. До виноградных

каникул оставалось, кстати, совсем мало дней; я решил перетерпеть эти дни и

уйти, как обычно, в отпуск, но не возвращаться больше продажным рабом: я был

Тобой выкуплен.

Решение наше было открыто Тебе, людям же открыто только своим. И мы

условились нигде о нем не проговариваться, хотя нам, поднимающимся из

"долины слез" и воспевающим "песнь восхождения", дал Ты "острые стрелы и

угли, обжигающие лукавый язык", который заботливо противоречит доброму и из

любви к тебе пожирает тебя, словно привычную пищу.

3. Ты уязвил сердце наше любовью Твоею, и в нем хранили мы слова Твои,

пронизавшие утробу нашу. Мы собрали образы рабов Твоих - Ты осветил их

темных, оживил мертвых - и погрузились в размышление над ними. Их пример жег

нас, уничтожал окаменелое бесчувствие, мешал скатиться в бездну, воспламенял

так, что всякое веяние противоречий от "языка лукавого" только разжигало

наше желание, но не могло угасить его. А так как Имя Твое святится по всей

земле, то нашлись бы и люди, восхвалявшие наши намерения и обеты. Мне же

казалось хвастовством не подождать столь близких каникул, но уйти с

публичного поста, бывшего на виду у всех, будто мне хочется, предупредив

наступающий праздник, обратить на себя общее внимание. Все и заговорили бы,

что я стремлюсь возвеличить себя. А зачем мне, чтобы люди судили и рядили о

душе моей и "хулили доброе наше"?

4. А тут еще в это самое лето от чрезмерной работы в школе легкие мои

начали сдавать: дыхание стало затруднено; боли в груди свидетельствовали о

ее недуге; голос стал глухим и прерывистым. Сначала это меня очень

встревожило: приходилось по необходимости сложить бремя учительства или, во

всяком случае, прервать работу пока, может быть, вылечусь и выздоровею.

Когда же овладело мной и укрепилось во всей полноте желание "освободиться и

видеть, ибо Ты - Господь", - Ты знаешь, Боже мой, я даже обрадовался, что у

меня есть справедливое извинение, которое должно смягчить обиду людей, не

желавших из-за своих милых детей помиловать меня. Полный такой радости, я

перетерпел этот промежуток времени до конца - было это, кажется, дней

двадцать - претерпевались они с натугой: во мне уже не было того запала, с

которым я обычно вел эти трудные занятия, и не приди на его смену терпение,

они согнули бы меня под своим бременем.

Кто-нибудь из рабов Твоих, моих братьев, скажет, что я согрешил,

позволив себе хоть один час остаться на кафедре лжи в то время, как сердце

мое полно было желанием служить Тебе. Не буду спорить. Но Ты, Всемилостивый

Господа, разве не простил мне этот грех и не отпустил его вместе с другими,

страшными и смертными, омыв меня святой водой!

III.

5. Верекунд изводился и тосковал, глядя на наше счастье: он видел, что

узы, крепко его связавшие, заставят его покинуть наше общество. Не будучи

сам христианином, он женился на христианке, и она-то и оказалась самыми

тесными колодками, мешавшими ему пойти по пути, на который вступили мы. А

стать христианином он хотел только при том условии, которое было

невыполнимо. Он ласково предложил нам побыть в его имении, пока захотим. Ты

воздашь ему, Господи, в час воздаяния праведным; их часть Ты уже воздал ему.

Хоть и в отсутствие наше (мы были уже в Риме), он во время тяжелой болезни

стал христианином и переселился из этой жизни. Ты пожалел не только его, но

и нас: мы не будем мучиться невыносимой болью, думая, что этот

исключительной доброты к нам друг наш исключен из стада Твоего. Благодарим

Тебя, Боже наш! Мы Твои: вразумления и утешения Твои говорят об этом. Верный

Своим обещаниям дал Ты Верекунду за его именьице в Кассициаке, где мы

отдохнули в Тебе от мирских треволнений, красоту Твоего вечно зеленеющего

рая, ибо отпустил ему земные грехи его "на горе молочной, на горе Твоей,

горе изобилия"

6. А в то время он тосковал. Небридий же радовался с нами. Хотя он еще

и не был христианином и когда-то свалился в ров губительнейшего заблуждения

(подлинное тело Сына Твоего считал призрачным), но выбрался оттуда, и еще

сам по себе, еще не причастный к таинствам Твоей Церкви, был уже пылким

искателем истины. Вскоре после обращения нашего и возрождения Крещением

Твоим Ты разрешил его от тела; он был уже верным христианином, служил Тебе в

совершенном целомудрии и воздержании у своих в Африке и через него весь его

дом стал христианским. Теперь он живет "в лоне Авраамовом". Что разумеется

под этим словом "лоно"? Там живет мой Небридий, милый друг мой, усыновленный

Тобой сын отпущенника. Там живет он. Может ли быть другое место для такой

души? Там живет он, в этом месте, о котором столько расспрашивал меня,

жалкого невежду. Теперь он преклоняет ухо не к устам моим, а духовные уста

свои к источнику Твоему и в счастье, не знающем конца, пьет, сколько может,

в меру жадности своей от мудрости Твоей. Я не думаю, что он так опьянен ею,

что позабыл меня; Ты ведь поминаешь меня, Господи, утоляя его жажду.

Так жили мы, утешая Верекунда, опечаленного обращением нашим, но

хранившего дружбу; уговаривали его уверовать, оставаясь на своей ступени, т.

е. в брачной жизни, и поджидали, когда Небридий пойдет за нами. Он был очень

близок к этому и готов был вот-вот это сделать, но уже истекли дни каникул.

Они показались мне длинными и было их много; я ведь хотел свободы и досуга,

чтобы воспевать Тебя всем существом своим: "Тебе говорило сердце мое, я

искал лица Твоего; лицо Твое, Господи, взыщу я".

IV.

7. И вот пришел день, когда я на деле освободился от преподавания

риторики, от которого уже давно освобожден был в мыслях. Ты убрал язык мой

оттуда, откуда еще раньше убрал сердце мое, и я благословлял Тебя и

радовался, уезжая в деревню вместе со всеми своими. Я занялся там кое-каким

писанием: этими книгами я, правда, служил Тебе, но от них еще отдавало духом

школьного высокоумия, - так дышат бегуны, остановившись передохнуть, - это

видно и в диалогах с присутствующими друзьями и в беседах с Самим собой пред

лицом Твоим; видно и в переписке с отсутствующим Небридием. Хватит ли у меня

времени вспомнить все великие благодеяния Твои от того времени: я ведь спешу

перейти к главному.

Воспоминание вызывает мне меня тогдашнего, и мне сладостно поведать

Тебе, Господи, о тех тайных уколах, которыми Ты укрощал меня, о том, как

поверг меня ниц, "понизив горы и холмы моих размышлений", "выправив

кривизны" мои и сгладив бугры; как самого Алипия, брата сердца моего,

подчинил Имени Единородного Твоего Иисуса Христа, Господа и Спасителя

нашего, Имени, которое он раньше пренебрегал вставлять в писания наши. Он

предпочитал, чтоб от них исходил запах школьных кедров, которые "Господь

разбил в щепы", а не церковных трав, излечивающих змеиные укусы.

8. Как взывал я к Тебе, Боже мой, читая псалмы Давида, эти христианские

песнопения, звучавшие благочестием, изгонявшие дух гордыни. Новичок в

истинной любви Твоей, катехумен вместе с катехуменом Алипием, я отдыхал в

деревенской усадьбе.С нами была моя мать, соединявшая с женской повадкой

мужскую веру, с ясностью старости - материнскую любовь и христианское

благочестие.

Как взывал я к Тебе в этих псалмах, какая любовь к Тебе вспыхивала от

них, каким желанием горел я прочесть их, если бы мог, всему миру, сокрушая

ими человеческую гордость! Но их ведь и поют по всему миру, "и никто не

может скрыться от огня Твоего".

С какой резкой и острой болью возмущался я манихеями и опять-таки жалел

их, потому что они не знают наших таинств, этого лекарства, и в безумии

отвергают противоядие, от которого вернулся бы ум. Мне хотелось, чтобы они

были где-нибудь тут, около, а я бы и не знал, что они тут: пусть поглядели

бы они на мое лицо и услышали восклицания мои, когда я, в моем тогдашнем

уединении, читал четвертый псалом; пусть увидели бы, что делал со мной этот

псалом: "Когда воззвал я к Тебе, услышал Ты меня. Боже Правды моей; в

тревоге дал Ты мне покой. Помилуй меня, Господи, и услыши молитву мою".

Пусть бы послушали, а я бы и не подозревал, что они слушают: пусть не

думают, что я говорю ради них то, что говорил я между этими словами. И на

самом деле я не сказал бы этого, и не так бы это сказал, знай я, что они

видят и слышат меня, да если бы и сказал, то они ведь не восприняли бы, как

сама с собой для себя самой пред лицом Твоим в сыновней любви изливается

душа моя.

9. Я трепетал от страха и в то же время согревался надеждой на Твое

милосердие, Отец, и радостью о нем. И все это выражалось в моих глазах и

голосе, когда благой Дух Твой, обратившись к нам, говорит: "Сыны

человеческие, доколе отягощаете сердце свое, зачем любите суету и ищете

ложь"? А я любил суету и искал ложь. А Ты, Господи, уже "прославил Святого

Твоего, восставив Его из мертвых и поместив одесную Себя", чтобы исполнил Он

обещание Свое, послав с Небес "Утешителя, Духа Истины". Он послал Его, но я

не знал об этом. Он послал Его, ибо был прославлен, воскрес из мертвых и

взошел на Небеса. Раньше "не было дано Духа Святого, потому что Иисус еще не

был прославлен". И восклицает пророк: "Доколе отягощаете сердце? зачем

любите суету и ищете ложь? знайте, что Господь прославил Святого Своего". Он

восклицает "доколе"; он восклицает "знайте", а я так долго не знал, любил

суету и искал ложь. И потому я слушал и содрогался: слова эти сказаны таким

людям, каким, помню, был я сам. В призраках, которые я считал