Глава шестая. Ребята из палаты-Избы отнеслись к жилинским похождениям равнодушно

Ребята из палаты-Избы отнеслись к жилинским похождениям равнодушно. Можно взбрыкнуть, вот и взбрыкивает. Тем более что поджарый Иван и круглолицый Горбенко тоже пропадали две ночи, и другие ребята старались подсыпаться — атмосфера такая сложилась: однова живем.

Только Глазков отдыхал по всем правилам, после завтрака гулял, посещал политинформации и лекции, смотрел кинокартины и читал. Его лицо строгого суздальского письма разгладилось, стало особенно добрым и привлекательным. Ясные, голубоватые глаза смотрели покойно и доброжелательно. Когда он объяснял что-нибудь, его уже не обрывали, слушали и пожалуй, слушались. Костя тоже невольно, как все, проникался к нему не столько уважением, сколько приязнью: с ним даже помолчать было приятно, а уж поговорить — тем более.

И когда за полдень млеющего на своей печи Костю растолкал не кто-нибудь другой, а Глазков, Жилин не рассердился, а только сладко потянулся и спросил:

— Новости есть?

— Есть, — почему-то печально произнес Петр Глазков. — Девушка к тебе пришла.

Костя искренне удивился, потом испугался: может, с Марией что? Он натянул шаровары и босиком спрыгнул с печи.

Девушка оказалась хорошенькой — тоненькой, туго перепоясанной, с удлиненным белым лицом и яркими крупными губами. Ее глаза — светлые, большие — не позволили Косте обратиться на "ты".

— Вы ко мне?

— Видите ли, товарищ Жилин, к нам привезли вашего снайпера. — У Кости сразу все обмерло: кого? Девушка, вспоминая, подумала и назвала:

— Снайпера Колпакова. Просил вас зайти.

— Спасибо, — облизывая губы, просипел Костя.

— Спасибо… Здорово его?

— Пробита плевра. Потревожена ключица. Но легкие целы. Зайдите сразу после обеда — в мертвый час. Хорошо?

— Хорошо, — механически кивнул Костя и, как был босиком, в нательной рубахе, пошел за круто повернувшейся девушкой.

В сенях она снисходительно попросила:

— Идите… Простудитесь…

Костя еще постоял в стылых сенях, голые подошвы жег натоптанный снег, и он вернулся в избу. Глазков протянул ему раскуренную цигарку.

— А я уж на тебя обиделся: думал, еще одну захороводил.

Лицо у Глазкова снова было покойным и добрым, Костя присел на нары и, словно заново просыпаясь, пожалел:

— Черт! Не спросил, чем ранило.

— На передовой найдется чем… — Глазков вздохнул. — Вот ведь как получается: под Сталинградом дела на лад пошли, так он здесь активность проявляет.

Костя посмотрел на Глазкова с легким недоверием — неужто он всерьез связывает ранение Колпакова с событиями под Сталинградом? В эти дни Костя, как и все, следил, конечно, по газетам, что там и как под Сталинградом, радовался, что все идет как будто правильно, но в военно-стратегические рассуждения и споры не встревал — не тем был занят — и вот о такой связи не думал. Да и сейчас не очень-то в нее поверил. но не показал вида.

Глазков поговорил на эту тему еще немного, а потом сказал дельное:

— Ты, прежде чем к дружку идти, заскочи в военторг. Водочки на этот случай принести не грех — спаться человеку лучше будет. А то при ранении, особенно попервости, спится плохо.

— Так там меня и ждут, — рассмеялся Костя. — Бери фляжку с горлом пошире.

— Не скажи… Одно — что ты все-таки не просто отдыхающий, а — Жилин. А второе — там список на отдыхающих есть. Ты им пользовался?

— Нет. — И, опасаясь, как бы его не «купили», осведомился:

— А ты? Пользовался?

— А как же — мы свое взяли.

Косте стало очень неудобно, оттого что он не расплатился с бойцами за выпитую в предбаннике водку, Глазков понял его и успокоил:

— Мы ж понимаем… Случай такой вышел…

Перед обедом Костя пошел в ларек военторга. Там командовал не так чтоб уж очень пожилой, но все-таки в возрасте, носатый мужчина в гражданском. Он хмуро всмотрелся в Жилина, нашел его фамилию в списке и молча, пощелкивая костяшками счетов, стал выкладывать товар, земляничное мыло, зубной порошок, цветочный одеколон, пачку галет, банку тушенки, подворотнички, бумагу, папиросы и еще всякие мелочи, о существовании которых Жилин на войне начисто забыл. А потом отвернулся, чтобы налить в бутылки темную от настоя в дубовых кадушках водку.

Пока продавец цедил водку, Костя из любопытства заглянул в список и увидел, что его фамилия жирно подчеркнута. Против всех фамилий не стояло никаких пометок, а против его — "1л.". Он сразу сообразил, что замполит медсанбата выделил его из всех. Выделил по-особому — определив, в отличие от других, литр водки. Всем — пол-литра, а ему — литр. Видимо, по внешнему виду и по занимаемой должности такой, как Жилин, ни о чем другом мечтать не мог…

"Ладно, помечтаем о другом…" — с усмешкой решил Костя.

Он посмотрел на счеты, прикинул, что денег у него остается еще много, изучил полупустые полки и обнаружил на них женские чулки в резинку, телесные и голубые рейтузы.

Продавец выпрямился и поставил на прилавок бутылки. Жилим деловито попросил:

— Еще две пары вот тех чулок и потом… вот эти… голубые… тоже две пары.

Продавец недоверчиво посмотрел на Костю, но промолчал и к полкам не потянулся.

Жилин сжал губы и уставился на продавца. Тот отвел взгляд, и Костя спросил:

— Не слышал?

— Слышал…

— Ну и что?

Продавец потоптался и с тоской спросил:

— Зачем они тебе? А? Зачем?

У нас в батальоне знаешь сколько девчат? Должен я привезти подарки? А? Должен! Вот и гони. Замполит же предупреждал.

Продавец вгляделся в Костино бесстрастное лицо и швырнул на прилавок чулки и рейтузы, щелкнул на счетах, и Костя уже заговорщицки спросил:

— Слышь, а духов нет?

— Нет!

— Жаль… А между прочим, тоже… обыкновенный спирт.

— Пробовал? — с презрением, почти с ненавистью посмотрел продавец, но, наткнувшись на насмешливо-непримиримый взгляд Жилина, опять потупился. Он, видно, был одним из тех, кто хамит застенчиво, не поднимая взгляда.

Костя неторопливо собрал свои покупки и рассортировал их: бутылку водки, порошок, папиросы, мыло и галеты — для Колпакова; тушенку и водку — для ребят в погашение долга; остальное — Марии. Себе оставил только бумагу, иголки и подворотнички.

— Завернуть у тебя, конечно, не во что… торговля, — не то спросил, не то с издевкой укорил Костя продавца, и тот промолчал.

Очень не понравилось Жилину уклончивое презрительное молчание продавца, и он спросил:

— Слушай, друг, пойдем со мной на передок. Постреляем вместе. А то ж ты тут зачахнешь н войны не увидишь. А? — должно быть, продавец привык к этим издевательским приглашениям и в ответ только вздохнул. — Не хочется? А то б и тебя замполит выделял… в списках. Почет все-таки, уважение… — Продавец молчал, и Костя вымещал на нем полыхнувшую зависть: этот здесь останется, будет видеть Марию, а ему опять идти. — Не пойдешь, значит? Почет там, уважение тебе, выходит, ни к чему… Ты при своих товарах вполне довольный. Не получишь чего — на водку сменяешь. Так?

Пока шел такой вот разговор, Жилин рассовал покупки по карманам, а все, что предназначалось Марии, — за пазуху шинели. Военному человеку с набитой пазухой ходить не положено. Потому из лавки он прошел к простынному закутку Марии, сунул сверток под подушку, потом забежал в свою избу, выложил свои подворотнички в сержантскую кирзовую сумку, а водку с тушенкой — под подушку Глазкова. И уж после этого пошагал в медсанбат.

Только на пороге школы он вспомнил, что его предупредили: прийти после обеда. Но ждать он уже не мог — в душе опять возобновилась та сложная и еще непонятная ему работа, что началась в первые дни отдыха. И он не стал ждать, а сразу же прошел к командиру медсанбата.

Ему повезло. Моложавый, красивый майор медицинской службы только что провел удачную операцию. Он был доволен собой, исходом операции, восхищенными взглядами сестер и санитарок и с удовольствием смотрел на бравую выправку сержанта.

— Колпаков — ваш подчиненный?

— Так точно!

— Вообще-то не положено… Но когда командир приходит к подчиненному… Одобряю.

— Спасибо, — сказал Костя, но его обидело это последнее снисходительное словцо «одобряю». Как будто все командиры не рады зайти в госпиталь к своим подчиненным, а вот он, Жилин, счастливое исключение.

Моложавый майор медицинской службы и сам почувствовал, что сказал не то и не так, покраснел, нахмурился и приказал сестре:

— Дайте сержанту халат и проводите. — Помолчал и добавил:

— С передовой командиру трудно вырваться.

"Вот это верно… — подумал Костя, — было б время…" И он еще раз поблагодарил майора.

Впервые за всю войну Костя побывал в медсанбате: серьезных ранений он не получал, а царапины лечил в строю.

Поскольку больших боев не было, всех, кого можно было вылечить быстро и надежно, врачи не отсылали в тыловые госпитали. За обстрелянными кадрами гонялись в каждом полку, тем более что пополнение приходило туго… Поэтому все, с чем встретился Костя, было, в сущности, госпитальное.

И это госпитальное ему не понравилось. И душная, пропахшая лекарствами и запахами больного человеческого тела, какая-то плотная жарынь, и громкий, наверное чересчур громкий, и счастливый смех, перебиваемый стопами и трудными вздохами, и теснота — койки стояли даже в коридоре. В палату Колпакова он вошел растерянным, потерявшим свой веселый, напористый настрой.

Колпаков помахал правой рукой и просипел:

— Константин…

Жилина уже давно не называли вот таким полным именем. Он оглянулся и не узнал сибиряка — таким он показался строгим, повзрослевшим и бледным. Неуверенно примостившись на край кровати-топчана. Костя вглядывался в товарища, соображая, с чего бы начать. Но тот начал сам:

— Снайперы, брат, появились. Дышать не дают.

Костя искренне удивился. Противник с лета вел себя спокойно. На снайперские выстрелы отвечал либо пулеметным, либо минометным огнем. В прицельный винтовочный огонь он явно не верил. И вдруг — снайперы…

Но все то подспудное, что копилось в душе, свершая какие-то сложные, еще непонятные для самого Кости передвижки в его сознании, сразу подсказало: а как же иначе? Законно.

Противник — не дурак. Он умеет огрызаться.

И все-таки Костя спросил:

— А может, случай?

— Нет, Костя, не случай. Нет… — Колпаков трудно вздохнул, и в нем что-то заклокотало. — Это точно — снайпер меня купил. Здорово купил.

— Ладно. Рассказывай по порядку.

Жилин зачем-то расстегнул халат и наклонился, но сейчас же понял, что поступает неправильно: нужно было посочувствовать, успокоить, сказать какие-нибудь бодрые, добрые слова. Но Колпаков воспринял все происходящее как наиболее правильное.

— Они, понимаешь, раньше появились, трех или четырех убили. Вот мы и решили их… перехитрить. Сделали чучела… все чин чннарем. — Колпаков перевел дух, — а Костя насторожился: чучела — это хорошо. В газете он читал, как это делают другие. — И, понимаешь, сволочь какая хитрая… вроде бы купился на чучело, выстрелил… и я только наметился, только на пенек его насадил и… еще подумал… чтой-то его, однако, слишком уж хорошо видно, а тут… он сбоку, под углом н всадил.

— Выходит, ты тоже чучело на пенек посадил? — по-командирски строго спросил Жилин.

— Выходит…

— А как же он тебя засек? Вы что ж там, без маскхалатов кантуетесь?

— В халатах. И каски крашеные. И винтовки бинтами обмотали. Все правильно, а вот…

— Черт-те что, обратно, получается… — возмутился Костя. — Ну, ладно, кого б другого, а тебя ж… Ты ж маскировку лучше меня знаешь.

— Вот… Лежу — думаю.

— Думаю… Откуда знаешь, что он под углом стрелял? Видел, что ли? Или слышал выстрел?

— Выстрела вроде бы не слышал. Но, однако, здесь уж, лежа, понял — под углом. Потому что пуля вот здесь вошла, — Колпаков показал правой рукой, куда вошла и где вышла пуля. — А здесь мясо вырвала. Подпиленными пулями, сволочь, стреляют.

— Потому и низко попал, — сразу поняв, в чем дело, сказал Костя и пояснил:

— У пули с подпиленным кончиком сопротивление больше, она и отклоняется вниз. Он опять подумал, представил себе передовую, себя на ней и вражеского снайпера и уточнил:

— Выходит, по пробоине направление определил?

— Выходит… Ну, ты скажи, как же он меня на слегу заметил? Я ж весь в белом.

— Не знаю… Солнце откуда светило?

— Не было солнца. Хмарь.

— Верно… Солнца ни разу не было. Может, шевельнулся, а может, еще что…

Они опять и опять перебирали подробности злосчастной охоты, и Костя все дальше и дальше уходил от дома отдыха и все ближе к передовой. Он уже видел ошибку ребят — чучела поставили слишком близко к огневой. Следовало бы подальше. А так что ж… Так противник прав. Заметил чучело, а рядом — снайпер. От одного ориентира к другому перескочить взглядом раз плюнуть. А вот с пробоинами… определять направление выстрела по пробоинам — это Колпаков придумал здорово. Хорошо придумал…

И тут Костя осознал, по каким пробоинам определял Колпаков.

Жилин сразу словно вернулся в медсанбат и ощутил страшный палатный воздух. Теперь с соседней койки на него наносило мучительным запахом гниющего мяса. Под горло подкатился комок, и он посмотрел койку. Там лежал смуглый, черноволосый узбек или таджик. Его маслянисто-черные глаза с удивлением смотрели на Костю, как будто раненый не верил, что есть еще на белом свете вот такие здоровые, бравые сержанты, как Жилин.

— Я тут принес тебе кое-чего, — торопливо заговорил Костя, вытаскивая из карманов подарки. И, наклонившись, шепотом спросил:

— Чегой-то он так… воняет?

— Нога у него под гипсом гниет, — спокойно объяснил Колпаков.

Это само собой разумеющееся поразило Костю, и Колпаков заметил это.

— Кость ему повредило. В гипсе срастается. А мясо без воздуха гниет.

— Мучается?

— А как же… можно сказать, сам ту ногу… спасает. — И уже словно гордясь и своей причастностью к чужим, неизвестным другим решениям и страданиям, пояснил; — Ногу б ту нужно, однако, отрезать — и все дела. А он — выпросил оставить. Говорит, лучше помучаюсь, а с ногой буду. — Посуровел, подумал, добавил:

— Один тут, понимаешь, хоть ногу, хоть руку отдаст, чтоб не возвращаться, а этот…

Костя отодвинулся и задумался. Да-а… Вот оно как… Бережет ногу, чтобы опять уйти на фронт, опять играть со смертью в кошки-мышки…

— Нальем ему? — тихонько спросил Костя, и Колпаков уже с высоты своего положения покровительственно усмехнулся.

— Однако, не ему одному. Всем нужно. Ребята! — крикнул он и поморщился от боли, — Давайте кружки. Дружок тут кой-чего притащил.

Желающих нашлось не так уж много: кто-то не хотел, кому-то ранение не позволяло, но зашевелились все. и только сосед — не то узбек, не то таджик — не шевельнулся. Костя налил в кружки, разнес их и, ответив на обязательные вопросы: как там, на передке? — наклонился над колпаковским соседом:

— Хлебни…

Тот посмотрел на Костю строго, отчужденно, но неожиданно в уголках его черных, мутно-маслянистых глаз сразу набухло по крупной слезе, и он благодарно улыбнулся.

Жилин помог ему приподняться, и сосед выпил — жадно, крупными глотками. Когда прощались, он проводил его взглядом и слабо улыбнулся, блеснув как бы очистившимися от сосредоточенного страдания глазами.

Наверное, вот в это мгновение и закончилась в Костиной душе давняя подспудная работа и произошло некое свершение. Теперь он точно знал, что будет делать, как делать и почему. Все в нем стало на места.

Он не шел, а бежал из палаты, от запахов, от всего не до конца понятного, но страшного, что почти наверняка поджидает и его самого. Но он не боялся этого страшного, а брезговал им и готов был на все на свете, чтобы не попасть в такую же палату.

Все, что в эти дни проходило как бы стороной, не касаясь, обернулось личной причастностью. Даже глазковскне слова: "В Сталинграде наладилось, а тут…" — звучали в нем по-новому: за это «тут» он готов был отвечать.

На выходе, уже сняв халат, он столкнулся с замполитом медсанбата, и старший политрук сразу его узнал.

— А-а… Жилин. Повидались с подчиненным?

Значит, это он посылал ту перепоясанную девчушку и, может, потому и выделил в списке Жилина, что знал законы палаты и законы раненых. А может, побаловал еще и потому, что не мог отличить Костю каким-то иным способом. Сделал то, что мог.

— Спасибо, повидался, — передохнул Костя. — У меня, товарищ старший политрук, до вас дело.

Косте вдруг представилась работа этого человека — ходить по вонючим палатам, говорить страдающим людям бодрые слова и принимать последние слова умирающих…

Как же такое выдержать? Как с таким справиться?

Не было в Костиной, уже чистой от свершившейся работы, прямолинейной душе ни обиды на старшего политрука, ни насмешки над его тыловой службой. Была признательность и, кажется, доверительность.

— Это ж какое дело? Если смогу…

— Сможете… Прикажите немедленно выписать мне аттестат, я в полк уйду. Сегодня. — И, перехватив несколько удивленный взгляд старшего политрука, добавил:

— Нельзя время терять. Снайперы там появились.

Замполит пристально, как бы заново оценивая Жилина. всмотрелся в него и сказал строго, но так, словно вот только что признал Костю за равного:

— Хорошо. Идите за вещами, я прикажу выписать документы. — И уже вслед сказал:

— А беседы вы так и не провели. Жаль…

Костя помчался к свинарнику. Он понимал, что в чем-то предает Марию, но верил, что она поймет и простит. Впрочем, думал он и о другом, потому что все время как бы уговаривал себя в том, что иначе поступить невозможно: жалел, страшно и страстно жалел о еще одной, так и не свершившейся ночи. Его ночи. Такой ночи, которой уже может и не быть, — жаркой, запростынной, мучился от этого, но все-таки бежал к свинарнику.

Марию он увидел издали. Она собирала с вешал вымороженное, слабо поблескивающее белье. Оно напрочь сливалось с окружающим, и темная статная фигура Марии выделялась резко и чуть зловеще. Костя невольно отметил: "Белье серое, а полностью сливается со снегом". Это его заинтересовало, но Мария издалека узнала его, бросила белье прямо в сугроб и пошла навстречу, и он забыл о том, чем его заинтересовала странная особенность стылого белья.

— Понимаешь… — начал он, но, увидев ее встревоженное лицо, задохнулся и жалобно проговорил:

— Прости, пожалуйста…

Он опять осекся — получалось, что он в чем-то виноват. И уж когда встали друг против друга, он объяснил, в чем дело, увидел, как меркнут ее глаза, как вся ее ловкая, статная фигура словно расплывается и оседает.

— Я понимаю, — покивала Мария. — Я все понимаю…

Он чувствовал, что она понимает не все. Он и сам понимал не все. Но в нем жила властная, не поддающаяся объяснению сила высшей целесообразности происходящего, он верил, что по-иному поступать не может. и потому попросил:

— Так ты, понимаешь, сходи к Колпакову. Сходи… хоть пару раз.

Он вытащил все деньги, что оставались при ном, засунул их за пазуху ее ватника и, понимая, что не так прощаются добрые люди, но все-таки веря в то высшее, что есть в человеке, значит, и в нем и в Марии, почти наверняка знал, что навестит она Колпакова.

От этого темные, жесткие глаза его потеплели и чуть скуластое лицо с полными губами стало очень добрым.

Глаза у Марии блеснули никогда не виданным Костей огнем — влажным, нежным и чуть болезненным, некоторое время она всматривалась в него, потом слабо охнула, взяла Костю за рукава шинели, притянула к себе и покатала голову по его груди. Он попытался обнять ее, но она оттолкнула и сказала:

— Что ж… Вот и отлюбились… — Смахнула слезу и неловко, виновато улыбнулась. — Дай бог, Костик, чтоб до свидания. Иди.

Он еще ждал, еще надеялся, что будут сказаны и им и ею какие-то особенные, неповторимые слова, но сам таких не находил. Она еще раз сказала: «Иди», круто повернулась и пошла к слившемуся со снегом, слабо поблескивающему белью. Костя смотрел ей вслед и то злился неизвестно на что, то бешено жалел и ее и себя. Потом тоже круто повернулся и торопливо пошел назад, шепча:

Ну, вот и все… Все…

Но он врал себе, он надеялся, что это расставание — не последнее, что еще будут встречи, потому что вот сейчас только он понял, как же ему трудно отрываться от нее.

Ребята из избы-палаты были еще на обеде, водка с закуской оказались нетронутыми, и он добавил к ним записку, потом забежал в штаб медсанбата, прихватил документы и пошел в полк, на передовую.

Шел он легко, быстро, стараясь вспомнить, что его заинтересовало при расставании с Марией, но он не мог сделать этого, потому что думал о ней. Тогда он заставил себя думать о деле, о передовой, и в конце концов это ему удалось.