Шесть дней в мае

(Из записей Е. Тамма)

К вечеру ветер стих настолько, что Эверест перестал гудеть. Сразу исчезло ощущение, будто бы над головой летают самолёты. Взлохмаченные облака то и дело проносятся перед луной, и окружающие горы то надвигаются тёмными громадами на лагерь, то отступают, и тогда их чёткие силуэты дополняются таинственным блеском ледовых склонов. Привычный аккомпанемент регулярных обвалов на ледопаде и лавин, срывающихся где‑то по соседству, кажется тревожнее обычного.

Почти час как маятник слоняюсь между “Кхумбалаторией” (как в шутку называют палатку доктора) и палаткой ленинградцев. Это единственная приличная “улица” в лагере, который стоит на засыпанной камнями, сравнительно спокойной части ледника. Но и здесь, среди палаток, немало трещин – надо быть внимательным. Это хоть немного отвлекает от непрерывных, назойливых мыслей о событиях, развивающихся сейчас наверху. Маленькая рация, висящая на плече, издаёт лёгкое настораживающее шипение.

Для нас весь мир сжался теперь до размеров ледника Кхумбу и окружающих вершин. Не возникает мыслей ни о ком и ни о чём постороннем. Даже регулярные переговоры с “большой землёй” кажутся лишними, отвлекая от того, что происходит здесь.

Луна вновь скрылась в облаках. В наступившей темноте в нижнем ярусе лагеря сказочным теремом засверкал огромный шатёр “кают‑компании”. Его жёлтые и синие полотнища подсвечены изнутри мощной керосиновой лампой. Из шатра доносятся приглушённые голоса. Внешне в лагере всё спокойно. Однако любой старожил заметит необычное напряжение, не покидающее сегодня ни нас, ни шерпов, ни офицеров связи. Сейчас ещё 4 мая. Утром, в 6.15, из лагеря‑5, с высоты 8500 метров, на штурм вершины вышла ударная двойка – Эдик Мысловский и Володя Балыбердин. Мы узнали об этом во время утренней связи. С тех пор в базовом лагере и в группах на маршруте рации оперативной связи включены на приём. В 14.15, когда мы были в “кают‑компании” на обеде, наконец‑то послышался усталый и немного растерянный голос Володи. В отличие от других групп, в этой двойке на связь всегда выходит он, а не руководитель. Я не пытался докапываться до причин, но думаю, у него сохранялось больше сил и ему, как более инициативному наверху, Эдик перепоручил связь с базой. Мы уже привыкли к его спокойной и чёткой информации. На этот раз всё было необычно.

“Евгений Игоревич, идём и идём вверх, каждый пупырь принимаем за вершину, а за ним открывается новый. Когда же, наконец, всё кончится?!”

Я попытался сказать что‑то ободряющее, выражал уверенность, что скоро уже и вершина. Просил регулярно выходить на связь. В “кают‑компании” все сразу загудели. Возбуждение нарастало. Юра Кононов разъяснил обстановку офицерам связи. Минут через двадцать Володя вновь вызвал базу. Сразу воцарилась тишина.

“Впечатление такое, что дальше всё идёт вниз. Как вы думаете, это вершина?”

Такого вопроса я не ожидал. Стало ясно, что ребята первыми осуществили мечту наших альпинистов, что кусок жизни, заполненный неимоверно тяжёлой, нервной работой, кажется, будет оправдан. Точнее, всё это стало ясно чуть позже”, а тогда огромное напряжение последних лет нашло наконец лазейку и я с трудом сдерживался, чтобы не дать волю эмоциям. Проглатывая комок, застрявший в горле, поздравил Володю и спросил, где Эдик. Он ответил, что Эдик уже подошёл или подходит – точно не помню. Поздравил обоих, просил описать и отснять всё, что они видят кругом, и быть осторожными при спуске. Напомнил, что мы всё время на прослушивании и ждём регулярной информации. С трудом закончил связь и бросился из палатки – не хотелось показывать слабость. По дороге кто‑то поздравлял, обнимал, похлопывал по плечу, но я уже плохо различал окружающих.

В дневнике Балыбердина описание этого момента выглядит примерно так: “Тамм бесстрастным, сухим голосом, даже не поздравив нас с победой, потребовал точно описать, что мы видим вокруг”. Я‑то хорошо помню, что поздравил, и не единожды за короткую передачу, ставших мне сразу ещё дороже и ближе ребят. А что касается бесстрастного голоса, что же, даже он давался мне почему‑то с трудом.

Первый сеанс связи с вершиной состоялся в 14 часов 35 минут. Перед спуском связались ещё. Конец этого сеанса успел записать Кононов (магнитофон был подключён только к той рации, которая находилась в радиопалатке). Из‑за страшного холода на вершине аккумулятор в рации у ребят подсел, слышимость ухудшилась, и не всё можно было разобрать.

Балыбердин. Нет, рация работает, просто надо было подойти пять метров к треноге (имеется в виду тренога, установленная на вершине).

Далее неразборчиво.

Тамм. Приём, приём, Эдик!

Мысловский или Балыбердин (голос неразборчив). Этой треноги китайской нету, снег поднялся над гребнем метра на два с половиной, наверное... и торчит какой‑то кончик.

Тамм. Года четыре назад торчала она, по описанию, на двадцать сантиметров, так что вы можете её и не найти... Действуйте по обстановке и, главное, снимите панораму. Ну, поздравляем вас. Эдя! Не задерживайтесь, спускайтесь вниз скорее. Потому что поздно будет и вы спуска, боюсь, не найдёте.

Балыбердин. Всё ясно. Сейчас немного панораму затягивает туманом. Крупа снизу. Оставляем баллон, кислородный баллон.

Двойка начала спускаться с вершины в 15.35. С этого момента в базовом лагере радость соседствовала с напряжённым ожиданием. Спуск, даже на обычных маршрутах, бывает сложнее подъёма. А ребята тратили уже последние физические и нервные силы. Прежде чем сегодня утром выйти из лагеря‑5, они семь дней работали наверху. Обработка верхнего участка далась очень тяжело, особенно Эдику. Не избежали они к ЧП. Начиная с 29 апреля работали ежедневно до позднего вечера, до полной темноты. И это на трудных скалах, в холод и снег, на высоте 8000 метров и выше!

1 мая я записал: “Пока это был самый страшный день (точнее, ночь) во всей экспедиции. Мысловский и Балыбердин в 18.00 перенесли связь на 20.00, так как ещё работали на маршруте. Но до 8.30 утра на связь не вышли. Я всю ночь “пролежал” с рацией. Что тут было! Но вида, кажется, не подал. “Сукины дети” эти двое!”

Последнее замечание вызвано тем, что в предыдущие дни они неоднократно переносили последний сеанс связи и он проводился не ранее 21–22 часов. Для нас это было связано с дополнительной нервной нагрузкой, а для них это было к тому же неимоверно изнурительно. Но каждый раз такой ценой они “выжимали” дневное задание до конца, закладывая будущий успех экспедиции и свой успех.

Володя – кремень. Он должен всё выдержать. А Эдик? Почему такой вопрос? Откуда он, разве есть сомнения? Нет. А всё же? И тут выплывает, пролезает откуда‑то мысль о запрете. Как же она должна мешать Эдику спокойно работать!

В Москве на последнем этапе медицинского отбора его вдруг забраковали. Сколько было споров и пересудов! Сколько раз, на всех уровнях, возвращались к этому вопросу. В результате у меня сложилось твёрдое мнение, что это ошибка. Да и сам запрет был не полный и категоричный, с ясным объяснением, а что‑то половинчатое и расплывчатое. Эдик поехал с нами, но мне была дана директива (уже не медиками): не выпускать выше 6000 метров. Однако события требовали другого, они же подтверждали мнение об ошибочности запрета. И он не был отстранён от работы наверху. Это вызвало раздражение руководства в Москве. Наконец оттуда в Катманду с особыми полномочиями командировали Ильдара Азисовича Калимулина. Удивлённый его неожиданным приездом и очередным запросом о Мысловском, 23 апреля я передал ему подробную радиограмму: “Хочу, чтобы вы чётко поняли ситуацию. Мы всегда говорили, что основным препятствием может быть погода. В этом сезоне она отвратительная. До сих пор ежедневно идёт снег, холодно. Говорят, даже в районе Тьянгбоче ещё не распустились цветы. Вам, наверное, уже сказали, что в Катманду лишь несколько дней назад открылись горы – месяц их там не видали. Это внизу, а на маршруте условия сверхтяжёлые – заснеженность, ветер и очень сильный холод. Создаётся впечатление, что в этом году нет предмуссонного периода, благоприятного для восхождений. Условия, близкие к зимним.

Я говорю это для того, чтобы стало ясно: ребятам приходится работать в тяжелейших условиях. Маршрут, как мы и ожидали, технически сложный даже для нормальных высот. Много участков высшей категории сложности. Убеждён, что этот маршрут (если его не повторит кто‑нибудь в следующем году, когда будут ещё целы наши верёвки) долго не пройдёт ни одна группа. И если мы его одолеем, это будет действительно новое слово в высотном альпинизме.

Все участники работают на пределе возможностей: только так можно одолеть этот маршрут. А они, возможности, не у всех одинаковые.

В условиях, когда число выходов должно быть ограниченным, чтобы люди выдержали до конца, на первых порах не все справлялись с заданиями. Группы сократились из‑за заболевших, а дело должно двигаться неукоснительно – иначе невозможен успех. Должны были появиться сильные лидеры, которые показали бы всем, что можно работать с запланированными заданиями. Такими лидерами оказались сначала двое – Мысловский и Балыбердин. Они, когда это стало необходимо, выполняли работу за четверых. Но надо было, чтобы в каждой группе появился такой лидер, способный доводить дело до конца. Иначе недоработка на выходе одной группы срывала всё дело.

Итак, когда дорог был просто каждый участник, способный работать на высоте, не говоря уже о лидерах, я должен был либо слепо руководствоваться директивой и снять с работы одного из выявившихся лидеров и тем самым вывести из строя целиком одну группу (в ней оставалось в то время только двое полностью трудоспособных), либо исходить из здравого смысла, условий на месте и интересов основной задачи (опасность для здоровья Мысловского здесь такая же, как и у других). Я, естественно, выбрал второй путь, и менять решение не могу и не вижу оснований. Очень прошу до окончания работы не возвращаться к этому вопросу. Сейчас наступила ответственная фаза и надо сосредоточиться не на полемике по уже решённому делу, а на очень трудных моментах сегодняшней работы: всё даётся нам с огромным трудом. И сейчас я опять выпускаю связку Мысловский – Балыбердин.

Предвидеть заранее, что они составят основную двойку на этом этапе работы, мы, конечно, не могли. Это уже просто естественный отбор, который, как всегда, происходит в тяжелейших условиях”.

Ильдар Азисович всё понял. Больше к этому вопросу никто не возвращался. Никто, кроме, наверное, нас с Эдиком. А вот теперь, ожидая вестей сверху, я думаю, что этот пресловутый запрет висит над ним как дамоклов меч и мешает спокойно работать.

Они вышли из базового лагеря 27 апреля с заданием обработать участок от 8250 до 8500 метров и установить лагерь‑5, а если после этого хватит сил – выйти на штурм вершины. Оба проделали огромную работу и с чистой совестью могли сегодня утром начать спуск, но пошли вверх. И как бы ни было им трудно все эти дни, мы с Анатолием Георгиевичем верили, что так и поступят два этих очень разных, ярких человека, которых объединяет лишь высочайшее чувство ответственности и редкое умение “выкладываться” – отдавать всего себя без остатка, когда это нужно. А это бывает очень трудно делать изо дня в день, да ещё когда тебя никто не видит! Когда почти всё время под тобой многокилометровая пропасть. Когда ветер и стужа выдувают из тебя всё живое и стремятся сбросить вниз. Когда любой неверный шаг... – но об этом не думают. Когда короткий сон – не сон, а не приносящее отдыха забытье. Когда каждое движение (высота!) требует неимоверного напряжения. И когда к тому же никто не пожурит и ничего не скажет, если ты не выдюжишь и уйдёшь вниз.

Итак, в 15.35 они начали спуск с вершины. А вскоре Володя понял, что сил у них может не хватить. У Эдика кончался кислород. Сам Балыбердин днём всегда работал без кислорода.

Около 17 часов вновь заработала рация. Балыбердин вызвал базу. Его слушала и группа Валентина Иванова, уже поднявшаяся к этому времени в лагерь 5. Володя информировал, что движение происходит чрезвычайно медленно. Если дело пойдёт так и дальше, то не исключена холодная ночёвка. Это уже был сигнал тревоги. Холодная ночёвка вконец вымотанных людей, на высоте 8500 метров, без кислорода – практически невозможное дело. Вот отрывок записи этого сеанса связи.

Балыбердин. Я думаю, что до восьми тысяч четырёхсот метров мы не спустимся. Вышли бы навстречу с кислородом, что ли. И если есть у вас возможность, то что‑нибудь горячее, чай какой‑нибудь. Как поняли?

Иванов. Хорошо, мы сейчас что‑нибудь сообразим.

Тамм. А где вы сейчас? На сколько вы от вершины спустились?

Балыбердин. Я оцениваю высоту восемь тысяч восемьсот метров.

За два часа они спустились только на пятьдесят метров! На равнине это эквивалентно примерно одному шагу в минуту.

Тамм. Понял, понял. Как идёт Эдик?

Балыбердин. У него кончается кислород.

Трудно не оценить деликатность ответа!

Тамм. Ясно, ясно! Имей в виду, что мы всё время на связи, но главное – с Валей связь поддерживай.

Разговор между Таммом, Балыбердиным и Ивановым продолжался ещё некоторое время, потом база вызвала Иванова.

Тамм. Валя, одной двойке надо выходить вверх. Второй, может быть, пока не двигаться. Запас кислорода взять из расчёта спуска двоих. Как понял?

Иванов. Понял.

Кислород в баллонах был основным грузом, который каждая группа, ценой больших усилий, выносила в верхний лагерь для того, чтобы идти затем на вершину. Кислород был здесь основной ценностью и дефицитом. Группе, выходящей навстречу первой двойке и спускающейся с ней, не должно было хватить кислорода (даже если останутся силы!) для того, чтобы вновь пойти потом на вершину. И это понимал, конечно, Балыбердин.

Балыбердин. Мне, видимо, кислорода не надо. Мне бы попить или поесть что‑либо горячее, слегка так, восстановить силы.

Тамм. Володя, это пока, а позже нужен будет кислород. Сэкономишь – очень хорошо. А немножко подпитаться нужно. Сложно будет спускаться, а если ночь холодная – совсем трудно будет.

Молчание.

Балыбердин. Валя, решайте сами, а мы пока продолжим спуск.

Темнело. Вскоре Балыбердин вышел на связь и узнал, что двойка Бершов – Туркевич движется к ним с кислородом, питанием и медикаментами. Володя беспокоился, что они могут разминуться в темноте, из‑за ветра не услышать друг друга. Удалось связать их с Бершовым, и с тех пор всё затихло.

Почти два часа от них ни звука. Я мотаюсь по лагерю и не могу отвести глаз от далёкого предвершинного гребня. Как и луна, он время от времени пропадает в жутком вихре несущихся там облаков. Кое‑кто уже потянулся из “кают‑компании” к своим палаткам. Очередной раз дойдя до “кхумбалатории”, собрался развернуться, когда наконец‑то шипение прекратилось. Раздался голос Балыбердина. Он заметно торопился. Сразу же попросил отвечать без задержки, так как “питание сейчас сядет и связи не будет”. Сообщил, что они встретились, получили горячее и кислород. Теперь могут идти вниз сами. Потом неожиданно передал, что Бершов просит разрешить их двойке подняться на вершину: “Она здесь, рядом”.

Промелькнула мысль: “Тоже мне, придумали! До лагеря‑5 уставшей двойке ещё идти да идти. Нельзя считать, что критическое положение миновало, ведь впереди ночь. А они – вверх!” Пока всё это ещё прокручивалось в сознании, ответил: “Нет!” И тут услышал голос Серёжи Бершова, прервавшего Балыбердина: “Евгений Игоревич, почему нет, сейчас луна светит и ветер стих. Мы быстро наверх – и догоним ребят”.

Действительно, почему нет? Надо подумать, но всё время мешает, просто давит мысль, что связь сейчас может прекратиться. Чувствую, что кто‑то, услыхав наконец разговор, подошёл и стоит рядом. Кажется, это Кононов. Так почему же всё‑таки нет? Допустим, они спускаются в пятый вчетвером, а там ещё двое. Шесть человек в маленькой палатке. Двое из них предельно уставшие и беспомощные. Это не отдых перед тем, как одним продолжить долгий спуск, а другим идти на штурм. А кислород! Хватит ли его? Если первая двойка, как они говорят, спустится сама, то можно успеть отдохнуть, пока вернутся с вершины Бершов и Туркевич. А там уже будет время выходить вверх Иванову и Ефимову. В палатке вновь останутся четверо. Так же, как и мгновением раньше, это только “варилось” в голове и окончательно не созрело, когда задавал Бершову вопрос: “А сколько у вас кислорода?” Он ответил сразу: “По триста атмосфер на каждого”.

Всё стало на свои места – имеет смысл идти к вершине. Они получили “добро”.

Итак, первое действие премьеры, которая подготавливалась всей труппой с таким трудом, ещё не закончилось, а второе – началось. Не было никаких мыслей о том, что это будет первое ночное восхождение (в чём ” до сих пор не уверен), ни тем более об ответственности за столь спорное решение. Анатолий Георгиевич, когда я рассказал ему о переговорах, как всегда в таких случаях, поддержал меня. Подобное единство взглядов было очень существенно для работы всей экспедиции.

Наши переговоры состоялись в 21.30. Примерно в 22.30 дежурные у рации и я в своей палатке слышали вызов: “База, база!” Потом ещё раз. И всё кончилось до утра, до плановой связи в 8.00. Казалось, мы начали привыкать и во сне прослушивать эфир. Правда, сном можно было назвать только те короткие периоды, когда побеждала мысль: “Всё хорошо, просто у них питание рации село”.

А в это время двойки встретились на предвершинном гребне, после того как спускавшиеся прошли фирновые участки. В скупом и обманчивом свете луны таинственным казался гребень, сложенный из плит черепичного строения. Он не очень сильно изрезан, однако оба склона, особенно обращённый в сторону Непала, круты и опасны. Эти склоны – как чёрные бездонные колодцы, из которых то выдувается со свистом снежная крупа, то слышится зловещий, с большими перерывами, стук уходящих вниз камней,– неотступно сопровождают идущих. И холодно, страшно холодно.

Предельно замученными и замёрзшими казались Эдик и Володя. Их продвижение замедлялось не только отсутствием сил. Выходя утром на штурм, они взяли лишь самое необходимое, а поскольку погода была хорошей, оставили кошки. К вечеру пошла снежная крупа, и, сухие днём, скальные плиты превратились теперь для них в ловушку,– приходилось идти только с попеременной страховкой. От этого оба ещё больше промерзали. И всё же встреча с друзьями, горячее питьё, которое под пуховками принесли Серёжа Бершов и Михаил Туркевич, и, конечно, кислород, как посчитали все четверо, достаточно восстановили силы первой двойки. Безусловно, Серёжа с Мишей казались по сравнению с ними свежими и энергичными. Разгорячённые подъёмом, воодушевлённые, они стремились вверх, при условии, что их помощь сейчас больше не нужна. Со своей стороны Балыбердин и Мысловский тоже очень хотели, чтобы ребята попытались выйти на вершину. Это снимало с них груз моральной ответственности (не существующий на самом Деле): они прекрасно понимали, что для этих двоих повторный подъём сюда, для выхода на вершину, исключён. У Бершова и Туркевича было предусмотрено всё необходимое. Покидая лагерь‑5, они знали, что в этом их единственный шанс выйти на вершину, хотя не исключали ситуации, при которой и мысли такой не возникнет, – если нужна будет постоянная помощь и опека первой двойке. Поэтому и не просили раньше времени разрешения на штурм вершины.

Теперь, получив “добро” и уточнив у Володи детали дальнейшего подъёма, они устремились вверх.

Вызов “База, база!”, который мы слышали примерно в 10.30, был безуспешной попыткой сообщить радостную весть о победе. Поняв, что рация на таком морозе работать не будет, они прекратили вызывать базу и попытались сфотографировать друг друга при лунном свете. Но сколько можно простоять неподвижно в таких условиях?! (Попытки хоть что‑нибудь увидеть на этих снимках, несмотря на все старания специалистов, не увенчались успехом.) Пробыв на вершине двадцать пять минут, Бершов и Туркевич, по примеру первой двойки, привязали к треноге пустой кислородный баллон, вымпелы‑сувениры и начали спускаться. Неожиданно для себя они очень скоро догнали Володю и Эдика. Те практически не сдвинулись с места. Надо было организовать их спуск. В таком состоянии, да ещё без кошек, они не могли сделать этого самостоятельно. Помощь, оказанная им двумя часами ранее, не дала желаемого результата.

Началось медленное, изнурительное движение. По маршруту спуска между Мишей и Серёжей растягивалась перильная верёвка – 45 метров. Пристегнувшись к верёвке и придерживаясь за неё, вниз уходили Эдик и Володя. Потом опять работала вторая двойка, опять на очередном участке спуска натягивались перила – и всё повторялось вновь. И так много часов кряду. Временами, когда луна исчезала в облаках, приходилось двигаться в полной темноте. Ближе к утру луна скрылась совсем – работать стало ещё труднее и опаснее. Но останавливаться нельзя; это был бы конец. Истекали сутки с тех пор, как первая двойка покинула лагерь‑5. Оба были уже почти в невменяемом состоянии. Спасало только однообразие движения. Серёжа Бершов отдал свой кислород и спускался теперь без маски. Около шести часов утра 5 мая они наконец добрались до палатки. Валя Иванов и Сергей Ефимов были уже готовы выходить им на помощь. Позже Балыбердин записал в своём дневнике, что так близко к концу он ещё никогда не был. Друзья помогали ему влезть в палатку, когда силы, казалось, покинули его совсем.

И вновь возникает вопрос: где же предел человеческих возможностей? Всего через несколько часов все четверо продолжили спуск и ещё два дня шли до лагеря‑1, на отметке 6500 метров. Очень скоро Володя восстановился настолько, что никакая помощь ему уже не требовалась. Для Эдика же эти два длинных дня продолжали быть днями испытания духа и воли. Руки были обморожены. Кончики пальцев почернели, местами лопнула кожа. Они болели сами по себе, не говоря о мучениях, вызываемых рукавицами. А надо было спускаться по сложным и крутым скалам, пользуясь непрерывной цепочкой верёвочных перил. Четыре километра верёвок, на каждые пятьдесят метров минимум по три крюка, то есть минимум три раза надо этими руками отстегнуть и вновь пристегнуть страховочный карабин. Все четыре километра надо крепко держаться этими руками за жумар (Специальное устройство для подъёма по страховочной верёвке). Надо терпеть и терпеть. Никто не мог ему в этом помочь, никто не мог за него (этого он не хотел допустить) перестёгиваться и держаться.

Во всём же остальном ему непрерывно помогали Серёжа Бершов и Миша Туркевич. И конечно Володя Балыбердин.

Когда Эдик добрался до палатки, он не мог уже ничего делать сам. Ни разуться, ни переодеться, ни поесть, ни залезть в спальный мешок. Становился капризным, как ребёнок. Но это никого не выводило из равновесия: дневной работой он заслуживал большого снисхождения.

Бершов и Туркевич сделали всё, что было необходимо. Оба достойны высшей похвалы. Их выдающиеся способности скалолазов были хорошо известны и раньше. Здесь же, действуя все эти дни просто замечательно, они доказали, что являются и исключительно сильными альпинистами. В Серёже, спокойном, мягком и в то же время решительном человеке, никогда не теряющем чувства собственного достоинства, можно было заранее увидеть все те качества большого человека и альпиниста, которые так ярко проявились на Эвересте. А вот Миша – приятно удивил. Я не относил его к числу сильных альпинистов. Компанейский, весёлый парень – это да. Но бывает несдержан, не всегда контролирует себя. Таким он мне представлялся. И это подтверждалось вначале, когда ему тяжелее многих давалось “врабатывание”. Уставая, он готов был раздувать, и казалось с удовольствием, досадные для нас неурядицы, встречавшиеся на начальном этапе. Вместо спокойного анализа и поиска путей исправления ошибок готов был винить всех и каждого. А тут, в решительный период, когда надо было зажать себя и действовать, несмотря ни на что, он сработал отлично во всех отношениях. Молодец!

А в базовом лагере в эту ночь, после того как рация донесла неизвестно чей вызов, сон отступал под напором тревожных мыслей, вспоминались события прошедшего дня. Рано утром мы провожали на восхождение Лёшу Москальцова и Юру Голодова. Назавтра должны уйти их напарники – В. Хомутов и В. Пучков – последняя связка восходителей. Остальные двойки уже в пути. Завтра почти весь спортивный состав экспедиции образует непрерывную цепочку групп, двигающихся к вершине и подстраховывающих друг друга.

Поёживаясь не то от холода, не то от раннего подъёма (так уютно было в тёплом спальном мешке), мы небольшой группой столпились около Лёши и Юры. Без особого аппетита (утро, волнение) они позавтракали. Для уходящих на гору готовятся заказные блюда, и мы, провожающие, пытаемся угадать и выполнить мельчайшие их желания. Наша группа уже сработалась – провожаем на вершину шестую двойку. Стараемся не очень шуметь: большинство в лагере ещё спит. Кто‑то из шерпов, как всегда в торжественный момент выхода наверх, зажигает ритуальный огонь. Хвойные ветки горят в молитвенном очаге, сложенном рядом с “кают‑компанией”. Сквозь лёгкий благовонный дымок виден ледопад – первое препятствие на пути уходящих. Кругом всё сковано ночным морозом, только наш флаг на радиомачте бьётся на ветру.

Последние рукопожатия, ненужные, но неизбежные слова напутствия, раздражающий в таких случаях микрофон киношников – всё сразу становится показным. Ребята ушли. Наша стайка долго не расходится. Трудно оторвать взгляд от удаляющейся двойки. Но вот они скрылись за дальними сераками. Успеха вам!

Незадолго до утренней связи, во время которой проводился опрос групп, меня вызвал Голодов. Прошло менее двух часов после расставания. Такие группы обычно не включались в опрос до двухчасовой связи. Мы решили, что он хочет дать информацию о состоянии дороги через ледопад. Наверное, нужны ремонтные работы.

Вот что последовало за этим:

Голодов. Евгений Игоревич, здесь, при выхода на плато, Лёша упал с лестницы в трещину. Подвернул ногу. Я сейчас его вытащил, он наверху. В общем, всё нормально. Он не так сильно подвернул ногу. Вероятнее всего, мне сейчас надо с ним спускаться. Как поняли меня?

А ты волнуешься, Юра. Сильно волнуешься, до голосу слышно.

Тамм. Понял тебя. Навстречу выслать людей? Голодов просил прислать Трощиненко и врача Орловского, сказал, что Лёша Москальцов из трещины вылез практически сам – он “его только подтягивал”. Упал Лёша потому, что вырвались перила – перемёрз и сломался фирновый крюк. Условились о дальнейшей связи.

Наверх вышли Трощиненко и Пучков. Готовились Орловский и Хомутов.

Date: 2015-09-24; view: 294; Нарушение авторских прав