Питт и Вест-Индия

К 1759 г. в интеллектуальных кругах Европы вера в сверхъестественное встречалась все реже, но трудно говорить с уверенностью об уровне скептицизма. Ведь наблюдался любопытный двусторонний процесс. С одной стороны, имелись аббаты эпохи Просвещения, преданные деистическим или даже атеистическим принципам философов, скрывавшие отсутствие христианской веры, чтобы не потерять приходы или средства к существованию. С другой стороны, искушенные интеллектуалы, возможно, проявляли недоверие к сверхъестественному в большей степени, чем они его ощущали. Любопытен случай, который произошел в июле 1759 г. Он заставил даже некоторых неверующих скептиков усомниться в своем скептицизме.

Этот случай связан со шведским мистиком Эммануэлем Сведенборгом — человеком, чье воздействие оказалось чрезвычайно глубоким, так как оно повлияло на Канта, Блейка, Гёте, Эмерсона, Достоевского и французских символистов. Сведенборг, которому в 1759 г. шел уже семьдесят первый год, принадлежал к той любопытной категории людей, карьеру которых можно разделить на две различные части, когда от ранних достижений (независимо от их значимости) отказываются в пользу абсолютно нового и мистического направления (Анни Безант, сэр Френсис Янгхазбенд, А.Н.Уайтхед, Людвиг Витгенштейн, Карл Юнг и т. д.)

Как личность, Сведенборг не отличался чем-либо примечательным: у него были совершенно простые привычки обычного человека, он застенчиво пил чай и кофе, словно старая дева, славился добрым отношением к детям. Старомодный даже по понятиям восемнадцатого столетия, философ носил шпагу и одевался в бархат в компании, а когда отправлялся на ежедневную прогулку, то брал с собой трость с золотым набалдашником. Хотя, как правило, пишут, что у него был рассеянный взгляд и отсутствующий вид, к концу жизни у Сведенборга был обширный круг последователей, включая коронованных персон Швеции.

Сведенборг поразительно рано начал свою карьеру ученого, занимаясь исследованиями во многих различных областях — анатомии, физиологии, металлургии, прикладных науках, астрономии, чистой математике. Но в 1744 г. (в возрасте пятидесяти шести лет) он пережил религиозный кризис, в котором, по утверждению философа, ему открылось прямое видение тонкого духовного мира. Затем он создал тридцать томов, в которых говорил на латыни о своих откровениях.

Сведенборг утверждал, что у него были сверхъестественные видения, он совершал «астральные» путешествия на планеты и беседовал с Иисусом. Согласно мистику, люди существуют одновременно в физическом и в духовном мирах, но после смерти сохраняется память только о духовном мире. Жизнь после жизни или «потусторонняя» жизнь протекает в относительно светском месте, где даже у ангелов есть половые сношения. Существует ад, но без сатаны или бесов, а также рай, во многом подобный Земле, но с той разницей, что он населен бесплотными духами.

Ядро послания Сведенборга заключается в том, что Бог, рай и ад не трансцендентальны или расположены «где-то там», а находятся внутри нас. К разочарованию ортодоксальных христиан, Христос, судя по откровению, не подвергался распятию во искупление людских грехов, так как все поистине божественные явления происходят внутри нас, а не во внешнем мире. Следует отказаться от основ протестантизма и католицизма — таких, как Троица или доктрина о предопределении. Ведь искупление грехов относится исключительно к персональным усилиям в духовной жизни.

В июне 1759 г. Сведенборг вернулся из Англии в родную Швецию и остановился в Гётеборге — первом порту, в который вошло судно. 19 июля он присутствовал на обеде в этом городе в доме известного бюргера Уильяма Кастела. На обед были приглашены представители избранного общества. Обедающие обратили внимание на то, что Сведенборг очень бледен. Казалось, он чувствовал себя очень неловко.

Вскоре Сведенборг извинился, сказав, что ему нужно подышать свежим воздухом, и вышел в сад. Когда он вернулся, то рассказал обедающим, что в Стокгольме (находившемся в 300 милях) только что возник пожар, который быстро распространяется. Позднее, приблизительно в 8 часов вечера, мистик заявил:

— Слава Богу, пожар потушили в трех шагах от моего дома!

Губернатор провинции прослышал об этом экстраординарном званом обеде, пригласил Сведенборга, расспросил его и подробно записал его рассказ о видении. Через несколько дней из Стокгольма прибыл курьер, подтвердивший: действительно, вечером 19 июля вспыхнул большой пожар. Он рассказал о пожаре, и этот рассказ полностью совпадал с сообщением Сведенборга о своем видении.

Репутация Сведенборга, уже известного как ясновидца, окрепла. Его пригласили в королевскую семью Швеции, которой он предоставил другие доказательства своих возможностей и в спиритизме, и в медитативной мистике.

Сведенборг оказал глубочайшее воздействие на философа Иммануила Канта. Некоторые исследователи Канта утверждают, что его философия представляет собой бесконечную борьбу между мистицизмом Сведенборга и скептицизмом Дэвида Юма. Но, возможно, в более позднее время величайшим сторонником шведского философа был психолог Карл Юнг. Его взгляды, предполагающие «единый мир» (единство физического и духовного), мысли о Боге, как о силе внутри нас, а также «синхронность» (одновременность в пространстве и во времени важных событий, что непосвященные воспринимают в качестве случайного совпадения), абсолютно совпадали с Сведенборга. Вот каким образом Юнг объясняет странные события 19 июля 1759 г.: «Произошло… сужение порога сознания, что предоставило ему доступ к абсолютному знанию. Пожар в Стокгольме в определенном смысле полыхал и в нем самом».

Смесь науки и мистицизма у Сведенборга великолепно символизирует двуликого Януса восемнадцатого столетия в целом.

Пока такие философы, как Беркли, Кант и Юм, поднимали эпистемологические (гносеологические или относящиеся к теории познания) вопросы, которые продолжают волновать лучшие умы мира и поныне, простые люди подвергались публичным казням. Вора, укравшего яблоко, могли отправить на виселицу согласно «кровавому кодексу» Англии.

Опустошающие «Диалоги относительно естественной религии» Юма оказались настолько разрушительными для обычной христианской веры, что великий шотландский философ не осмелился опубликовать их при жизни. А между тем, в темных отсталых районах мира, которые начинали входить в европейскую орбиту, первобытные люди поклонялись акулам, крокодилам и змеям. Эти первобытные верования были насильно завезены в Европу в 1759 г., когда Франция и Британия боролись за господство в Вест-Индии. Из пятнадцати миллионов рабов, привезенных из Западной Африки в Новый Свет в восемнадцатом столетии в период процветания работорговли, приблизительно 42 процента отправлено в Вест-Индию. Многие из этого количества (10 000-12 000 рабов в год) привезены из королевства Дагомея, которое переживало великий период в восемнадцатом и девятнадцатом столетиях.

Вместе с рабами Дагомея экспортировала и темную языческую религию вуду — поклонение змеям. Религия вуду претерпела различные изменения в районе Карибского моря. Ее, в свою очередь, повторно экспортировали во французскую Луизиану.

Остров Мартиника, арена борьбы англо-французского соперничества в бассейне Карибского моря, оказался вторым центром вуду, уступая только франкоговорящему острову Гаити. В 1782 г. губернатор Нового Орлеана, обеспокоенный появлением в Северной Америке этого нового дьявольского культа, запретил импорт рабов с Мартиники.

Его тревога вполне понятна. Вуду включает в себя использование змей, жертвоприношение животных и питье крови. В классической церемонии вуду жрецы, называемые «королем» и «королевой», открывают ящик, внутри которого находится змея. Затем готовится котел кипящей воды, в который бросают цыплят, лягушек, кошек, улиток и, конечно, змею. Мужчина-танцор, представляющий «великого зомби» («Le Grand Zombi»), совершает обряд. Все участники этого необузданного буйства пьют из котла, запивая отвратительную смесь крепким алкогольным напитком. Вечер заканчивается оргией.

Белые правители боялись вуду не столько потому, что черная магия могла быть действительно использована против них, а скорее из-за того, что новую религию могли использовать смутьяны-мятежники для организации «законных» заговоров, восстания рабов и даже революций.

Вест-Индия, по общему мнения, была трофеем, за который стоило ожесточенно сражаться. Ведь главным бизнесом колониальных империй восемнадцатого столетия оказался сахар. В 1775 г. сахар составлял одну пятую всего британского импорта, он стоил в пять раз дороже табачного импорта Британии. Для умов британских министров это значило, что Вест-Индия — более важный регион, чем Северная Америка.

Самый крупный лидер Британии 1759 г. Уильям Питт ясно заявил: он полагает, что французский сахарный остров Гваделупа стоит больше всей Канады, а Вест-Индия дороже Северной Америки: «Торговля, существующая на завоеванных территориях Северной Америки, находится на чрезвычайно низком уровне. Предположения относительно их будущего сомнительны, перспективы, в самом лучшем случае, весьма отдаленные».

У него сложилось представление (хотя довольно ограниченное и говорящее об отсутствии воображения) еще со времени Бостонского чаепития в 1773 г., что цена британского импорта из Ямайки в пять раз выше цены импорта из всех американских колоний. Остров Невис сам по себе обеспечивал в три раза больше британского импорта, чем Нью-Йорк в течение 1714–73 гг., а Антигуа — втрое больше Новой Англии.

Но торговля между Северной Америкой и Вест-Индией имела равное значение для белых плантаторов на островах. Говорим ли мы о голландцах в семнадцатом веке или о британцах и о французах в восемнадцатом столетии, Северная Америка и острова в Карибском море имели дополняющие экономические системы, которые зависели друг от друга. Французы снабжали Антильские острова из Луисбурга — и наоборот. Для британской торговли центром был Нью-Йорк, обеспечивший британскую Вест-Индию продовольствием. Это позволяло островам выделять больше земли под товарные культуры.

Корабли из Нью-Йорка привозили на острова говядину, баранину, свинину, пшеницу, рис, кукурузу, хлеб, масло, сыр, яблоки, бобовые культуры, луки и маринованные устрицы. Они возвращались с сахаром, черной патокой (мелассой), шкурами, лесоматериалами и серебром вместе с оплаченными счетами (кредитными авизо). Это давало возможность купцам из Нью-Йорка закупать готовые товары в Британии. Нью-Йорк также принимал участие в треугольнике работорговли. Суда из Бристоля и Ливерпуля приходили на западноафриканское побережье, где торговали ромом и мануфактурой, покупая рабов. Последних продавали в Вест-Индии.

Французская работорговля проводилась из портов в Атлантическом океане, но в 1759 г. положение островов в группе французских Антильских островов было не столь благоприятным как островов в Карибском море, контролируемых британцами. Торговля на французских Антильских островах сосредотачивалась на белом сахаре, индиго, на хлопке и кофе, коричневый сахар имел небольшое значение. Но Мартиника, жемчужина французской Вест-Индии, страшно пострадала в самый начальный период Семилетней войны — и в результате британской блокады (особенно эффективной в 1758 г. под руководством адмирала сэра Джона Мура), и по причине нехватки кораблей, на борту которых возможно экспортировать урожаи.

Кампания на Гваделупе и Мартинике с января по май 1759 г.

В Версале положение на Антильских островах вызывало мало сочувствия. Военно-морской министр Машоль заявил об островах в 1756 г., что Людовик XV не будет защищать их корабли старой системой конвоев, так как может лучше использовать боевые суда его величества. Но острова превратятся в базы для эскадр на побережье, чтобы защищать прибывающие и отбывающие корабли.

В 1759 г. министр Беррьер прекратил оплату всех колониальных переводных векселей, заморозив этим кредиты Антильских островов. Он рекомендовал, чтобы острова искали спасения в нейтральном судоходстве. В отличие от своих предшественников Морепа, Машоля и Мора, он полагал: на Антилы допускают слишком мало судов нейтральных стран (все предшественники считали, что их было слишком много).

К началу 1759 г. разочарование французскими владениями достигло уже значительного уровня. Уильям Питт решил: появилась возможность капитализировать их в результате отсутствия боевого духа.

Уильям Питт, премьер-министр во всем, кроме титула, был одним из величайших достояний Семилетней войны. Хотя его высокомерие и отчужденность могли привести к охлаждению даже близких друзей (или, по меньшей мере, тех, кто считал себя его друзьями), как политический деятель он владел грозным арсеналом оружия. Это был циничный и жестокий человек, настоящая «сухая вычислительная машина». Он делал всегда все, исходя только из политических соображений. Питт был идеальным продолжателем дела Макиавелли в том, что он считал: в политике необходимо «выглядеть невинным цветком, но в глубине быть настоящей змеей».

Он никогда и пальцем не пошевельнул, чтобы помочь даже тем, кто предположительно был близок к нему, если это не было полезно ему для политических целей. Но в притворной озабоченности и претензии на то, что он готов оказать помощь, Питту не было равных. У него имелось много качеств врожденного артиста — импозантная внешность и властный голос. Говорят, что его выступления, звучавшие колоколом, во всем восемнадцатом столетии уступали лишь речам Дантона. Оставаясь всегда самым артистичным из всех государственных деятелей, он старался придавать себе театральный вид, мог позировать и прихорашиваться, словно самый бездарный трагический актер. Ходили слухи, что он умеет метать из глаз молнии, освещая сцену.

Уильям Питт в совершенстве владел актерским мастерством, начиная от надменно поднятых бровей до всепрощающего жеста рукой. У него имелись тщеславие и нарциссизм великих артистов. Питта по его тщеславным заявлениям можно приравнять к знаменитому французскому маршалу Виллару, который хвастливо заявлял, что способен заставить герцога Мальборо навсегда прекратить сражения. Но ему никто не верил, что он подтвердил это в битве за Молплакет.

«Я уверен, что могу спасти нашу страну, но это не сможет сделать никто другой», — хвастался он.

Его изобретательный ум был прагматичным, он отличался гибкостью, был открыт для новых предложений и способен мыслить в разных направлениях. Питт сдерживал свое презрение с помощью политического ноу-хау, что и доказал в чрезвычайно трудных отношениях с Георгом II (что было общеизвестным фактом), и своим (на бумаге) невероятным альянсов с герцогом Ньюкаслом.

В 1759 г., в возрасте 50 лет, Питт служил в предшествующей администрации в качестве главного казначея. Но самый крупный взлет его карьеры пришелся на начало войны, когда его назначили государственным секретарем в коалиционном правительстве. Непреодолимая антипатия со стороны Георга II заставила Уильяма Питта уйти в отставку в апреле 1757 г., но шумные протесты привели к тому, что его вновь призвали через два месяца.

Плохое отношение со стороны Георга II объяснялось тремя основными факторами. Во-первых, Питт выступал за войну с Францией на имперской периферии и был против конфликта на континенте. А монарх всегда считал оборону своего любимого Ганновера приоритетной. Во-вторых, Уильям Питт не питал любви и чувствовал презрение к любимому сыну Георга II — герцогу Камберленду. Он еще и усугублял это, выражая свои симпатии принцу Фредерику (старшему сыну Георга II) и лицам, окружавшим его и объединенных общими интересами в «Лестер-хуазе».

Король, со своей стороны, следуя обычаям ганноверцев, ненавидел Фредерика, который отвечал ему удвоенной неприязнью. Но все же Георгу II приходилось выносить невыносимое, когда речь шла о государственных интересах. И каждому становилось понятно: Питт оставался незаменимым в деле войны. Для многих современников политический альянс с герцогом Ньюкасла стал гораздо более удивительным феноменом.

66-летний Томас Пелхем-Холлс, первый герцог Ньюкасла — ветеран, который в течение тридцати лет стоял у руля правления в государстве. Как союзник воплощения «старой коррупции» (сэра Роберта Уолпола), он часто становился объектом брюзгливого языка Питта. Но, несмотря на все его многочисленные недостатки, продажность и посредственность интеллекта, Ньюкасл оказался человеком с какой-то особой проницательностью и хитростью. Он понимал: Уильям Питт нужен Британии. Поэтому приходилось проглатывать ядовитые насмешки и позволить лорду Честерфилду, посреднику между ними, создать союз Ньюкасла и «великого спикера» — Уильяма Питта-старшего.

Здравый смысл и гибкость Питта наиболее ярко проявляются в этом альянсе с Ньюкаслом, которого он в глубине души должен был презирать. Герцог был чисто механическим политическим деятелем, по описанию одного из историков, «невежественным в большинстве дел, кроме искусства управления Палатой общин, не обращающим внимания на то, что не могло помочь его партии и ему самому».

От природы трусливый, Ньюкасл жил в постоянном страхе перед персональными ссорами. Он посвящал почти все свое политическое умение тому, чтобы избежать «сцен», даже если это приводило к тому, что вопрос в повестке дня не рассматривался. Этот аморальный, трусливый, беспринципный, пустой человек, относился к той категории людей, которые всегда проявляют недоброжелательность к тем, с кем это совершенно безопасно. Подхалим в общении с влиятельными людьми, обличенными властью, он был беспощаден с теми, кто, как ему было точно известно, власти не имел (и даже не предполагалось, что когда-нибудь получит ее).

Существует множество комментариев, пародий и комических описаний судорожных физических движений Ньюкасла, торопливой и путаной речи, нервозной беспокойности. Создавалось впечатление, что у него постоянно нет времени. Герцог обладал пристрастием к гиперболическим преувеличениям и неисполнимым обещаниям. Горацио Уолпол сказал о нем: «Чуждая ему значимость, взятая напрокат, и реальная незначительность создавали вокруг него атмосферу, характерную для клерка… У него не было гордости, хотя и имелась бесконечная самовлюбленность. Он чрезмерно любил дело, но все равно постоянно занимаясь им, никогда не делал ничего. Оставленный сам по себе, он постоянно попадал в какие-нибудь трудности, а затем содрогался от последствий».

Наш нынешний век, который ценит политическую преданность принципу и идеологии, стал свидетелем неубедительных ревизионистских попыток реабилитировать Ньюкасла. Но трудно возразить против вердикта, вынесенного Паркменом: «Более нелепая фигура, чем герцог Ньюкасл, никогда не стояла во главе великой нации».

Для Ньюкасла Америка была далеким и маловажным пятном на карте. Вот история, рассказанная генералом Лигоньером. Было заявлено о необходимости защиты Аннаполиса, на что Ньюкасл ответил: «Аннаполис, Аннаполис! О, да, Аннаполис нужно защищать; это точно. Аннаполис должно защищать… Так, где же Аннаполис?»

Согласно Тобиасу Смоллетту, Ньюкасл был абсолютной невеждой в географии. Смоллетт в своем романе «Хамфри Клинкер» приводит следующий диалог.

«Капитан С. обсуждал характер герцога бесцеремонно.

— Этот умник, — сказал он, — все еще в постели. Думаю, если он проспит до Рождества, это станет лучшим из всего, на что он способен. Ведь когда он встанет, то не сделает ничего, а лишь выставит напоказ свою глупость. В начале войны он, страшно перепуганный, сказал мне: тридцать тысяч французов направились из Акадии к Кейп-Бретон. „Где же они нашли транспорт?“ — спросил я. „Транспорт! — вскричал он. — Они направились по суше, доложу тебе“. „По суше — на остров Кейп-Бретон?!“ „Что, разве Кейп-Бретон — остров?“ — спросил герцог. „Конечно…“ „Ха, а вы в том уверены?“ Когда я показал ему остров на карте, он в очках с серьезным видом изучал ее, затем обнял меня. „Мой дорогой C.! — вскричал он. — Вы всегда приносите нам хорошие вести, черт возьми! Я сейчас же пойду прямо к королю и доложу ему, что Кейп-Бретон — остров!“»

Но Ньюкасла восхищала готовность Питта принять на себя ответственность и успешно выполнять свои обязанности в напряженных условиях под давлением. Он остался доволен разделением труда. В результате Питт занял публичную сцену, а он сам оставался работать за занавесом — интригуя, беря взятки, стряпая сомнительные теневые политические сделки, распределяя попечительство, должности и пенсии. Уильям Питт, со своей стороны, начал проводить линию относительно того, что пока он может назначать генералов, адмиралов и послов, Ньюкасл сумеет отдохнуть.

— Я займу незначительное большинство у герцога, чтобы продолжать работу правительства, — заявил он.

Два человека стали ближе друг другу. Считая Питта младенцем в финансовых вопросах, Ньюкасл постепенно превращается в упорного защитника своего старого мучителя. Он был счастлив получить титул Первого Лорда Казначейства, когда Питт стал государственным секретарем. С другой стороны, госсекретарь высоко оценил знания Ньюкаслом финансов и попечительства. Это был, как заметил историк Фрэнсис Паркмен, «партнерский союз обыкновенной сороки и орла».

Властная база Питта была необыкновенно безопасной для любого, кто работал в парламентской системе, а не при абсолютистском режиме. Ключ его силы складывался из трех факторов.

Во-первых, союз с Ньюкаслом делал Уильяма Питта неуязвимым в Палате общин, поскольку Ньюкасл был единственным человеком в Британии, который мог угрожать ему свержением. Но герцог отказывался предоставлять должности оппонентам и критикам своего союзника. Трудно было создать даже неформальную оппозицию, так как Питт, при наличии у него протоколов и записей о судьбе предшествующей оппозиции Ньюкаслу и Уолполу, мог заявить: он выше партий, являясь патриотом, который верит в военные коалиции, а не в раздоры и фракции.

Питт заодно нейтрализовал потенциальную оппозицию среди членов Парламента из сельской местности, отказываясь повысить налоги на землю и опираясь на ополчение больше, чем на регулярные войска для обороны острова в случае вторжения. Так было снято напряжение, связанное с будущими доходами от налогообложения.

Закон об ополчении (милиции) 1757 г., каким бы противоречивым он ни был, стал умным политическим приемом. Как указывает циничный Горацио Уолпол, сельские эсквайры «посредством тихих подачек относительно призыва в ополчение… были отлучены от своей оппозиции без резкого обращения в министерство».

Во-вторых, теперь и сам Питт начал льстить Георгу II, обхаживая его и прибегая к грубой лести. Он начал с вероломного прекращения своих контрактов с принцем Фредериком и «Лестер-хаузом», вызвав ярость старшего сына короля, который стал относиться к нему как к предателю.

Питт выделил значительные субсидии и войска для обороны Ганновера, столь любимого монархом. Но одновременно (что парадоксально) он старался вызвать энтузиазм короля относительно своего грандиозного плана завоевания Канады. Министр так манипулировал Георгом, что король даже не слышал жалоб Ньюкасла на огромные военные расходы.

В-третьих, так как британские институты (особенно вооруженные силы) еще не стали бюрократическими, сильная личность могла прибрать к своим рукам невообразимо огромную власть принятия решений. Питт полностью воспользовался ситуацией, работая в малых комитетах, созданных на этот случай. В них состояли люди, пользующиеся его полным доверием — например, адмирал лорд Ансон из военно-морского флота, фельдмаршал лорд Лигоньер из армии.

Питт снаряжал крупные военные экспедиции даже без консультаций, что на современный взгляд кажется вообще невероятным. Иногда армии в полном составе отправлялись к месту своего назначения на основе решения, которое, судя по всему, было принято всего одним человеком. Неизбежная компенсация оказалась таким бременем: даже такой титан, как Питт, не мог бы выдерживать все это бесконечно. Правление одного человека, пускай и не в столь современном государстве, как Британия восемнадцатого века, невозможно в плане микроуправления. Универсальность и способность приспосабливаться означали для Уильяма Питта, что он, как казалось, стремился вычислить квадратуру круга.

Одни из старейших дебатов по вопросам английской иностранной политики восемнадцатого столетия были связаны с проблемой выбора приоритета: следовало ли направить усилия на борьбу за более широкий мир (заморскую империю), или требовалось сосредоточиться на балансе сил в Европе?

Предпочтения Питта были целиком и полностью за разгром Франции в Северной Америке, в Индии или в любом другом месте, где происходило вооруженное столкновение двух держав. Но его сдерживала не только одержимость Георга II Ганновером, но и общая военная обстановка там. К концу 1758 г. Фридрих Великий уже потерял 100 000 солдат в результате смертей, ранений, заболеваний, исчезновения без вести и взятия в плен. Казалось, прусский король близок к краху.

Питт проявил свою солидарность двумя путями. Он направил в Европу больше войск, чтобы снизить давление на своего союзника, при этом начал проводить политику «десантов» на французское побережье. Армии высаживать армии на каком-то отрезке западного берега Франции для набегов, разрушений и проведения раздражающих действий против береговой обороны. Так подрывалось доверие к военным усилиям Людовика XV.

Но Питту не удалось покататься верхом на двух несовместимых лошадках — монархе и принце Фредерика. Ему было необходимо доверие Георга II, даже любимому сыну Камберленду пришлось прочувствовать полностью гнев короля, когда принц был опозорен в 1757 г. Так как клика Фредерика и «Лестер-хауза» была против того, чтобы сделать Ганновер краеугольным камнем иностранной политики, Уильяму Питту пришлось выбирать между старым и новым патронами. Будучи реальным политиком, он выбрал короля. Но его холодный, бездушный и грубый ответ на инициативы «Лестер-хауза» разозлил Фредерика. Принц поклялся отомстить за злобную неблагодарность, на которую он не рассчитывал.

К январю 1759 г. Уильям Питт смог получить некоторое удовлетворение в результате изменения в политике, которое он предусмотрел в предшествующем году. Первый урожай, который предстояло собрать из французского сада, возрос в Западной Африке. Купец-квакер из Нью-Йорка по имени Томас Камминг сообщил Питу: в Сенегале и Гамбии, где французы охраняют колоссальное богатство (рабов, золотоносный песок, слоновую кость, серебро и гуммиарабик), используя незначительные войска, можно получить легкую добычу.

Оппортунистически настроенный Камминг предложил использовать его местные знания и опыт на благо британцам за монополию торговли в Сенегале. Питт принял это предложение и отправил незначительный отряд (два корабля и около 200 морских пехотинцев) в Западную Африку. Французский комендант Форта-Луи на реке Сенегал, очевидно, привык к синекуре. Когда эта крошечная эскадра появилась перед стенами форта, он немедленно капитулировал.

Торговцы из местных жителей поклялись в верности своим новым британским хозяевам, а Камминг исполнил свое заветное желание. Когда его корабли в назначенное время вернулись в Англию, груженые обещанными трофеями, Питт прозрел и понял, что именно он может получить с африканского берега и в каком масштабе. Особенно его потрясли 400 тонн гуммиарабика, привезенные Каммингом. Гуммиарабик (сок африканской акации) имел решающее значение для шелковой мануфактуры. Но до сего времени британским текстильщикам приходилось покупать его у голландцев по завышенной цене.

Столь же впечатляющим оказалось и количество рабов, предназначенных для Вест-Индии. Ведь владельцы сахарных плантаций в течение многих лет жаловались на недостаток рабского труда.

Питт, испытывая эйфорию по поводу этого случайного африканского везения, отправил еще две экспедиции. Одна из них захватила французский пост — форта Сен-Мишель на острове Горе. Вторая заняла факторию, торговавшую рабами, расположенную на реке Гамбия.

Возможно, была некая ассоциация между работорговлей в Западной Африке и плантациями сахарного тростника. Но следующая идея Питта заключалась в том, чтобы выбросить из Вест-Индии французские вооруженные силы, как он сделал это в Западной Африке. И снова инициатором этого был, как полагают, предприниматель, жаждущий прибыли. Уильям Бекфорд, член парламента и помещик, проживающий вне своего поместья на Ямайке, будучи закадычным другом Питта, писал ему, сообщив об уязвимом положении французов на острове Мартиника. Там они полностью зависят от контроля морских просторов своим флотом, не могут обойтись без продовольственных конвоев из Франции для себя и своих рабов, но в то же время имеют такую численность рабов и запасы богатства, стоимость которых превышает 4 миллиона фунтов стерлингов (по меньшей мере, 200 миллионов в настоящее время).

Доказывая, что Питт сможет одержать такую же легкую победу, как было в Сенегале, Бекфорд закончил свое послание словами: «Ради Господа, действуйте немедленно!»

Но Питт прекрасно знал: все аналогии между Западной Африкой и Вест-Индией слишком поспешны. Первую можно было заполучить с помощью оппортунизма, но вторая потребует мощных усилий. Его положение осложнялось необходимостью продвижения к достижению истинных целей — изгнанию французов из Америки. При этом приходилось одновременно согласовывать свои действия и с Ньюкаслом, который волновался относительно стоимости глобальных военных действий, и с Георгом II. А король настаивал на том, чтобы сделать Европу главным театром военных действий.

Чтобы жена и дети Питта почувствовали себя счастливыми, он уже пообещал им: атаки на остров Горе и на Сенегал будут всего лишь значительными новыми заморскими предприятиями в конце 1758 г.

Но целый сонм других соображений тянул Уильяма Питта к военной кампании в Вест-Индии. На самом базовом уровне на него оказывала давление мощная коалиция экономических и финансовых интересов, заставляя предпринять решительные действия там, где конкуренция с Францией за рабов, сахар и меха была напряженной.

«Золотой век» для французского сахара начался в конце семнадцатого столетия, когда плантаторы переключили свою деятельность на сахарный тростник и стали продавать свой товар дешевле, чем британская Вест-Индия. (Так и британцы продавали сахар дешевле, чем первые сахарные бразильские плантаторы).

Другим яблоком раздора стало рабство. Французская конкуренция в 1750-е гг. довела работорговлю до кризиса. До экспедиции Питта в Западную Африку британские плантаторы в Вест-Индии испытывали ужасный дефицит рабочей силы, вызванный, как правило, тем, что средняя продолжительность жизни чернокожих рабов на плантациях составляла не более семи лет.

Напротив, французы превратили Вест-Индию в главный объект экономической войны. Они не только субсидировали свою собственную работорговлю, но с начала 1700-х гг. контролировали отлов бобров в Гудзоновом заливе. Это сделало их серьезными конкурентами в торговле головными уборами.

У французов имелось преимущество и на мировых рыбных рынках. Утрехтский договор передавал им северные берега Ньюфаундленда в качестве базы для соления и сушения трески. А британцы, ограниченные более влажной южной стороной, не могли состязаться с ними по качеству заготовленной трески, поэтому уступали в мировой рыбной торговле.

Каперство и контрабанда тоже стали большой проблемой в Вест-Индии. Главной причиной того, что французские острова с плантациями сахарного тростника приносили больше дохода, чем британские, оказалась контрабанда между французскими островами и британской Северной Америкой. Ром из Род-Айленда, который высоко ценился, делали на основе французской мелассы или черной патоки. А ее ввозили нелегально.

Короче говоря, американские колонисты могли покупать контрабандную мелассу, поставляемую с французской Вест-Индии дешевле, чем они могли купить ее из британских источников на открытом рынке. Так в дополнение к более дешевому снабжению рабочей силой и к большим площадям плодородных земель, у французов имелся готовый рынок для своей продукции в британской Северной Америке. И это оказалось важным для экономической жизни островов. Ведь французы покупали продовольствие и лесоматериалы с контрабандных доходов.

Продажа мелассы, доставляемой из французской Вест-Индии, была запрещена во Франции для защиты отечественных производителей бренди. Поэтому без североамериканского рынка островитяне-французы испытали бы жесткое давление. Безусловно, они не смогли бы наслаждаться репутацией самых богатых и процветающих колоний среди имперских колоний во всем мире.

Сталкиваясь с такой ситуацией, британская Вест-Индия должна была ограничиться монополией, которой использовались в самой Британии, а также серьезным расширением отечественного рынка. Но здесь имелось одно из тех «противоречий», которые заявят о себе сразу же после Семилетней войны. Оно выразилось в борьбе между метрополией и колонистами Северной Америки. Экономические интересы Британии и ее североамериканских колоний оказались различными, что и проявилось в явных меркантильных противоречиях. С точки зрения колонистов, превосходство на островах французов оставалось желательным. С точки зрения метрополии, чрезвычайно важно, чтобы выжили британские колонии в Вест-Индии. Ведь только одна Ямайка покупала британской мануфактуры больше, чем Виргиния и Мэриленд вместе взятые.

Помимо прямой угрозы экономическим интересам на островах, Питту приходилось взвешивать два других, еще более важных фактора. Во-первых, это были общие военные, военно-морские и стратегические соображения относительно Вест-Индии. Ведь новое направление в иностранной политике, взятое им, означало отход от простой защиты коммерции. Ему требовалось разрушение и опустошение торговли противника вплоть до открытой агрессивной войны. Генеральное стратегическое положение, занимаемое британцами в Вест-Индии, казалось малообещающим; географические условия были благоприятны для французов.

В начале Семилетней войны четыре государства одновременно владели островами в Карибском море. За Испанией оставались Тринидад, Пуэрто-Рико, Куба, Багамские острова и восточная половина Эспаньолы, которую испанцы называли Санто-Доминго (современная Доминиканская Республика). Голландия получила Кюрасао. Вместе с британцами (у которых дополнительно имелись острова Ямайка, Барбадос, Сент-Киттс, Невис, Антигуа и Монтсеррат) она управляла Виргинскими островами. Франция оккупировала западную часть Эспаньолы (современная Республика Гаити) и большую часть остальных островов плоть до дальнего юга, до Гренады. В число этих территорий входили превосходные Мартиника и Гваделупа.

В дополнение ко всему сказанному, имелся целый ряд официальных нейтральных островов — Сент-Люсия, Сент-Винсент и Доминика (не путать с Доминиканской Республикой). Фактически ими управляли французы с Мартиники.

Британские владения оказались очень неудобно расположенными. Ямайка находилась очень далеко с подветренной стороны относительно остальных островов, а на Барбадосе, расположенном с самой наветренной стороны, не имелось ни одной гавани, пригодной для военно-морской базы. Начиная с 1745 г. Королевский Флот имел две базы — на Ямайке и на Подветренных островах.

С другой стороны, у французов были две базы в гораздо более благоприятных стратегических нишах: одна — на северном побережье Санто-Доминго, она господствовала над наветренным выходом в Карибское море. Вторая — на Мартинике.

Это стратегическое превосходство усиливалось торговыми маршрутами. Корабли британского торгового флота, направляющиеся на две стоянки, расположенные на большом расстоянии друг от друга, расходились в разные стороны перед входом в Карибское море и оказывались особенно уязвимыми, когда направлялись в воды с наветренной стороны от Барбадоса и Антигуа.

Французские каперы безжалостно охотились за английскими кораблями, совершающими плавание как во внешнем, так и обратном направлении при возвращении на базы, а также за судами, ходящими между портами транзитной торговли. Особенно предпочитали охоту на маршруте к Антигуа.

Мартиника и Гваделупа были общеизвестными гнездами каперов, изрезанность береговых линий превращала их в идеальные места для выполнения хищнических рейдов. Небольшие британские крейсера оказались недостаточно мощными, чтобы атаковать этих корсаров в глубине островов, поскольку их «штаб-квартиры» находились слишком глубоко в тропических «фьордах». Поэтому французские пираты стали недосягаемыми для военных кораблей.

Между прочим, французы были в относительной безопасности, так как все их острова располагались на наветренной стороне от британской базы в каждом районе. Задача Королевского Флота оказалась особенно трудной, так как он дополнительно должен был защищать торговлю между британской Вест-Индией и Северной Америкой. Военно-морские командующие пытались использовать конвойную систему для противодействия угрозам со стороны французов, а также тройную морскую стратегию. Суда на рейде вели наблюдение за французскими базами в Санто-Доминго и на Мартинике. Самые крупные военные корабли патрулировали воды с наветренной стороны островов Барбадос и Антигуа. Небольшие крейсера и фрегаты сосредотачивали наблюдение на гнездах каперов, уделяя особое внимание Подветренным островам.

Но самое важное в этих сложных ежедневных диспозициях заключалось в том, что Питт должен был найти правильное место для Вест-Индии в мозаике глобальной стратегии и геополитики. С одной точки зрения, она являлась точкой пересечения экономических интересов внешнего мира: торговля лесоматериалами Северной Америки и работорговля Западной Африки сходились в этой точке. Но более всего подстегивал страх. Хотя британцы (на бумаге), как могло показаться, выигрывали борьбу за Восток (британская «Ост-Индийская компания» имела фактории от острова Св. Елены до Борнео), они испытывали тревогу. Вторжение французов усиливалось, быстро рос объем их торговли. Иногда страх перерастал в паранойю: воображение британцев рисовало им картины, что французы пытаются «окружить» их колонии в Северной Америке. А воображение французов навязывало им мысль, что британцы хотят сначала отрезать Канаду от территории Луизианы, а затем захватить обе провинции по отдельности.

В каждом районе мира имелись свои «горячие точки», но Питт считал, что Вест-Индия — более важный театр военных действий, чем Индия. Участие Королевского Флота было значительным: в Индии у британцев на рейде стояли четыре линкора и три крейсера, в Вест-Индии — двенадцать и двадцать соответствующих классов кораблей. Как объективные интересы, так и просто объем торговли в Карибском море оказались намного больше, чем на Индостане. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, как только Питт почувствовал достаточные силы для войны поистине в глобальном масштабе, он открыл второй фронт в Вест-Индии, а не в Индии.

У Питта был еще один мотив для предполагаемой им военной кампании в Вест-Индии. Войны восемнадцатого столетия не требовали ни решительной победы, ни выполнения целей современной войны — например, безоговорочной капитуляции. Ньюкасл постоянно предупреждал своих коллег о катастрофических расходах на его проекты. Он сообщал, что наступит такое время, когда финансисты Лондонского Сити более не станут ссужать деньги правительству. Когда этот день наступит, вспыхнувший в результате кризис доверия заставит любое возможное правительство запросить мира и условий его заключения.

Питт соглашался: невообразимо огромная стоимость войны означает, что она должна быть закончена по возможности в самые короткие сроки. По его представлениям, хороший мир — это полное изгнание французов из Северной Америки, но с условием, что британское превосходство в Средиземноморье должно быть сохранено полностью. Поэтому, хотя в 1759 г.

Питт поставил перед собой цель провести настоящую агрессивную войну в Вест-Индии, которая вызовет новое опустошение в Карибском море, но эта война не рассчитана на постоянные завоевания, как военная кампания в Канаде.

За столом мирных переговоров Питту нужна была Мартиника — важная фишка в сделке. Он мог обменять ее на Минорку. Встает очевидный вопрос: если Минорка настолько важна, отчего же вместо этого не отправили туда экспедицию? Здесь перед нами обнажается отличительное свойство стратегического мышления британского лидера. Прежде всего, Минорка была крепким орешком, который расколоть было не так просто, как Мартинику. Кроме того, здесь виден прекрасный способ убить сразу двух зайцев одним выстрелом: захватить французский эквивалент Ямайки и добиться завоевания, которое французы будут рады вернуть себе, отдав Минорку. Мартиника, в конце концов, была островом, который экспортировал 20 000 тонн сахара в год. И Франция сделает все, чтобы вернуть его для укрепления слабых связей между рекой Св. Лаврентия и Новым Орлеаном (при постоянном условии, что Канада (Новая Франция) продолжит существовать в качестве французской территории).

Питт усердно объяснял свои мысли внутреннему кабинету. Ньюкасл повторял доводы против: не следует расширять войну на периферии, когда военная ситуация в Европе складывается столь опасно. К тому же, британский кредит дошел почти до критической точки. Было уже достаточно плохо, когда Британия сражалась на континенте и в Северной Америке. А теперь Питт предлагает войну еще и в Вест-Индии! Где же все это закончится? Если Питт действительно серьезно говорит о Мартинике, придется экономить на других театрах военных действий. Очевидным кандидатом на ограничения станут серии «десантов» на французское побережье, предназначенные для снятия давления на Фридриха Прусского. Но лидер настаивал, чтобы эти атаки продолжались с целью прикрытия экспедиции на Мартинику, в ином случае французы могут мобилизовать ресурсы и нанести обратный удар по Вест-Индии.

Ансон встал на сторону Ньюкасла. Он объяснил свой аргумент тем, что «проект Мартиника» был опасным донкихотством: слишком много кораблей будут отсутствовать в Вест-Индии, если французы внезапно примут решение о начале вторжения в Британию. Но Ансон всегда не был готов оказать действительно большое давление на Питта, если премьер-министр уже принял решение. Поэтому главным оппозиционером в сентябре 1758 г. продолжал оставаться Ньюкасл.

События развивались столь стремительно, что Питт злобно угрожал отозвать все британские войска с континента, если не сможет осуществить свой план относительно Мартиники. Безусловно, он блефовал, поскольку вряд ли был готов приобрести врагов в лице Георга II и Ньюкасла одновременно. В качестве подачки Ньюкаслу он обещал: не считая экспедиции в Западную Африку, которая была уже снаряжена, после Мартиники больше не будет никаких глобальных рискованных предприятий. Ворча, герцог согласился, и его согласие поддержало изменение мнения Адмиралтейства.

К началу октября Ансон уже рассказывал доверенному лицу Ньюкасла лорду Хардвику, что он предвидит немного барьеров для успешного результата в Вест-Индии. Адмирал считал «амфибийные операции» изобретательным решением. Он прокомментировал: все предприятие было великолепно продумано — берег для высадки морских пехотинцев хороший, разработаны надежные планы на тот случай, если придется отступать. И хотя оппозиция достигла наивысшего уровня, в парламенте она незначительна.

В ноябре Палата общин утвердила военный бюджет, равный 13 миллионам фунтов стерлингов на 1759 г. — самое крупное ассигнование в военное время из всех, которые утверждали ранее. Горацио Уолпол заметил (наполовину восхищенно, наполовину брюзгливо): «„Нет“ можно услышать от старой девы столь же быстро, как и от Палаты общин».

Наконец 12 ноября 1758 г. великая экспедиция Питта в Вест-Индию вышла из Портсмута. 9 000 мужчин и горстка женщин отправились на Барбадос на борту семидесяти трех кораблей под командованием генерала Перегрина Томаса Хопсона, фаворита Георга II. Королю нравилось то, что командующим сделан пожилой человек. Имея почти старческое предубеждение против молодых людей, монарх преднамеренно выбрал этот метод, чтобы поставить Питта на место. Согласно сплетнику Горацио Уолполу, гомосексуалисту и сыну сэра Роберта, выбор пожилого и упрямого Хопсона не «согласовывался с практикой мистера Питта. Он полагал, что наши древние офицеры успели состариться, имея очень небольшой опыт, и это никоим образом не компенсировало угасание огня и энергичности. Питт предпочитал вверять свои планы энергичной и расторопной молодежи».

Питту пришлось согласиться с выбором командующего, однако Джон Беррингтон занял пост заместителя. Возникли трудности при подборе офицеров, которые соответствовали бы остальным менее значимым постам. Ведь все, кто купили свои звания или получили их в результате влияния, использовали свои прерогативы, чтобы избежать службы на таких опасных и охваченных эпидемиями театрах военных действий, как Вест-Индия. С другой стороны, высокий процент потерь в бассейне Карибского моря (особенно — из-за болезней) означал: офицер-карьерист мог пойти на преднамеренный риск. Начав в звании капитана в январе, он вполне мог быть повышен в звании до полковника к концу года.

Мнение высокого собрания разделилось по вопросу целесообразности этого предприятия. Ведь общеизвестно, что половину военного бюджета предполагалось взять в долг, а половина налоговых поступлений пойдет на обслуживание долга. Но Уолпол с характерным для него пессимизмом значительно недооценил шансы на успех. «Мартиника — всего лишь общее понятие, место, имеющее самый мощный гарнизон в мире, численность которого составляет десять тысяч человек. Так в настоящее время говорят и о Гваделупе, там почти такой же сильной гарнизон, но со значительно меньшими укреплениями. Однако оба этих места, что известно каждому, могут вызвать только отчаяние».

Правда заключалась в том, что французы утратили бдительность. Численность защитников оказалась намного меньше крайне преувеличенной оценки, предложенной Уолполом. Гваделупа, в частности, охранялась почти абсурдно плохо.

Это доходило до такой степени, что современный историк отметил: остров в 1759 г. являлся «одним из примеров в истории того времени, когда лучшее яблоко висело на самой низкой ветке».

Возможно, слишком преувеличенная самоуверенность французов объяснялась простым успехом каперских операций, выполняемых ими. Из 113 кораблей противника, захваченных корсарами в Вест-Индии в 1758 г., восемьдесят один взят в качестве приза либо для Мартиники, либо для Гваделупы.

Экспедиция медленно шла по Атлантическому океану. Маршрут флотилии проходил на юго-запад из Плимута по 13 градусам северной широты, затем прямо на запад к Барбадосу, чтобы успеть до начала пассатов. С борта кораблей не видели земли начиная с середины ноября, пока суда не встали на якорь 3 января 1759 г. в заливе Карлайль около Бриджтауна (Барбадос).

Всего было шестьдесят четыре военных транспортных корабля, восемь линкоров, фрегат, четыре бомбардирных судна и плавучий госпиталь. План заключался в том, что четыре полка и их военно-морская группа поддержки сначала прибудет на Барбадос, где Джон Мур примет командование военно-морскими силами. Затем объединенные войска атакуют и возьмут Мартинику, на которой оставят гарнизон.

Но выполнение этих планов начинает срываться почти немедленно. Флот страшно пострадал в пути. Это было вызвано не столько штормами, сколько болезнями: цингой, дизентерией, оспой и лихорадками (брюшным тифом, желтой лихорадкой и др.) И в связи с тем, что флотилии пришлось ждать, пока отстающие суда догонят ее (включая крайне важный и необходимый госпитальный корабль), застать французов врасплох оказалось невозможно. Это случилось бы, даже если они еще не знали, что судьба уготовала их гарнизонам. Но на самом деле кардинал де Берни (в то время он еще был министром иностранных дел Франции) узнал о месте назначения флота раньше, чем тот вышел из Портсмута. Кардинал немедленно проинформировал маркизу де Помпадур (ставленником которой он являлся).

Капитан Гарднер оставил классическое описание экспедиции 1759 г. в Вест-Индию. Приведем яркий отрывок из него, где рассказывается о подходе к берегу.

«По мере приближения кораблей в море постепенно появлялся остров, блистая радостной зеленью и открывая самую благоприятную перспективу окружающей страны, похожей на сад. Плантации, расположенные на небольшом расстоянии друг от друга, казались потрясающе красивыми и украшенными фруктами разнообразного цвета…»

Мур принял командование военно-морской эскадрой. Он и Хопсон распорядились о десятидневном отдыхе, чтобы отъесться и восполнить утраченную организмом воду. Заодно они предоставили возможность прибыть отставшим судам. Но когда 13 января объединенные батальоны вышли с острова Барбадос, на армаду обрушились тропические заболевания, и ударное соединение сократилось уже на одну треть, оставив боеспособными немногим более 5 000 человек. Желтая лихорадка, оспа и цинга вновь стали основными заболеваниями.

«Желтый Джек» стал самым распространенным и страшным заболеванием в бассейне Карибского моря. Наиболее частыми симптомами желтой лихорадки, распространяемой комаром Эдес (Aedes), были головная боль и нестерпимая боль с последующей рвотой с большим количеством крови — черной и вязкой от воздействия желудочного сока. Около половины жертв лихорадки умирали от рвоты за несколько дней. Те, кому удавалось выжить, приобретали иммунитет навсегда.

Желтая лихорадка уже заставила почувствовать свое присутствие среди британских завоевателей Карибского моря, особенно явно — во время осады адмиралом Верноном Картахены в 1741 г. Тогда от нее погибло две трети британских войск, осаждавших город.

Оспа, являющаяся бактериологическим заболеванием, не распространяемым насекомыми, тоже вызывала опустошение. Симптомами оспы являются высокая температура и появление через три дня гнойных волдырей. Затем больной либо умирает, либо выздоравливает с остающимися у него безобразными шрамами на всю жизнь.

Цинга, как правило — обычное следствие недостатка витамина С в питании моряков Королевского Флота. И этот недостаток витаминов продолжался почти до самого конца восемнадцатого столетия.

Британский командующий, хотя и был озабочен увеличением заболеваемости (особенно, желтой лихорадкой), продолжал энергично действовать. Атака на остров Мартиника началась 13 января, но вскоре стало понятно: британцы серьезно недооценили проблемы, чтобы добиться успеха.

Остров окаймляли опасные, скалистые и неровные берега, где 300 футовые утесы часто почти перпендикулярно поднимались из моря. Горы внутри территории, достигающие высоты почти в 5 000 футов, чьи нижние склоны и подножия поросли густыми влажными лесами, кишащими комарами, стали еще одном грозным препятствием. На западном берегу, где пытались высадиться британцы, были тернистые и кактусовые леса, чередующиеся с мангровыми трясинами и «соленой травой».

Мур решил совершить первую атаку на Форт-Рояль на западе острова, а не на Сен-Пьер, расположенный дальше по берегу. Но чтобы взять Форт-Рояль, вторгающемуся противнику сначала необходимо было разбить батарею на мысе Негро. Здесь морские пехотинцы в красных мундирах проявили себя хорошо, хотя их оттеснили защитники батареи, применившие новый нестандартный метод ведения войны. Французы и их воины-мулаты прятались среди деревьев, кустарника и плантаций сахарного тростника, часто за оборонительными сооружениями, оставаясь невидимыми для британцев. Оттуда они вели интенсивный огонь по противнику, который не мог их заметить. Когда они отошли, а отряд британских стрелков, наступающих цепью, двигался вперед, чтобы зачистить территорию в кустарнике, защитники вновь открывали сплошной огонь со следующей серии оборонительных позиций, заставляя стрелков отступать. Даже солдаты Хайлендерского полка считали территорию с лесами, горами, ущельями и плантациями сахарного тростника, трудной. Особенно тяжело оказалось штурмовать крутые подходы к горным перевалам — «склоны, прерываемые обрушенными скалами и прорезанные разнообразными оврагами, чрезвычайно трудно преодолимыми. Это делало крайне опасной любую попытку форсировать их».

Эти условия оказывали плохое воздействие на боевой дух. Британский дезертир позднее заявил военному трибуналу: причина того, что он и его товарищи дезертировали, заключалась в том, что «они не видели противника, с которым предстояло сражаться, а пули летели со всех сторон, с каждого листа и с каждой ветки, к которой они приближались. На местности оказалось полно засад. Если бы они продолжали бы наступать, то их разорвали бы на части».

Но 16 января после обстрела с моря британцы ринулись на берег, захватили форт, взяли пушки под контроль и уничтожили весь черный порох. Затем они покинули форт и наступали, не встречая сопротивления по побережью в Касе-Навир. Мур, удовлетворяясь полученными результатами, поменял свои намерения и принял решение оставить постоянный гарнизон на мысе Негро.

17 января французы начали контратаку. Гарнизон мыса Негро попал под шквальный огонь, когда британские войска кинулись врассыпную из форта в ближние леса, надеясь расчистить путь к Форту-Рояль. Французские снайперы и стрелки нанесли тяжелые потери противнику.

«Красным мундирам» придется столкнуться с подобием таких условий менее чем через двадцать лет в американской Войне за независимость. Британцы вскоре обнаружили, что находятся в ужасающем положении. Не имея возможности вступить в схватку с ускользающим противником, они падали во время пути от зноя, усталости и отсутствия воды.

Хопсон начал понимать, что Форт-Рояль может продержаться в лучшем случае дней десять или немногим более. Но за это время его собственные войска растают, даже если им удастся построить дорогу к французской цитадели. Британский плацдарм на побережье отделало от форта всего пять миль. Но в этой местности были сплошные топи, поросшие лесами, плантации сахарного тростника и ущелья.

Последней каплей, переполнившей чашу опасений Хопсона, стал доклад военных инженеров: придется пересечь ущелье, чтобы цитадель оказалась в пределах досягаемости пушек. «Но разве подобное возможно?» — спросил Хопсон. Инженеры ответили, что возможно, но только при выполнении маневра в пять миль. Вычисления командующего сразу же показали: рабочая сила, требуемая для перевода тридцати пушек, а также пушечных ядер, бомбометов и припасов, потребует намного больше рабочей силы, чем у него в распоряжении.

Решающим доводом стало то, что на этом маршруте не было воды. Это означало, что для строительства надежной дороги к форту, на которой смогла бы развернуться его артиллерия, Хопсону потребуется 1 000 саперов для строительства дороги и еще 1 000 водоносов. Он оказался в положении, удивительно похожем на ситуацию, которая оказалась в 1777 г. препятствием для генерала Джон Бергойна в Саратоге: отсутствие воды и невозможность развернуть большие пушки.

Неудивительно, что Хопсон пришел к вывод: миссия невыполнима. Он приказал эвакуироваться. Понесенные потери составили двадцать четыре человека убитыми и сорок восемь — ранеными.

Но командующий, все еще не желая смириться с общим поражением на Мартинике, решил вместо этого попробовать свои силы в Сен-Пьере, хотя это не имело стратегического значения для Форта-Рояль. Британский флот появился перед коммерческой столицей 19 января. Город полумесяцем окружал залив на фоне вулканической горы Монтань-Пеле. (8 мая 1902 г. произошло опустошительное извержение этого вулкана).

Корабль его величества «Риппон» приступил к обстрелу города. Но батареи Сен-Пьера ответили сокрушительным огнем. После обмена выстрелами в течение четырех с половиной часов, «Риппон» пришел почти в негодное состояние, ему грозила неминуемая опасность затонуть.

Мур отвел судно в безопасное место и провел поспешно организованное совещание с Хопсоном. Теперь оба этих человека смотрели на военные возможности на Мартинике довольно пессимистично.

Мур повторял свое прежнее мнение, что не видит никаких стратегических преимуществ, которые позволили бы взять город, Хопсон решил, что он не может содержать здесь гарнизон, так как его пришлось бы непрерывно снабжать с моря. Они не знали, что боевой дух французов находился на низком уровне, что у них не было никаких решительных намерений.

В общем, британские командующие переоценили проблемы Мартиники, которую легко взяли через три года, проведя британскую совместную операцию. То, что должны были сделать они, было сделано в 1762 г. По острову нанесли ряд отвлекающих ударов пред началом главной атаки, сломив окончательно боевой дух защитников. Первоначальный энтузиазм ополченцев быстро испарился, французскому командующему, даже если он заметил отвлекающий удар, пришлось рассредоточить свои силы вопреки своим лучшим намерениям, дабы успокоить жалобы и протесты плантаторов.

Официальное мнение частным образом (общественного осуждения не было) обвинило Хопсона в поражении на Мартинике. Оно же оправдывало Мура, хотя Адмиралтейство просто воздало ему должное за льстивое и раболепное отношение к делу Бинга двумя годами ранее. (Адмирала Джона Бинга расстреляли в результате халатного отношения к обязанностям после того, как он позорно провалил дело освобождения Минорки).

Проницательные критики за пределами истеблишмента понимали: Мура следовало бы обвинять, как и Хопсона. Ни один из них не справился со своими обязанностями. Но эксцентричные события первых лет Семилетней войны в значительной степени способствовали тому, что командующим удалось избежать наказания. Неспособность провести энергичную атаку неизбежно напрашивалась на сравнение с адмиралом Бингом на Минорке. Последнего расстреляли, как заметил Вольтер, «чтобы показать пример другим».

С другой стороны, Мур и Хопсон утверждали, что усложнить дело партизанами и меткими стрелками в ущельях перед Фортом-Рояль значило обречь всех на судьбу Бреддока в Мононгахеле. К счастью для них, такой версии событий придерживалась и властная элита Лондона.

Хопсону и Муру также удалось избежать осуждения в результате того, что они активно занялись вторичным объектом Пита — островом Гваделупа, отделенном от Мартиники официально нейтральным (но на самом деле с преобладающими профранцузскими настроениями) островом Доминика. Гваделупа имела множество достоинств для британских мародеров. Это был главный производитель сахара и мелассы, там выращивали больше хлопка и кофе, чем на любом другом острове Вест-Индии, исключая Ямайку. Торговля с Гваделупой была более ценной, чем с Канадой.

Там находилось и гнездовье каперов, нападающих на британские корабли. После захвата остров превратится в бесценную базу, обеспечивая Королевскому Флоту возможность охранять и господствовать над Подветренными островами. Защищен он был слабо, численность населения составляла всего 2 000 европейцев и 30 000 чернокожих. Но его потеря могла означать настоящую катастрофу для Франции.

Однако Гваделупа имела и много недостатков. Жара и влажность были ужасающими, никогда не наблюдалась температура ниже 70 градусов по Фаренгейту (обычно она была выше 90 градусов), малярия и дизентерия были распространены в районах низменностей (на высоте ниже 1 500 футов). Этот остров необходимо взять до начала сезона ураганов (продолжающегося с июля по октябрь).

В дополнение к этому, Гваделупа на самом деле — это два острова в одном. Имелся там и вулкан, так называемый Бас-Тер, отделенный от острова морским проливом. Сам песчаниковый остров Гранд-Тер с изрезанной береговой линией, где имелось множество небольших бухт и устьев рек, служил убежищем каперов. Поэтому британскую военную кампанию планировали как тройную операцию: во-первых, разгром сопротивления на подветренной стороне Бас-Тера, во-вторых, разгром противника на Гранд-Тере, и наконец, завоевание наветренной стороны Бас-Тера.

22 января начался обстрел города и цитадели Бас-Тер. Королевский Флот усовершенствовал бомбардирные корабли — прочные суда с особо укрепленными носом и кормой. Они отличались крепким корпусом и повышенной остойчивостью, будучи предназначенными для обстрела береговых укреплений. На борту каждого судна была, по меньшей мере, одна мортира, способная стрелять бомбами по высокой параболической траектории на расстояние от двух до трех миль. Обычные бомбы были подобны снарядам: шарообразные по форме и начиненные порохом. Одна сторона такого снаряда имела дополнительную толщину, чтобы при падении на землю взрыватель не оказался с нижней стороны. Есть основания полагать: британские артиллеристы делали взрыватели пороха и воска таким образом, чтобы бомбы разрывались при соприкосновении с землей или другим объектом.

Но изготовление бомб в восемнадцатом столетии не было точной наукой, многие взрывы происходили в воздухе. Отличительная особенность обычной бомбы — зажигательное ядро, подобное снаряду, но именно зажигательного, а не взрывного действия. Бомбы, применяемые для разрушения зданий и для ночного освещения, чтобы направлять ночной огонь артиллерии, часто начиняли заряженными стволами пистолей различной длины, которые загорались нерегулярно и непредсказуемо, поэтому даже опытные бомбардиры приближались к ним с осторожностью.

Лучшие артиллерийские данные от 1759 г. дают основания полагать: зажигательные ядра, использованные во время военной кампании в Вест-Индии, начиняли смесью воска, серы, селитры и черного пороха. В результате их невозможно было потушить водой.

Даже с помощью такого грозного оружия британцам с самого начала во время боевых действий пришлось испытать много трудностей. Первоначально количество береговых батарей подрывало боевой дух атакующих. Шеф британских военных инженеров мрачно доложил, что этот район неприступен. Мур настаивал на атаке, он приказал открыть огонь с боевых кораблей, который должен был продолжаться в течение целого дня. Наконец французские батареи замолчали, но к тому времени уже темнело.

Мур отложил амфибийную высадку на следующий день. В 10 часов вечера в тот день с британских бомбардирных кораблей начали неторопливо метать зажигательные ядра в город — либо просто от скуки, либо для того, чтобы противник мог только догадываться относительно времени появления на берегу британцев. В любом случае, деревянные дома и склады с запасами оказались быстро охваченными огнем. Вскоре горела уже цитадель, и сам город был охвачен пожаром.

В результате этого удивительно глупого акта вандализма были бессмысленно уничтожены огромные запасы сахара, рома, смолы и других товаров. Хотя позднее Мур уверял Питта, что эта преисподняя была создана случайно, остается в силе тот факт, что бомбардировка продолжалась всю ночь. Противник в страхе бежал в горы, подальше от сцен ужаса Иеронима Босха, бросив в панике даже своих раненых.

Хороший генерал должен был воспользоваться замешательством и деморализацией противника. Но Хопсон всю ночь не двигал свои войска с места, опасаясь контратаки французов или какого-то тайного подвоха. Утром он подсчитал потери. Были потеряны семнадцать человек убитыми и тридцать — ранеными. Такелаж кораблей Королевского Флота оказался страшно разбит, а из-за пожара не захвачено никаких значительных трофеев. Но хуже всего стало то, что теперь Хопсон решил окопаться и сократить свои действия, обрекая своих солдат на бездействие, безделье или страшную скуку на работах по фортификациям цитадели.

В результате случилось то, что ожидали старожилы Вест-Индии. В армии распространились болезни, к 30 января на койках оказалось уже 1 500 солдат. Сказалось все: комары, необработанные нечистоты, грязная и зараженная вода, слишком тяжелый труд на жаре, некомпетентное медицинское обслуживание и плохое питание. К началу февраля численность войск Хопсона сократилась всего до 2 796 человек, пригодных для несения воинской службы. К середине февраля восемь транспортных судов отправились на Антигуа. На борту находилось 600 наиболее серьезно больных солдат, большинство из которых умерли во время перехода или вскоре после прибытия на место.

Хопсон отправил подразделения британских солдат («красных мундиров») на разведку местности, но французы, перейдя на методы партизанской войны, легко избегали встреч с ними и вели беспокоящие действия, выполняя набеги с последующим отходом. Каждый день угроза метких стрелков нарастала все больше. 30 января отряд французских партизан, затаившийся в высоком сахарном тростнике, проявил свой характер, устроив засаду и убив четырех моряков.

Окрыленные этим успехом, французы стали слишком самоуверенными и понесли тяжелое поражение 1 февраля, когда в руки британцев попали тридцать пленных. Продолжались нападения и контратаки, но решительного прорыва не было. Испытывая раздражение от некомпетентности Хопсона, Мур пытался вести собственную войну, отправив крейсеры для блокады всего острова и исключения возможности доставки продовольствия партизанам. Настроение у него ухудшалось с каждым днем, пока эпидемия продолжала распространяться в армии.

Во время этого периода «странной войны» удалось добиться единственного заме

Date: 2015-09-24; view: 259; Нарушение авторских прав