Основные положения литературно-критических воззрений В.Я. Брюсова

Валерий Яковлевич Брюсов (1873—1924). С Брюсовым произошло то, что часто бывает с основоположниками каких-либо направлений и систем: они первыми перерастают их рамки и затем сами отрицают эти направления и системы.

В предисловиях к сборникам «Русские символисты», в «Интервью о символизме», реферате «К истории символизма» (1897), в работах «О искусстве» (1899), «Ключи тайн» (1903) Брюсов сформулировал цели символизма.

Первоначально он провозглашал лишь импрессионистическую свободу творчества, формалистическую программу обновления рифм, ритмов, выразительно-изобразительных средств языка, передачи настроений. Брюсов ставил цель «загипнотизировать» читателя, вызвать известное настроение, путем намеков «коснуться миров иных». Но дело было не в самих мирах, а в раскрытии «души художника», неповторимости ее содержания. Когда Брюсов в статье под многообещающим заглавием «Ключи тайн» писал, что «искусство есть постижение мира иными, нерассудочными путями», «искусство — то, что в других областях мы называем откровением» и что создания искусства — это приотворенные двери в «вечность», то все это была обычная романтическая риторика.

Брюсов хотел зачаровать необычностью открываемого им мира творчества, характеризующегося необыкновенно строгим требованием к стиху, инструментализации поэтической речи.

Но в то же время его угнетали примитивизм и пошлость окружавшей буржуазной жизни. В воспоминаниях «Из моей жизни» (опубл. в 1927 г.) Брюсов ярко обрисовал быт, который его засасывал. Подлинным спасением для него было знакомство с поэзией Верлена, Малларме. В письме к М. Горькому в 1901 году Брюсов признавался, что движет его исканиями ненависть ко «всему строю нашей жизни»: «Его я ненавижу, ненавижу, презираю. Лучшие мои мечты о днях, когда все это будет сокрушено».

Брюсов не захотел сотрудничать в журнале Мережковского и З. Гиппиус «Новый путь», почувствовав антипатию к их реакционным настроениям. В 1908 году он ушел из журнала «Весы». Он не соглашался с увлечениями мистицизмом своего сотрудника А. Белого. Ему претила групповщина и доктринерская нетерпимость некоторых «теоретиков» символизма. Ратуя за свободу творчества, Брюсов видел опасность подчинения искусства «посторонним» целям. Он восклицал: «Неужели... его будут заставлять служить религии. Дайте же ему, наконец, свободу!» С остроумием и ядовитостью Брюсов рассуждал: «Быть теургом, разумеется, дело очень и очень недурное. Но почему же из этого следует, что быть поэтом — дело зазорное?» («О речи рабской»). В проповеди независимости, свободы искусства Брюсов заходил очень далеко. Он неудачно полемизировал со статьей В. И. Ленина «Партийная организация и партийная литература».

Однако в мировоззрении Брюсова много важных оттенков, которые были залогом выхода его к правильному пониманию современных общественных задач искусства. Например, он проявлял исключительный интерес к Пушкину, Некрасову и вообще к классике, ее содержанию и форме, боролся за реальность критериев в оценке любого писателя.

Резко расходился Брюсов с Мережковским, Бальмонтом в оценке М. Горького. Он защищал Горького от их нападок.

Если просмотреть сборник очерков «Далекие и близкие» (1912), в котором Брюсов зарисовал портреты многих русских поэтов, то мы увидим, что Брюсов не с таким нажимом, как В. Соловьев, Мережковский, А. Белый, выделяет символистские мотивы у Тютчева, Фета, Случевского, Минского. Пантеизм, великое опьянение мгновением он трактует в плане простой констатации особенностей их мастерства. Он с одинаковым вниманием относится и к импрессионистам Фофанову, Анненскому, и к реалистам Бунину, А. Жемчужникову, и к религиозно-мистически настроенному В. Соловьеву. У Мережковского он отмечал «жажду новой веры», у ф. Сологуба — «острый взгляд» и «пушкинскую простоту», у Вяч. Иванова и А. Белого как теоретиков — культ формы, разработку теории стиха. У Блока — не воспевание некоей символистической «таинственности», а «недосказанность», искусство «не договаривать», придававшее особую прелесть его «Стихам о Прекрасной Даме». Брюсов особо подчеркивал, что в стихах Блока становится все меньше «блоковщины». В 1917 году в статье о Блоке, написанной для истории русской литературы XX века под редакцией С. А. Венгерова, Брюсов уже писал: Блок совершил знаменательную эволюцию от «мистики к реализму».

Обозревая стихи 1911 года, Брюсов с сожалением говорил «о поразительной, какой-то роковой оторванности всей современной молодой поэзии от жизни» («Новые сборники стихов»). Брюсов отрицательно отзывался о поэзии Игоря Северянина, не имевшего, по его мнению, ни вкуса, ни образования. Прохладно он отзывался об акмеистах, о Гумилеве, поэте «воображаемого мира». Какую-то правду Брюсов находил у футуристов, его подкупали их отклики на современную жизнь и новая работа над словом.

Из всех футуристов Брюсов особенно выделял Маяковского. В статье «Год русской поэзии» (1914) он отмечал: у Маяковского «есть свое восприятие действительности, есть воображение и есть умение изображать». Если футуристы ничего серьезного не дали, по мнению Брюсова, за первые два-три года своего существования, то Маяковский постоянно развивался и обещал многое. Брюсов не ошибся в оценке жизненной силы поэзии Маяковского. Позднее, имея возможность наблюдать его деятельность в советский период, Брюсов писал в статье «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии» (1922): «Маяковский сразу, еще в начале 10-х годов, показал себя поэтом большого темперамента и смелых мазков. Он был один из тех, кто к Октябрю отнесся не как к внешней силе... но как к великому явлению жизни... он нашел и свою технику, особое видоизменение «свободного стиха», не порывающего резко с метром, но дающего простор ритмическому разнообразию; он же был одним из творцов новой рифмы, ныне входящей в общее употребление, как более отвечающей свойствам русского языка, нежели рифма классическая...».

Сделал Брюсов и для себя важнейшие выводы после опыта мировой войны и Октябрьской революции. Его гражданская честность, большие знания помогли быстро понять свою роль в строительстве советской культуры. Он с головой окунулся в работу.

Сотрудничал в студии при литературном отделе Наркомпроса, студии при Дворце искусств, Высшем литературно-художественном институте. Он преподавал теорию стиха, учил поэтическому ремеслу молодых пролетарских поэтов, старался передать свою огромную культуру, знания новой аудитории. В 1920 году он вступил в Коммунистическую партию.

Брюсов удивительно правильно судил о том, какой должна быть новая, пролетарская культура, как надо относиться к классическому наследию. Он решительно выступил против левацких загибов Пролеткульта. В этом отношении замечательна его статья «Пролетарская поэзия» (1920). Брюсов отстаивал правильные позиции: нужна перестройка старой культуры на новый лад, а не особая «пролетарская культура», оторванная от вековых традиций. Строительство новой культуры — это долгий, постепенный, но в существе своем революционный процесс. Старые кадры художников могут во многом помочь в этом деле. Разумеется, вставала и специальная задача формирования новой пролетарской интеллигенции, выходцев из народа. Правда, ее специально Брюсов не обсуждал.

Чрезвычайно содержательна статья Брюсова «Смысл современной поэзии» (1920), в которой он сводил счеты со своей прежней «символистской» совестью, хотя и пытался несколько выгородить символизм и преувеличить его историческую роль. Здесь говорил Брюсов о перспективах строительства новой, советской литературы. Эти высказывания очень любопытны, они свидетельствуют о том, как Брюсов «перестраивался» органически.

Исходное философское положение у Брюсова о соотношении литературных школ и творческих принципов следует признать спорным. Брюсов считал, что литературное развитие в XIX и начале XX века прошло три стадии и как бы отчасти вернулось в исходное положение: был романтизм, затем реализм, а приблизительно с 80-х годов наступила эра символизма. О судьбе критического реализма Брюсов судил слишком решительно, умаляя значение Толстого, Чехова, Бунина, Куприна, «знаньевцев» и М. Горького. В трактовке символизма у Брюсова было много новых и метких наблюдений, но чувствовалась попытка обелить и возвысить его. Так, он говорил, что символисты хотели найти более широкие, чем у реалистов, цели искусства, которые служили бы не одному какому-нибудь классу общества, но всему человечеству. Брюсов был прав, указывая, что символисты «создали и новый стиль и новый стих, отличные от романтического и реалистического». Но он явно преувеличивал общее историческое значение символизма.

Выступивший некогда в качестве вождя символизма и новатора формы, Брюсов в этой статье с поразительной трезвостью осмыслил предстоящие после 1917 года задачи подлинно нового социалистического искусства. Он решал эти вопросы, исходя из духа происшедшего социального преобразования общества. Современной поэзии, говорил Брюсов, «предстоит воплотить в своих произведениях совершенно новое содержание». В Советской России «идет созидание новых форм жизни», литература «не может не отразить этого общего движения». Качественное своеобразие новой культуры заключается в пафосе утверждения. Поэзия эпохи самовластия «знала лишь пафос протеста или пафос уединения и раздумья», а теперь «поэтам предстоит явить новый пафос творчества». При этом надо понять, что готовых образцов для такого рода новаторства нет. Для такого пафоса не было места в мире Онегиных, Печориных, «лишних людей» Тургенева, «маленьких людей» Достоевского, «хмурых людей» Чехова и «сверхчеловеков» по шаблону Ницше (добавим: и символистов.— В. К.). «Новые условия жизни,— продолжал Брюсов,— вынуждают почти сознательно стать выразителем переживаний коллективных»... «Поэты должны научиться говорить о том, о чем у их предшественников и речи не было».

Важнее всего в заявлениях Брюсова этого периода было не узкоформальное, а социально-классовое понимание предстоящих задач новаторства. И чем полнее он проникался пафосом того времени, тем становился зорче. Он писал: «Новое содержание не может быть адекватно выражено в старых формах; для этого нужен новый язык, новый стиль, новые метафоры, новый стих, новые ритмы». Но ничего левацкого при этом Брюсов не терпел; он хорошо знал, как нужна и полезна классика. Приходилось бороться с перегибами сторонников Пролеткульта. Брюсов не восхищался внутригрупповой борьбой в литературе того времени. Он считал эту пестроту группировок явлением преходящим. По его мнению, ни одна из группировок пока не могла претендовать на полное представительство пролетарских интересов, настоящий синтез еще впереди, и к нему долгий путь. «Сейчас все отдельные группы в литературе враждуют между собой,— писал он,—...каждая выражает притязание, что лишь она одна стоит на верном пути. Но вряд ли одна из этих групп окажется тем зерном, из которого вырастет будущая литературная школа, в истинном смысле этого слова. Вернее то, что они все вместе, не сознавая того, подготовляют почву для этой школы. Разные течения нашей литературы в близком будущем должны будут слиться в одном широком потоке, который и даст нам то, чего мы все так ждем: выражение современного мироощущения в новых, ему отвечающих формах. То будет поэзия вновь всенародная и общедоступная...» А пока, какая есть. «Торопить то, что совершается по историческим законам... невозможно. Тому «новому», что вырастает из европейской войны и Октябрьской революции, суждено развиваться целые столетия». Очень важные, знаменательные слова. Брюсов был сторонником слияния группировок на основе единого пролетарского миросозерцания.

Однако не следует думать, что Брюсов во всем занимал правильные позиции и все вопросы, особенно теоретические, решал верно. В его методологии были отдельные исходные положения марксистской эстетики классового подхода к литературе. Но много оставалось и символистского груза.

Это особенно сильно чувствуется в статье Брюсова «Синтетика поэзии» (опубл. в 1925 г.). Сама тема отбрасывала Брюсова к старым положениям символистской «эмблематики смысла». Только разница в том, что теперь слушала Брюсова совсем другая аудитория. Брюсов явно еще не познакомился с ленинской «теорией отражения», с некоторыми положениями исторического материализма. Все, что он говорил о конкретности, чувственности образа, о его способности выражать понятия,— верно. Но вслед за Потебней и В. Гумбольдтом он твердил, что назвать вещь — значит ее узнать и, следовательно, познать (или, как А. Белый любил говорить, «опознать»). И все же Брюсов в 20-х годах вводил своих слушателей и читателей в сложный комплекс вопросов, которые не могла тогда решить ни доживавшая свой век довольно плоская культурно-историческая школа, ни набиравшая тогда силы вульгарная социология. Решение всех этих проблем стало по плечу марксистскому литературоведению гораздо позднее.