Моджахеды

В горах Афганистана, на северо‑востоке от Кабула, на поросшем густым лесом склоне стоит большая зеленая палатка. Она искусно замаскирована среди кустов барбариса, можжевельника и зарослей дикого винограда. У ее входа неотлучно находятся десять телохранителей и стоят два крупнокалиберных пулемета. Они охраняют жизнь хозяина палатки полевого командира Сайфуддин‑хана.

Из палатки есть и другой выход – прямо в пещеру, откуда можно попасть в три разные стороны Змеиной горы, на тайные тропы, известные только проводникам полевого командира. В таких пещерах да еще в трех‑четырех норах неподалеку расположились моджахеды, которые ведут вооруженную борьбу с правительственными войсками и поддерживающими их советскими воинскими формированиями, введенными в страну после неоднократных просьб афганского правительства.

Из шатра Сайфуддин руководит своим отрядом, действующим небольшими группами. Сюда на ишаках и верблюдах горными тропами свозится награбленное, пригоняются мирные люди. Иногда Сайфуддин выезжает на особо важные операции сам.

Через несколько дней полевой командир собирается двинуться на юго‑восток через перевалы, к афгано‑пакистанской границе. Вместе с ним пойдут его моджахеды, у которых в пакистанских лагерях остались семьи, пойдут захваченные мирные люди. Там часть мужчин пройдет обучение под руководством иностранных инструкторов и, пополнив свои ряды, Сайфуддин вновь вернется в Афганистан, обоснуется где‑нибудь в районе Змеиной горы или Долины Пяти Львов, чтобы снова убивать, жечь, взрывать – отрабатывать миллионы долларов, которые идут из Америки на «священную войну» против Советского Союза в этих горах.

Утро принесло Сайфуддину важную весть. Его разведчики сообщили, что к Кабулу приближается караван машин с грузами из Советского Союза – хлебом, тракторами, удобрениями. Тут же полетел приказ отряду, действовавшему севернее Кабула, – караван сжечь.

Но эта весть не могла заглушить тревоги, поселившейся в зеленом шатре несколько дней назад. Двадцать ишаков, груженных оружием для Сайфуддин‑хана, благополучно перешли пакистано‑афганскую границу, но в условном месте восточнее Змеиной горы так и не появились.

«Что могло случиться?» – недоумевал Сай‑фуддин‑хан. Караван ведет его вернейший и опытнейший моджахед Кровавый Халифа. С ним тридцать лучших стрелков. Для маршрута выбрана тропа, которая, как сказал горец‑проводник, не значится на картах самого Аллаха. Караван вез ценный груз: зенитные ракеты, новые мины, безоткатные орудия. И – что самое главное – радиопередатчики для связи с отрядами его моджахедов. Давно Сайфуддин просил, требовал их в штабах афганских «борцов за ислам» в Пакистане. Ему надоело выслушивать бестолковые доклады полуграмотных, жадных до денег связников. Одни, чтобы побольше заработать, врали, другие, получив деньги, исчезали, а от третьих толком ничего нельзя было добиться. Вот и сейчас… Разведчик из местных горцев, посланный узнать, куда делся Кровавый Халифа с караваном, не вернулся. Нужно было посылать другого. Кого?..

Сайфуддин щелкнул пальцами и приказал вбежавшему в палатку телохранителю, чтобы позвали Шарифа. Жалко мальчишку, но ничего не поделаешь.

– Ты знаешь развалины монастыря за этой горой? – спросил Сайфуддин, когда Шариф неслышно ступил на ковер, расстеленный посреди шатра.

Шариф кивнул.

– По тропе, ведущей от развалин, ты должен пройти в сторону границы. Четыре дня туда, четыре обратно. По этой тропе к нам шли мои воины. Кровавого Халифу помнишь? Постарайся найти их следы.

Шарифа Сайфуддин‑хан подобрал в горном кишлаке, разгромленном его бандой. Люди этого кишлака вздумали поделить землю бежавшего феодала, как это предусмотрено земельно‑водной реформой кабульского правительства. Но – хвала Аллаху, что хозяин пока в этих горах не партиец из Кабула, а он, Сайфуддин‑хан. Кто‑то сказал, что этот двенадцатилетний мальчик может с завязанными глазами провести тайными горными тропами караван от Джелалабада в Афганистане до пакистанского Пешавара.

Мальчик не мог разговаривать. Слышал он хорошо, но, видно, чем‑то переболел. Вместо слов слышалось только невнятное мычание… «Идеальный разведчик, – решил тогда Сайфуддин. – Попадется – слова из него не вытянуть».

Запротестовал мулла, который был в отряде: «Коран велит оберегать сирот. Младенец не должен участвовать в священной войне». «А когда уважа‑емый служитель Аллаха благословляет моих моджахедов на взрыв школы или больницы неверных, думает он, сколько младенцев может при этом погибнуть? – возразил полевой командир. – И потом, стрелять Шариф не будет. Он будет только смотреть и рассказывать мне».

ОТЕЦ

Колонна тяжело груженных машин проезжала последний городок на пути к Кабулу. Оранжевый «КамАЗ» Мухаммеджана шел в голове колонны, за бронетранспортером.

Иногда Мухаммеджан подавал короткий резкий сигнал, отпугивая осликов, на чьих спинах громоздились вьюки и плетеные корзины. Покорно опустив головы, длинноухие труженики семенили цокающими о камни копытами и забредали на дорогу. Услышав сигнал, они вскидывали чуткие уши и пускались на обочину, к своим погонщикам, которым, казалось, совсем нет дела до осликов.

Чуть в стороне от дороги мелькали женские фигурки, закутанные в серую чадру. Древняя мечеть со стройным минаретом возвышалась над глиняными жилищами с плоскими крышами и такой непривычной еще мачтой телеантенны.

Вдоль дороги шел караван верблюдов. На трех из них, больших и бурых, между крутыми горбами восседали караванщики. Темные чалмы, за спинами длинноствольные ружья. «Кочевники!» – определил Мухаммеджан. На других животных поверх вьюков с домашней утварью, запасом воды и зерна были привязаны молодые ягнята. Рядом с ними у горбов качались в люльках уже проснувшиеся дети. Остальные мужчины – их было мало – шли пешком. У всех винтовки и патронташи, надетые через плечо. У некоторых в руках палки, которыми они погоняли животных.

Женщины, шедшие с караваном, были одеты в свободные платья с широкими рукавами. Из‑под длинной ярко‑красной одежды виднелись черные узкие шаровары. Красные и черные накидки закрывали голову и шею. Но лица у всех кочевниц были открыты. По свободолюбивым законам кочевников они не закрывали их даже при встрече с незнакомым мужчиной из другого племени.

Верблюды, как показалось шоферу, ревниво посмотрели на машины. Вытянув шеи, они с подчеркнутым презрением кривили большие сизые губы.

Караван обогнул могилы святых и остановился. Кочевники легкими ударами палок усадили своих двугорбых «скакунов» на землю. У могил мужчины воткнули в землю по высокому шесту с привязанными на конце лоскутами материи. По обычаю – на счастье. Шофер приветливо махнул каравану и опустил светозащитный козырек. Солнце катилось над дорогой, рассыпая вокруг короткие лучи. Мысли в пути мелькали, как лица идущих навстречу людей. «Вот послало небо навстречу караван из прошлого. А мы, если подумать, караван в будущее», – думал Мухаммеджан.

С шумом пронеслись старенькие грузовики. Когда‑то и Мухаммеджан водил такую машину. Принадлежал грузовик хозяину гаража в Кабуле. Где‑то сейчас хозяин? В Пакистане? Быть может, в душманской банде?.. Не по нраву пришлась ему революционная власть. Поджег свой гараж с машинами и в горы. Только несколько машин удалось спасти той ночью.

Борта у грузовиков высокие, а еще выше поднимаются скрепленные между собой металлические стойки. За них и держатся сидящие поверх груза пассажиры. Что поделаешь, машин для перевозки людей пока мало. Лишь изредка встречались на шоссе переполненные автобусы. Пестрые их кузовы Мухаммеджан узнавал издалека. У одних кузов разрисован яркими цветами, диковинными птицами или зверями. А этот, только что появившийся из‑за поворота, вез на своем боку с десяток драконов и горный пейзаж. Над кабиной водитель вывел: «О Аллах!» Переднее стекло он украсил бумажными цветами, разноцветными лентами и бахромой.

Не прошло и недели, как у Черных Камней моджахеды Сайфуддин‑хана напали на такой же раскрашенный переполненный автобус. «О Аллах!» – взывала со стекол автобуса надпись. Вдоль кузова тянулись формулы мусульманской мудрости. Бандитские пули прошивали буквы и людей, крушили стекла и кости.

Остов сгоревшего автобуса чернел у дороги. Прозрачный, горячий воздух был мутным, серо‑желтым. А солнце – как при затмении.

Шофер расправил затекшие от дальней дороги плечи. Как уйти от тревожных мыслей? Не хотелось в такой праздничный день думать об этой шакальей своре.

Когда водители решали, кто пойдет впереди колонны за военной машиной, у кого не дрогнет рука в трудную минуту, – все сказали: «Мухаммеджан!»

От мирных берегов Амударьи, от моста на границе Афганистана и Советского Союза вез караван хлеб. После митинга гремели над рекой узбекский карнай и афганская сурна. Был в оркестре и трехструнный ситар, который особенно ласкал слух Мухаммеджана.

Мускулистые крепкие ладони шофера и сейчас еще хранили тепло братских рукопожатий шурави[1]. Будет что рассказать сыну Hyp Ахмаду.

Городок остался позади. У Черных Камней караван грузовиков замедлил ход. Дорога втекала в узкую горловину.

Из последнего рейса Мухаммеджан опоздал на три дня. Вошел в дом, видит: сидит его Hyp Ахмад, руки на коленях, брови у переносицы. «Жду вас, отец, – стараясь басить, говорит, – жду. Раз двадцать очаг разводил. Халве[2]застыть не давал. Дров перевел – на неделю бы хватило. Знаете, почем сейчас дрова?..»

Как там Hyp Ахмад?

В последнее время он стал задавать совсем не простые вопросы: «Отец, когда закончится эта война?»

Как объяснить сыну то, о чем Мухаммеджан столько думал за баранкой своего грузовика?

Он хорошо помнил жизнь при короле Захир Шахе. Афганцы его любили. А иноземцы приезжали в страну или как туристы, или для помощи. Вон какой хороший тоннель в горах построили шурави – ехать одно удовольствие. Это было словно вчера. Каких‑то пятнадцать лет прошло, как двоюродный брат короля решил править страной сам. Демократии ему захотелось. И где? В беднейшей стране мира. Провозгласил республику, шайтан бы его побрал! Появились разные партии, все рвутся к власти. Кому‑то показалось, что в стране все еще мало демократии, и брата короля расстреляли. Сам он Захир Шаха не тронул, дал уехать из страны, а вот уже его не пожалели. А с ним – и его ближайших сподвижников. Отвернулся Аллах от Афганистана. И пошло‑поехало… Перевороты, мятежи, одни афганцы стали убивать других – когда такое было! Дошло до того, что сами справиться с этим кошмаром в стране уже не могли – позвали шурави. Те пришли. Но как же – ведь не мусульмане! Значит, ислам в опасности! Часть афганцев убежала в горы и стала воевать против неверных, шурави. Деньги на это тут же нашлись, и немалые – в Америке. Американцам только дай насолить русским – им на это никаких денег не жалко. Идет жестокая беспощадная борьба за власть. А кто борется, кому она нужна, эта власть? Ему, шоферу, – нет. Жестянщику Бурхану – тоже нет. Водоносу Али – и что он будет с ней делать? Значит, за власть дерутся те, кто знает, как ею распоряжаться. Власть – это возможность давить неугодных, делать большие деньги. Их мало, этих шайтанов, но именно они ввергли народ в войну.

Как все это объяснить Нур Ахмаду? Где взять слова? Как объяснить, почему он, как Джуманияз, не хочет вступать ни в какую партию?

Черные Камни отбрасывали на дорогу густую тень. Кто первый дал такое название гранитным валунам на скрещении караванных путей? Десятки веков через афганские земли шло движение народов. Ассирийцы назвали? А быть может, мидийцы, персы, греки, скифы, парфяне, кушаны, гунны, тюрки, арабы, монголы?.. Или те, кто вел через Афганистан свои полчища завоевывать страну чудес – Индию?

За Черными Камнями дорога резко поворачивала, сужалась и круто сбегала со склона. Шофер крепче взялся за руль.

Впереди идущий бронетранспортер вдруг словно наткнулся лбом на упругую волну. На его бронированном теле вспыхнул и исчез сноп огня. Гранатометный залп за гулом моторов Мухаммеджан едва услышал. Он резко нажал на педаль тормоза и схватил автомат. На лобовом стекле заметались паутины от пуль. Машину качнуло. Жарко ухнуло в кузове, и в раскрытое боковое стекло полыхнуло пороховой гарью и горящим зерном…

КОБРА

Сайфуддин‑хан был вне себя. В такие минуты, скупой на слова, он начинал много говорить:

– Еще два года назад у меня было полторы тысячи человек. Я брал города! Когда мои воины кричали «Аллах акбар!»[3], правоверные становились на колени и начинали молитву. Потом был тот страшный бой в Панджшере. Мои моджахеды впервые в жизни услышали шипение реактивных снарядов, выпущенных вертолетами, и побросали винтовки… Не многие тогда ушли из долины. Я собрал оставшихся и сказал: «Будем бить неверных на дорогах. Нам привезут из Пакистана столько мин, что не пройдет ни один бронетранспортер сарбазов[4], ни один грузовик шурави». И вот ты, брат шелудивого пса, докладываешь мне, что сарбазы повыскакивали из машин с автоматами и твоим людям пришлось бежать в горы. Если ты не жалеешь своего хребта, пожалел бы мои уши!

– Саиб! – отвечал командир отряда моджахедов, вызванный к главарю. – Саиб, никогда такого не было. Они как будто ждали нападения. У каждого автомат… Это был шквал огня, саиб. А у меня всего тридцать человек. И оба пулемета выведены из строя! Мне не оставалось ничего другого!

– Где стояли пулеметы, сын глупой собаки?

– Один за Черными Камнями, другой – на противоположном склоне, в пещере.

– Где стояли пулеметы в прошлый раз?

– Там же, саиб…

– Ты сам поймешь или тебе объяснить, почему первой же очередью сарбазы заставили замолчать оба твои пулемета? Тебя, дохлый шакал, разве не учили, что позицию все время нужно менять?!

Командир отряда молчал. Он был убежден, что дело не в позиции. Просто люди переставали бояться моджахедов.

– Ты понимаешь, что происходит? – кричал Сайфуддин. – Теперь они будут рассказывать, что по дороге можно ехать и ничего не бояться. А появятся, как они нас называют, душманы – взять палку, выйти из машин, и люди Сайфуддина побегут в горы, как перепуганные овцы!

– Мы сожгли три машины, саиб, и бронетранспортер, – вставил командир отряда.

– Три машины! И это на тридцать человек, десять гранатометов и два пулемета!

Сайфуддин никак не мог успокоиться, а нужно было принимать решение. Жизнь моджахеда была в его руках. Главарь щелкнул пальцами. Вбежали трое телохранителей, которые выполняли и обязанности палачей.

– Увести.

Телохранители не поняли. Обычно Сайфуддин отдавал приказы о расстреле другими словами.

– Увести! – громко повторил хан. – До вечера.

Оставшись один, полевой командир взял с маленького инкрустированного столика помятый номер газеты и еще раз прочитал то место, где говорилось, что часть хлеба, купленного в Советском Союзе, будет роздана беднякам и многодетным семьям бесплатно. «Это пострашнее взрыва пятисоткилограммовой бомбы в центре моего лагеря».

В шатер бесшумно вошел немой лазутчик Шариф. Его черные глаза стали еще больше. Он сел у входа, не ожидая приглашения. Шарифу это позволялось, как и разрешалось ему входить в палатку в любое время. Скрестив по‑восточному ноги, маленький лазутчик ждал вопросов.

– Нашел ли ты караван? Встретил ли ты кого‑нибудь из моих людей? Видел ли ишаков?

Шариф вынул из‑за пазухи веревку с кисточкой на конце и протянул ее хану. Сайфуддин брезгливо поморщился:

– Зачем ты принес эту нечисть?

Когда он разглядел, что в руке у Шарифа хвост ишака, лицо его пожелтело.

– Сколько мертвых ишаков ты видел?

Шариф пальцами показал – три.

– Пушки? Шурави или сарбазы?

Шариф помотал головой – нет.

– Что еще ты принес?

Шариф вытянул руку. На маленькой коричневой ладони лежали пять ярко‑красных гильз.

– Английский «бур»! – узнал Сайфуддин‑хан. – Любимое оружие моджахедов.

Он сел, отвернулся и запустил руку в бороду, что говорило о его сильном волнении.

– Когда же, наконец, воины Хекматьяра перестанут нападать на моджахедов Раббани? Договорились же в Пакистане – воевать вместе. Враг у нас общий… Не‑е‑ет… Нам никогда не победить в этой войне. Я очень обиделся на того, кто это сделал.

Сайфуддин снова повернулся к разведчику:

– Ты ночевал у пастухов?

Шариф кивнул головой.

– Что‑нибудь слышал?

Да, Шариф слышал.

Сайфуддин стал медленно перечислять имена полевых командиров, которые могли отбить его караван. Немой сидел, опустив глаза. Когда хан произнес имя Закира Мамада, Шариф резко вскинул голову.

– Закир Мамад! – вскричал Сайфуддин. – Обида на тебя будет есть мою печень, пока у меня на глазах тебе не сломают хребет. Ты хочешь получить миллионы за сбитые самолеты, а потеряешь жизнь. Смерть тебе, нарушившему священную заповедь: «Не бери чужого!»

Сайфуддину нужен был совет.

Нет, как разделаться с Закиром Мамедом, он знал сам. Как быть с хлебом?

В отряде был иностранный советник – рыжеватый, с хитрыми глазами. Кобра, как прозвал его Сайфуддин, был американцем, сотрудником Центрального разведывательного управления. Об этом полевой командир узнал от своих людей в Пакистане.

Кобра знал и умел все. Он учил, как правильно подбросить над толпой гранату, чтобы она убила и искалечила как можно больше людей. Он знал, как отравить арык или колодец цветами олеандра, которые растут в этих горах на каждом шагу. Он показывал, какую именно опору линии электропередач взорвать, чтобы восстановление заняло как можно больше времени. А однажды он сел за крупнокалиберный пулемет и показал, как можно двумя длинными очередями обрубить хвост у вертолета.

Кобра был хорошим советником. Но почему‑то чем больше общался с ним Сайфуддин‑хан, тем сильнее ему хотелось, чтобы Кобра однажды оступился и упал в пропасть.

Когда советник вошел в палатку главаря, Сайфуддину пришлось – в который раз – рассматривать традиционную афганскую одежду американского агента, слушая, как тщательно и правильно на языке дари[5]тот воздает почести хану.

Кобра выслушал главаря и тут же порекомендовал, что нужно сделать, чтобы хлеб не попал к беднякам:

– Первое – взорвать в Кабуле хлебокомбинат. Для этого достаточно заложить мину в энергетическую установку. Второе – запугать владельцев пекарен, вынудить их на какое‑то время отказаться от выпечки хлеба. И третье – самое важное. Необходимо распустить слухи на базарах, в дуканах, чайханах, что в муку русские в качестве пищевой добавки примешивают перемолотые свиные кости. Это повелось с давних времен. Такая у них национальная традиция. Хлеба никогда самим не хватало, вот и придумали, как сделать, чтобы муки было побольше да еще и его пожирнее. А это, как вы знаете, смерть для мусульманина, которому священное писание запрещает есть свинину.

Сайфуддин‑хан слушал, опустив глаза.

Это надо ж такое придумать!

Интересно посмотреть на ту мать, что родила этого рыжего прохвоста. Это же не просто провокация. Это блевотина самого дьявола.

Но сработать должно. Наш народ темный и легковерный.

И все же если бы пять лет назад кто‑то сказал, что неверный, американец, будет учить его, афганца, как лучше обмануть афганцев, он бы плюнул тому человеку в глаза.

ХЛЕБ

Ветер нес с гор запах талого снега и первоцветов. Вечером Hyp Ахмад любил, подкинув щепок в очаг, смотреть на огонь. Отец рассказывал, что когда‑то очень давно афганцы поклонялись огню, считая его божеством. С тех времен остался обряд – гасить пламя свечи руками, а костры при уходе не заливать водой, а оставлять догорать.

Если отвернуться от огня и дать глазам привыкнуть к сумеркам, то в маленькое окно увидишь невысокие горы, застывшие прямо позади улиц. Дальше – заснеженные вершины и зацепившиеся за них темно‑синие тучи. Редкие огоньки в домиках, прилипших к склону горы, кажутся сказочными, ненастоящими.

И может быть, ненастоящее, придуманное все то, что говорил сейчас друг отца шофер Джуманияз?

С улицы доносились веселые голоса мальчишек, играющих в лянгу[6]. Громыхали о выбоину в дороге большие колеса грузовой тележки. И никто не знал в этот лиловый вечер о горькой вести, которую принес в дом Hyp Ахмада друг отца.

Слова утешения, приготовленные шофером, растаяли сами. Вздрагивающие мальчишеские плечи, долгое и тонкое «и‑и», похожее на крик раненой птицы, горечь потери друга и жестокость боя у Черных Камней – все это искало выход в других словах.

– Враги, бача[7], кричали, что голод возьмет нас за горло. Сейчас все увидели – слухи разносили грязные языки. Не победить им, не запугать нас. А теперь стисни зубы. И на всю жизнь запомни: раненный, истекающий кровью, твой отец не выпрыгнул из горящей машины. Он вывез хлеб из‑под огня. Стеклянная крошка иссекла ему лицо, глаза. Машину он вел, не видя почти ничего. Где взял силы этот человек?!

Быть может, стоит только закрыть глаза – и страшный сон уйдет, забудется? Hyp Ахмад зажмурился…

Из заветного уголка память вдруг вынесла розовое теплое утро.

Отец и сын лежат на траве у родника. Вода в роднике настоялась на травинках и скрученных листьях мяты. «Выпьешь – будешь самым смелым! – отец щурится от яркого солнца. И уже серьезно добавляет: – Одного бойся: имя свое, а значит и мое, обесчестить… Послушай, что сказал великий Фирдоуси: “Только двое не знают ни смерти, ни тленья: лишь дело героя и речь мудреца. Проходят столетья, не зная конца. И солнце, и бурю – все выдержат смело высокое слово, доброе дело!..”»

Голос Джуманияза заставил вздрогнуть:

– Душманы потом бежали, как жалкие шакалы! Они ведь теперь только сзади нападают, открытого боя боятся. У Черных Камней многим из них не поздоровилось. И вот еще листовка…

С помятого грязного листка, отпечатанного где‑то в Пакистане, смотрел Сайфуддин‑хан.

Из написанного следовало, что он, верный слуга Аллаха, призывает всех истинных мусульман под зеленое знамя ислама. Другими словами, зовет всех желающих служить в своей армии, уничтожать неверных – партийных активистов, сарбазов и офицеров вооруженных сил, шурави.

Беда – не страх. Страх можно одолеть самому. С бедой без людей не справишься.

Мысли роились, наползали друг на друга, путались. А слова давно слышанной Hyp Ахмадом хазарейской[8]тоскливой песни «Один, в саду земли один» звучали в груди. Говорить, дышать, двигаться до тошноты противно…

…Вчера был сын живого отца. Сегодня – сирота. Он шел рядом с Джуманиязом, ловил на себе беспокойный взгляд шофера и опускал глаза: «Зачем, зачем он тащит меня по базару?!»

А Джуманияз, дальний родственник Мухаммеджана, по обычаям мусульман, теперь стал мальчику отцом – других родственников у Нур Ахмада не было. Где‑то в глубине души Джуманияз был даже рад. Он давно мечтал о сыне, но Аллах пока дал двух дочерей.

Только говорить об этом было рано.

И взял он с собой парня не случайно. Здесь, в толпе он оттает. Партиец Джуманияз хорошо знал, как спасаться среди людей. Да, Аллах наказывает врагами – это люди. Но он и награждает – тоже через людей, хороших, добрых, настоящих.

Вместе они составят список бедняков – им хлеб первым, зайдут к хлебопекам. Парень увидит сам, как пекут хлеб из той муки, и, может, боль притупится.

Яркий базар, где он знал каждого дуканщика и водоноса, базар многоголосый, куда идут узнать новости, встретить знакомых, помимо воли Hyp Ахмада вытягивал горечь.

– Ляблябу! Ляблябу! – выкрикивал продавец вареной свеклы.

– Наренж! Наренж! – вступил с ним в спор владелец померанцев.

Базарный писец, приняв от просителя горсть афгани, протянул в ответ написанное по заказу послание.

Продавец шашлыка куском картона обмахивал угли. От голубого дыма глаза его сделались красными.

Дуканщик держал в руках весы: обыкновенная палка с привязанными к концам железными тарелками. Посередине палка перехвачена веревкой.

Продавец меха дул на серебристую шкурку, встряхивал ее. Шкурка переливалась, искрилась. Покупатель в богатой чалме с сомнением покачивал головой. А продавец проникновенно убеждал:

– Накинешь мех – слез радости не сдержишь.

Раньше в меховых рядах было много туристов. Сейчас даже дешевый афганский мех не продается – война.

Мимо дукана шли ослики. «Уш‑уш», – погоняли их подростки. Спины длинноухих прогибались под тяжестью корзин. Мальчишки везли на окрестные огороды удобрения.

Под куском брезента, натянутого на три шеста, трудился уличный цирюльник. Он на секунду поднял голову и приветливо кивнул Джуманиязу, прижимая левую руку к сердцу. Перед ним на скамейке сидел пожилой крестьянин с седой щетиной на голове. Побрызгав на голову водой, парикмахер начал усердно массировать ее. Затем, взяв в руки старую бритву, стал скоблить голову клиенту. Не нравилась Нур Ахмаду эта профессия.

Торговать многим дуканщикам помогали мальчишки. Чем помогали? Они еще не умели красиво завернуть покупку, не могли и товар достать с высокой полки. Зато, когда покупатель вынимал бумажник, мальчишка на правах свидетеля и пособника купли‑продажи начинал требовать и свою долю: «Бакшиш[9]давай!»

Не сворачивая, они прошли по расстеленным прямо на земле только что сотканным коврам. По цветным узорам перед ними весело протопал копытцами ослик, проскрипела тяжелая повозка. Никто не свернул. Каждый ковер должен так обработаться.

Из‑под ног выскочила бездомная курица и бросилась прямо в лужу. Здесь ее поймал выскочивший из дукана мальчишка. Он схватил коричнево‑огненную птицу за лапы и тут же выставил на продажу, стал зазывать покупателей.

Пахнуло жареной хлебной коркой, свежеиспеченной лепешкой.

– Сегодня муку сюда привезли. – Джуманияз говорил не торопясь, с расстановкой, давал Hyp Ахмаду возможность вдуматься в каждое слово. – Лепешки отсюда завтра повезем беднякам. По нашему списку… Слышишь меня?

Лепешки – другого хлеба в стране не знают. Выпекают их в глиняных печах, похожих на купол мечети, только наверху с дырой. Даже от холодной печи всегда тянет свежеиспеченным хлебом.

У входа в пекарню сидел мальчишка лет десяти. В руках он вертел небольшие палочки с нарезками. Возьмешь в пекарне, где тебя, конечно, знают, две лепешки – мальчишка занесет на твой счет две нарезки. В конце месяца – расчет.

В пекарне, небольшой саманной постройке с земляным полом, без стены со стороны улицы сидели хлебопеки.

– Не уставать вам! – приветствовал Джуманияз. – До утра успеем?

– Все будет, как обещали! – ответил человек, чье лицо и волосы покрывала мучная пудра.

В безрукавке, тяжелыми, как коряги, руками он разминал тесто и большими кусками передавал другому. Тот широким ножом резал тесто и ловко раскидывал порциями на доске. Его помощник взвешивал. Одной рукой он держал чашу весов, другой – бросал куски на чашу. Хлебопек в тюбетейке разминал тесто в блины и деревяшкой, похожей на печать, накладывал узор. У самой печи, скрестив под собой ноги, сидел главный пекарь. Он клал подготовленный блин на смоченную водой ватную подушку, потом быстро нагибался к самому отверстию печи, опускал лепешку вниз и прихлопывал ее подушечкой к стенке – изнутри. Подушечка защищала руку от огня. Через несколько минут пекарь железной лопаткой подцеплял готовую лепешку и вытаскивал ее.

– Как? – с гордостью взглянул он на Джуманияза. – Красивая работа?

Лепешки пекарь бережно заворачивал в ткань.

– Горячими, рафик[10], завтра возьмешь. Муки такой прекрасной сто лет не видел. Год будет храниться лепешка! Плесень ее не возьмет, и крошиться она не будет. Если не так – упасть мне в печь головой вниз.