Страх любви 3 page

Чтобы найти нужное место, потребовалась уйма времени. Под опорами трассы майора Дигана стояла пара полицейских машин. На приборной панели одной из них красовалась коробка с пончиками, прямо как в дрянном телешоу. Копы смотрели, открыв рты, как я подкатываю к ним на «понтиаке». Я уже утратила всякое чувство страха. Если им не терпится арестовать меня за бегство с места происшествия, ну и пожалуйста.

– Район тут не из лучших, мэм, – с гнусавым нью‑йоркским прононсом заметил один из них. – Всякая машина вроде вашей бросается в глаза.

– Чем можем помочь, мэм? – спросил другой.

– Может, перестанете называть меня «мэм»?

– Какие мы сердитые.

– Что вы здесь забыли, леди? Езжайте, пока не нарвались на неприятности.

Словно в подтверждение этих слов огромный грузовик‑рефрижератор замедлил ход под светофором, водитель опустил стекло и свернул было к обочине, но, оглядевшись по сторонам, заметил полицейских и сразу прибавил ходу.

– У негритосок нынче выходной! – вслед ему крикнул один из копов, а затем растянул губы в тонкой улыбке, отчего его веки покрылись морщинками, и отер ладонями увесистый бурдюк над поясной пряжкой. – Мы прикрыли эту лавочку, – пояснил он, словно извиняясь.

– Так чем мы можем вам помочь, мисс? – спросил второй.

– Я бы хотела вернуть кое‑что одному человеку.

– Да неужто.

– У меня тут коробка с вещами. В машине.

– И где вы только ее раздобыли? Сколько ей? Лет сто?

– Это мужнина.

Снова эти тонкие улыбки, но оба копа казались довольны, что я скрасила им скуку дежурства. Они обошли вокруг «понтиака», ахая и охая, провели толстыми пальцами по деревянной торпеде, восхитились ручному тормозу. Мне и прежде доводилось гадать: а не придумали ли мы с Блейном свой прикол с возвращением в двадцатые, только чтобы иметь право водить такой автомобиль? Мы купили его в качестве свадебного подарка самим себе. Всякий раз, когда я садилась на его кожаные сиденья, жизнь становилась простой и уютной.

Второй коп сунул нос в коробку с вещами Корригана. Оба полицейских вели себя возмутительно, но я едва ли могла отчитать их за это. Меня внезапно кольнула вина за пакет с бельем, оставленный в больнице, словно он теперь мог кому‑то понадобиться, чтобы завершить портрет человека, которого больше не было на свете. Со дна коробки коп выудил штрафной талон, а затем и водительскую лицензию. Тот, что помоложе, кивнул:

– Ну да, тот самый ирландец. Священник.

– Ясное дело.

– Который доставал нас тогда насчет шлюх. Водил такой нелепый фургон.

– Там он, на пятом этаже. Вернее, его брат. Занимается уборкой, выносит хлам.

– Священник? – повторила я.

– Ну да, монах или вроде того. Социальные работнички, борцы за права, тео‑как‑их‑там.

– Теологи, – подсказал второй коп.

– Из тех парней, что воображают, будто Иисус жил на пособие.

Меня тряхнуло от ненависти, но я все же объяснилась: работаю в больнице, привезла личные вещи, которые надо вернуть родственникам. Не будут ли они так любезны передать их брату погибшего?

– Не наша работа, мисс.

– Видите там дорожку? В стороне от домов? Идите по ней до четвертого коричневого здания. Внутри налево. Езжайте на лифте.

– Или по лестнице.

– Поосторожней там, однако.

Вот интересно, сколько потребуется самодовольных негодяев, чтобы получился департамент полиции? Война придала им наглости, развязала языки. Важная походка вразвалочку. Десять тысяч человек у водометов. Стреляй по ниггерам. Мочи радикалов. Люби Америку или убирайся вон. Не верь вранью, если слышишь его не от нас.

Я направилась к многоквартирным домам, борясь с нахлынувшим ужасом. Сложно унять сердце, когда оно колотится прямо в горле. Ребенком я видела, как лошади вступают в воду, спасаясь от жары. Можно долго смотреть, как они не сразу отваживаются выбраться из тени конских каштанов и сойти по склону на илистое мелководье, как отгоняют мух взмахами хвоста, как заходят все дальше и дальше, чтобы либо окунуться на миг, либо повернуть назад. Охвативший меня трепет означал страх, и в нем было нечто позорное. Эти многоэтажки были чужды стране, которую я помнила с детства, в которой творила, которая была мне знакома. Я всегда была домашней девочкой. Даже одурманенная наркотой, я бы ни за что не отправилась в подобное место. Я пыталась заставить себя идти дальше. Вела счет трещинам в асфальте. Окуркам. Втоптанным в грязь нераспечатанным конвертам. Осколкам стекла. Кто‑то свистнул, но я не оглянулась. Из открытого окна донесся сладковатый запах марихуаны. Мне уже перестало казаться, что я вхожу в воду, – напротив, было такое чувство, словно я ведрами таскаю кровь прочь от собственного тела, прислушиваясь к тому, как она хлюпает о стенки ведер, плещет на землю.

На двери подъезда висели сухие, бурые остатки рождественского венка. Внутри меня встретили перекошенные почтовые ящики со следами ожогов. Нестерпимо воняло спреем от тараканов. Лампочки над головой зачем‑то забрызганы черной краской.

У лифта ждала полная дама средних лет, ситцевое платье в цветочек. На полу валялся использованный шприц, который женщина, глубоко вздохнув, отправила в угол носком туфли. Шприц затих, капелька крови на кончике иглы. Я с улыбкой кивнула в ответ. Какие белые зубы. Вереница беспокойных фальшивых жемчужин на шее.

– Хороша погодка, – сказала я, хотя мы обе в точности понимали, что творится вокруг.

Лифт начал подъем. Лошади вступили в воду. Смотрите, сейчас я утону.

На пятом этаже я распрощалась со своей спутницей, и та отправилась выше; звуки движущихся кабелей походили на потрескивание сухих веток.

У двери собрались несколько человек, по большей части чернокожие женщины в темных траурных одеждах, в которых они явно не чувствовали себя уютно. Казалось, свой траур они взяли напрокат – на денек, не более. Выдавал их макияж, безвкусный и крикливый; вокруг утомленных и тусклых глаз одной из них даже блестели серебристые звездочки. Копы что‑то говорили о шлюхах… Меня вдруг осенило – что, если погибшая девушка действительно была проституткой? Короткий выдох облегчения, но затем меня словно водой окатили, стены сжали грудь: да что это со мной?

Я совершила непростительную ошибку, явившись сюда. Сердце едва не выскакивало из разреза блузки, но женщины у двери расступились, и я вошла внутрь под пологом их скорби.

Дверь оказалась не заперта. Внутри молодая женщина терла пол шваброй. Черты ее лица, казалось, воплощали собирательный образ латиноамериканки. Глаза темные от потеков туши. Простая серебряная цепочка на шее. Она явно не была проституткой. Я немедленно почувствовала себя одетой не по случаю, будто без приглашения вторглась сюда, воспользовавшись ее молчанием. За женщиной стоял человек, вылитая копия фотографии с водительского удостоверения, только чуть крепче, упитаннее, шире в плечах. Увидев его, я почти перестала дышать. Белая сорочка, темный галстук и пиджак. Широкое и румяное лицо, набухшие от горя глаза. Запинаясь, я объявила, что работаю в больнице, привезла вещи, принадлежавшие мистеру Корригану.

– Киран Корриган, – представился он, пожимая мне руку.

Брат погибшего показался мне человеком, который с большой радостью проводил бы время в постели, разгадывая кроссворды. Взяв у меня коробку, он уставился внутрь, покопался в содержимом. Наткнувшись на брелок, на секунду замер, а затем сунул его в карман.

– Спасибо вам, – сказал Киран Корриган. – Мы совсем забыли про его вещи.

В этих словах акцент был едва заметен, но его манера держаться напомнила мне других ирландцев: слегка сутулясь, они тем не менее предельно настороженны. Латиноамериканка взяла рубашку из его рук и понесла в кухню. Она стояла у раковины и глубоко вдыхала ее запах. Черные пятна засохшей крови. Женщина оглянулась на меня, опустила взгляд в пол. Ее небольшая грудь ходила ходуном. Внезапно она открыла кран и, сунув рубашку в воду, принялась выжимать ее, словно Джон Э. Корриган в любую минуту мог прийти домой и надеть ее. Мне было совершенно ясно, что мое присутствие нежеланно и не нужно, но что‑то продолжало удерживать меня на месте.

– Через сорок пять минут нам ехать на похороны, – сказал Киран. – Прошу прощения.

В квартире этажом выше шумно спустили воду.

– В машине была девушка, – сказала я.

– Да, мы собрались на ее похороны. Ее мать привезут из тюрьмы на час‑другой. Так нам сказали. Служба по моему брату состоится завтра. Его кремируют. С этим были кое‑какие сложности. Не о чем беспокоиться.

– Ясно.

– Еще раз прошу прощения.

– Конечно.

В квартиру вошел низенький, полноватый священник, назвавшийся отцом Мареком. Ирландец и ему пожал руку, недоуменно взглянул на меня, словно удивляясь, почему я еще здесь. Я отошла к двери, постояла и повернула голову. Похоже, эти замки выламывали, и не раз.

Женщина‑латиноамериканка так и не вышла из кухни, едва успела закинуть мокрую рубашку на вешалку над раковиной. Теперь она стояла под ней с опущенной головой, будто пытаясь что‑то вспомнить. Постояв, снова зарылась лицом во влажную ткань.

Обернувшись, я заговорила, запинаясь:

– Вы не против, если я приду на похороны?

Пожав плечами, Киран посмотрел на священника, который быстро набросал план на клочке бумаги, словно радуясь, что оказался кому‑то полезен. Затем взял меня за локоть и вывел в коридор.

– Вы можете как‑то повлиять? – осведомился отец Марек.

– Повлиять? – удивилась я.

– Ну, его брат настоял на кремации, прежде чем отправиться домой в Ирландию. Завтра. И я подумал, возможно, вы могли бы отговорить его.

– Почему?

– Это противоречит нашей вере, – пояснил он.

В дальнем конце коридора заголосила одна из женщин. Впрочем, она немедленно умолкла, стоило ирландцу выйти за дверь. Он подтянул узел галстука повыше, пиджак расправился на спине. За ним шла латиноамериканка – с гордым, чопорным видом. В коридоре все затихли. Нажав кнопку вызова лифта, Киран оглянулся на меня.

– Извините, – сказала я священнику, – не могу я повлиять.

Попятившись, я поспешила к лифту, дверцы которого уже смыкались. Ирландец сунул руку в щель между дверцами, не дал им закрыться, и мы вместе отправились вниз. Латиноамериканка сдержанно мне улыбнулась: жаль, что она не сможет побывать на похоронах девушки, нужно спешить домой и заняться детьми, но она рада, что у Кирана появилась компания.

Не подумав, я предложила подвезти его, но он сказал: нет, его зачем‑то попросили прибыть с траурным кортежем.

Выходя на солнце, Киран нервно тер ладони.

– Я даже не знал толком эту девушку, – сказал он.

– Как ее звали?

– Не знаю. Ее мать зовут Тилли.

Произнося это, он словно ставил окончательную точку, но все же добавил:

– Кажется, Джаззлин или как‑то так.

* * *

Я поставила машину подальше от ворот кладбища Сент‑Реймондс в Трогз‑Неке, чтобы та не бросалась в глаза. Неподалеку гудело оживленное шоссе, но чем ближе я подходила к кладбищу, тем сильнее в воздухе ощущался аромат свежескошенной травы. Сюда долетали лишь слабые отголоски Лонг‑Айленда.

Деревья здесь были высокими, и свет колоннами падал сквозь их ветви. Как‑то слабо верилось, что вокруг раскинулся Бронкс, хотя я заметила граффити на тыльной стороне пары старых мавзолеев, а несколько надгробий ближе к воротам оказались повалены. По кладбищу двигалось сразу несколько процессий, в основном в новой его части, но понять, какая из групп скорбящих провожает погибшую девушку, оказалось достаточно просто. Они несли гроб по затененной аллее в направлении старого кладбища. Дети одеты в белоснежные костюмчики, но наряды женщин выглядят так, словно были подобраны наспех – слишком короткие юбки, слишком высокие каблуки, прикрытые платками глубокие декольте. Казалось, все они побывали на какой‑то странной распродаже: яркие тряпки, спрятанные под темными лоскутами. На общем фоне ирландец выделялся бледным, почти белым лицом.

Вслед за процессией шел мужчина в праздничном костюме, в лиловой фетровой шляпе с пером. Мне показалось, он был настроен недружелюбно, явно взвинчен каким‑то наркотиком. Под его пиджаком, на черной облегающей водолазке, болталась золотая цепь с подвешенной к ней ложечкой.

Вместе со всеми шагал мальчик лет восьми; он очень красиво играл на саксофоне, будто неведомо как очутившийся здесь юный барабанщик времен Гражданской войны. Музыка разносилась над кладбищем печальными всплесками.

Процессия остановилась, я осталась позади, на заросшем травой участке рядом с дорожкой, но, когда началась служба, брат Джона Э. Корригана поймал мой взгляд и поманил ближе. У могилы собралось не больше двух десятков человек, несколько молодых женщин стенали в полный голос.

– Киран, – представился он снова, протягивая руку. Будто я могла уже забыть, как его зовут. Тень улыбки на лице выдавала смущение: здесь мы были единственными белыми. Мне захотелось поднять руку и поправить ему галстук, пригладить растрепавшиеся волосы.

Женщина, которая могла быть только матерью погибшей девушки, стояла, всхлипывая, между двумя мужчинами в официальных костюмах. К ней подошла женщина помоложе и, стянув с себя красивую траурную шаль, обернула плечи плачущей.

– Спасибо, Энджи.

Проповедник – высокий, элегантно одетый чернокожий – вежливо покашлял, и толпа затихла. Он заговорил о торжестве покидающей плоть души и о том, что нам следует принять отсутствие бренной оболочки, восславить освобождение сущности человека. Жизнь Джаззлин не была легкой, сказал он. Смерти не дано ни оправдать, ни объяснить эти тяготы. Могиле не под силу уравновесить все прожитые дни. Быть может, сейчас не время и не место, сказал проповедник, но он все равно будет говорить о правосудии. Правосудие, повторил он. В итоге лишь непорочность и истина одержат верх. Храм правосудия осквернен, заявил он. Мир заставляет юных девушек вроде Джаззлин совершать ужасающие поступки. Когда они становятся старше, мир требует от них еще более кошмарных деяний. Этот мир гнусен и нечист. Он опутал Джаззлин своими грязными сетями. Она этого не хотела. Достойный презрения, мир повернулся к ней спиной, сказал проповедник. Он заковал ее в оковы тирании. Возможно, рабство и осталось в прошлом, сказал он, но оно по‑прежнему здесь, цепи никуда не исчезли. И единственный способ побороть его – это жить, заботясь о ближних, жить по справедливости, жить праведно. Но это отнюдь не просто, сказал он, вовсе нет. Посвятить себя добродетели куда сложнее, чем жить во грехе. И грешники понимают это лучше, чем праведники. Потому‑то они и сделались грешниками. Потому и пристало к ним зло. Оно принимает в свои мерзкие объятия тех, кому никогда не подняться до истины. Зло – лишь маска, под которой прячутся скудоумие и отсутствие любви. Даже если люди смеются при упоминании добродетели, если они находят ее сентиментальной или ностальгической, это неважно; добродетель ни то и ни другое, за нее необходимо сражаться.

– Правосудие, – произнесла мать Джаззлин.

Кивнув в ответ, проповедник поднял взгляд вверх, к кронам деревьев. Ребенком Джаззлин росла в Кливленде и Нью‑Йорке, сказал он, в отдалении ей виделись цветущие луга добродетели, она обещала себе, что когда‑нибудь попадет туда. Это путешествие никогда не казалось легким. По пути ей пришлось познать слишком много зла, сказал он. У нее были друзья и подруги, которым она могла бы довериться, вроде Джона Э. Корригана, погибшего рядом с ней, но по большей части мир лишь подвергал ее испытаниям, осуждал ее и злоупотреблял ее добротой. Тем не менее всякая жизнь должна преодолеть трудности, чтобы хоть немного приобщиться к красоте, сказал он, и теперь Джаззлин держит путь туда, где ни одно правительство не сможет заковать ее в цепи, где ни один мерзавец не потребует от нее дурного, где не будет никого из ее собственного народа, кто собирался нажиться на ее плоти. Расправив плечи, проповедник изрек: да будет известно всем, что этой девушке нечего было стыдиться.

Все в толпе дружно закивали в ответ.

– Пусть устыдятся те, кто хотел пристыдить ее.

– Да! – был общий ответ.

– И пусть это станет уроком для каждого из нас, – объявил проповедник. – Однажды вы будете идти во тьме, и, когда впереди воссияет свет, позади вы узрите свою жизнь и не сможете скрыть отвращения.

– Да.

– Жизнь, полную зла. И гнусных деяний. Перед вами забрезжит светоч праведности, и вы пойдете к нему узкой тропою, ощущая благодать. Дорога не будет простой, но будет исполнена благодати. Возможно, вам придется испытать еще немало ужасов и одолеть всяких преград, но в итоге впереди распахнутся окна в небеса, сердце очистится, и вы обретете крылья.

Мне привиделась вдруг жуткая картина: Джаззлин, летящая сквозь лобовое стекло фургона. Закружилась голова. Губы проповедника продолжали шевелиться, но я почти не слышала его рассуждений. Его пристальный взгляд был устремлен на конкретную точку в толпе, на стоявшего позади мужчину в лиловой фетровой шляпе. Я оглянулась. В гневе мужчина кусал верхнюю губу; его тело, казалось, сворачивается пружиной, готовясь дать отпор. Шляпа отбрасывала тень на лицо, но мне почудилось, что один глаз у мужчины был стеклянным.

– И гады ползучие да сгинут с прочей нечистью! – воззвал проповедник.

– Да, сэр! – подтвердил женский голос.

– Сгинут с глаз долой.

– О да.

– Туда им и дорога.

Человек в лиловой шляпе не шелохнулся. Никто не двигался.

– Пошел на хер! – взвизгнула мать Джаззлин, странно извиваясь, словно была связана ремнями и теперь пыталась стряхнуть с себя узы. Мужчина в строгом костюме, что стоял рядом, успокаивающе взял ее под руку. Ее плечи ходили ходуном, голос звенел от ярости: – Убирайся на хер отсюда!

На один кошмарный миг мне показалось, что она кричит мне, но ее взгляд был устремлен дальше, за мою спину, на мужчину в шляпе с пером. Отдельные выкрики слились в общий хор, понемногу набиравший силу. Проповедник вытянул вперед ладони, призывая к тишине. Лишь тогда я поняла, что все это время мать Джаззлин держала руки за спиной, потому что те были скованы наручниками. Двое чернокожих в костюмах оказались копами в штатском.

– Проваливай к черту, Скворечник! – выплюнула она.

Мужчина в шляпе еще немного подождал, качнулся на носках туфель и одарил нас улыбкой, показавшей все зубы. Поднял руку, дотронулся до полей шляпы, развернулся и зашагал прочь. Скорбящие встретили его уход тихими возгласами облегчения. Они смотрели, как мужчина удаляется по дорожке. Даже не оглянувшись, тот приподнял свою шляпу и помахал ею, словно говоря: я не собираюсь прощаться.

– Гады сгинули, – заключил проповедник. – Да не потревожат они нас впредь.

Киран сжал мою трясущуюся руку. Я словно пропиталась холодной грязью: ощущение, будто натягиваешь сорочку, которую уже носили четверо человек. У меня не было права здесь находиться. Я вторглась на чужую территорию. Но сама церемония была чиста, несла истину: позади вы узрите свою жизнь и не сможете скрыть отвращения.

Причитания затихли, и мать Джаззлин сказала:

– Снимите с меня эти проклятые штуковины.

Оба копа смотрели прямо перед собой.

– Я сказала – снимите с меня эти чертовы штуки!

Наконец один из них шагнул ей за спину и разомкнул наручники.

– Слава богу.

Вырвав локти из их пальцев, она обошла вокруг могилы, приблизилась к Кирану. Ее шаль сбилась набок, открыв грудь в глубоком вырезе. Лицо Кирана вспыхнуло от смущения.

– Хочу рассказать вам одну историю, – сказала она. Громко прочистила горло, и по толпе собравшихся пробежала рябь. – Моя Джаззлин, ей было десять. И в каком‑то журнале она углядела картинку со старинным замком. Берет ее, вырезает и – шлеп на стенку над кроватью. Говорю же, ничего особенного, я и думать забыла про эту самую картинку. Но потом она встретила Корригана…

Она повела рукой в сторону Кирана, тот потупил взгляд.

– И однажды, когда он разливал кофе, она рассказала ему про тот замок. Может, ей скучно было или просто поговорить хотелось, не могу сказать. Но вы знаете Корригана, этот парень был готов слушать, ты только говори. Уши у него на месте. И конечно, Корри обрадовался вовсю. Он сказал, что там, где вырос, имелись точь‑в‑точь такие замки. И еще сказал, что однажды отвезет ее туда. Пообещал, верное дело. Каждый день выходил из дому, раздавал кофе и говорил ей, говорил моей девочке, что готовит для нее тот замок, ты только подожди. То говорил, что чистит ров вокруг замка. А на следующий день – что смазывает цепи, которые поднимают мост у ворот. Потом говорил, надо прибраться в башне. А то еще – все приготовить для праздничного пира. Они там собирались пить мед – это вроде вина, – и пробовать всякие вкусности, и еще должны были играть на арфах и танцевать всю ночь.

– Да, – сказала женщина с блестящими звездочками на лице.

– Каждый божий день он выдумывал новую штуку, чтобы рассказать ей про тот замок. Такая у них была игрушка, и моя Джаззлин обожала играть, это уж точно.

Подойдя еще ближе, она схватила Кирана за руку.

– Вот и все, – сказала она. – Все, что я хотела рассказать. Конец. На этом гребаный конец, пардон за выражение.

По толпе прокатился одобрительный гул, и она отвернулась к другим женщинам, добавила что‑то нелепое и горькое насчет уборной в замке. Кто‑то в толпе рассмеялся, и тогда произошло нечто удивительное: она вдруг начала декламировать стихи какого‑то поэта, имени которого я не расслышала, что‑то про открытые двери и единственный солнечный луч, бьющий точно в центр комнаты. Акцент жительницы Бронкса уродовал строки, пока стихотворение не рухнуло замертво у ее ног. Она с грустью уставилась вниз, на этот прерванный полет, но затем заговорила вновь: Корриган был полон открытых дверей, и им с Джаззлин отлично вместе, где бы ни находились; все двери распахнутся перед ними, и уж конечно – дверь, ведущая к тому замку.

Опустив голову на плечо Кирану, она заплакала.

– Я была плохой матерью, – застонала она. – Черт, я была ужасной матерью!

– Нет‑нет, ты в порядке.

– И ведь не было даже никакого замка!

– Замок точно есть, – возразил он.

– Я не дура, – сказала она. – Не надо со мной, как с ребенком.

– Все хорошо.

– Я разрешала ей колоться.

– Не стоит во всем винить себя…

– Она кололась, сидя у меня на коленях.

Обратив лицо к небу, она вцепилась в ближайший лацкан пиджака:

– Где мои детки?

– Она теперь на небесах, не переживай.

– Мои детки, – повторила она. – Детки моей крошки.

– С ними все чудесно, Тилл, – сказала женщина, стоявшая над зевом могилы. – За ними присматривают.

– Они придут повидаться, Ти.

– Ты точно знаешь? У кого они? Где они сейчас?

– Клянусь тебе, Тилли, у них все хорошо.

– Побожись.

– Перед Господом клянусь, – закивала женщина.

– Ты лучше пообещай, Энджи.

– Обещаю. Сколько тебе повторять, Ти? Я обещаю.

Она приникла было к Кирану, но вскоре отстранила голову, уставилась ему в глаза и спросила:

– Ты помнишь, что мы сделали? Помнишь меня?

Киран выглядел так, словно в его руках оказалась горящая динамитная шашка. Не знал точно, потушить ее или отбросить подальше. Метнул быстрый взгляд на меня, на проповедника, а затем развернулся к ней, обнял обеими руками и крепко прижал к себе. Он сказал: я тоже скучаю по Корри. Другие женщины подступили ближе и по очереди подходили обнять Кирана – так, словно он сделался земным воплощением своего брата. Он повернул ко мне лицо и приподнял брови, но в этом простом жесте было нечто правильное, хорошее; одна за другой, все эти женщины подходили, чтобы обняться с ним.

Потом он сунул в карман руку и вынул брелок с фотографиями детей, протянул его матери Джаззлин. Она взглянула на него, улыбнулась, но затем вдруг отступила на шаг и ударила Кирана по щеке. Казалось, он принял эту пощечину с благодарностью. Один из копов молча ухмыльнулся. Киран кивнул, сжал губы и попятился ко мне.

Я не имела ни малейшего понятия, в какой переплет умудрилась ввязаться.

Покашляв, проповедник призвал всех к молчанию, чтобы произнести несколько последних слов. Он исполнил все формальности молитвы и старого библейского Прах к праху, пыль к пыли, но затем добавил, что, по его твердому убеждению, прах однажды обратится живым деревом, и что это чудо не только небесное, но принадлежит и нашему, дольнему миру: все поддается восстановлению, мертвые снова могут ожить, в наших сердцах прежде всего, и что на этом ему хотелось бы завершить службу, и что настало время упокоить Джаззлин в земле, поскольку именно этого он и хотел бы ей пожелать: покоя.

Когда служба подошла к концу, мужчины в строгих костюмах снова защелкнули наручники на запястьях Тилли. Она издала последний горестный вопль, и копы повели ее, беззвучно рыдавшую, прочь.

Мы с Кираном ушли вместе. Сняв пиджак, он закинул его на плечо – не жестом облегчения, а просто из‑за жары. Мы не спеша двинулись по дорожке к воротам, ведшим на Лафайет‑авеню. В разное время суток люди могут выглядеть по‑разному, это зависит от угла, под которым на них падает солнце. Киран был точно старше меня, лет тридцати с чем‑то, но прямо сейчас показался мне молодым, почти юным, и я почувствовала инстинктивное желание защитить его, эту неспешную походку, этот тяжеловатый подбородок, это едва намеченное брюшко. Остановившись, он смотрел, как белка взбирается на большой надгробный камень. Наверное, для него наступил один из тех моментов, когда все кругом окончательно теряет равновесие и наблюдение за чем‑то необычным становится разумным занятием. Белка перепрыгнула на ствол ближайшего дерева; звук ее коготков отчетлив, как капель в жестяном умывальнике.

– Почему она была в наручниках?

– Посадили месяцев на восемь. По обвинению в воровстве, кроме проституции.

– Значит, ее выпустили только на похороны?

– Да, насколько я понял.

Сказать было нечего. Проповедник уже сказал все, что требовалось. Мы вместе вышли из ворот и повернули к скоростной трассе, но Киран остановился и снова протянул мне руку.

– Давайте я подвезу вас домой, – предложила я.

– «Домой»? – переспросил он, едва не рассмеявшись. – Ваша машина умеет плавать?

– Прошу прощения?

– Так, ничего, – сказал он, качая головой.

Мы шли вдвоем вдоль Куинси, где я оставила машину. Кажется, Киран сразу все понял, едва завидев «понтиак». Переднее колесо на бордюрном камне. Разбитая фара и погнутая решетка прямо на виду. Киран вышел на проезжую часть, оглядел машину сбоку и едва заметно кивнул, будто теперь для него все стало на свои места. Лицо съежилось и отвердело, подобно песочному замку при ускоренной съемке. Меня всю колотило, но я скользнула на место водителя и потянулась, чтобы открыть пассажирскую дверцу.

– Та самая машина, верно?

Я сидела молча, сметая с приборной панели случайно залетевшие семена.

– Это был несчастный случай, – сказала я наконец.

– Та самая машина, – повторил Киран.

– Я не хотела. Все произошло само по себе, мы тут ни при чем.

– «Мы»? – переспросил он.

Я знала, что в точности уподобляюсь Блейну. Пытаюсь отгородиться от чувства вины, выставив перед собой ладонь. Стараясь не думать о наших промахах, о наркотиках, о безрассудстве. Глупее не придумаешь. Словно устроила пожар, спалила дотла целый дом и роюсь теперь в головешках, пытаясь разобраться, каким этот дом был прежде, но нахожу только обгоревшую спичку, с которой все началось. Судорожно хватаясь за скачущие мысли, я искала себе хоть какое‑то оправдание. Тем не менее какая‑то другая часть меня считала, что я поступаю честно – или настолько честно, насколько это вообще возможно после того, как я уехала с места катастрофы, сбежала от случившегося. Блейн говорил: бывает, иногда что‑то происходит с нами просто так, без особой причины. Жалкий довод, но правдивый в самой своей сути. Всякое бывает. Мы не хотим, чтобы это случилось с нами. Такие события сами восстают из праха случайностей.

Я все скребла приборную панель, счищая уличную пыль и семена растений о затянутое в джинсовую ткань бедро. Сознание всегда стремится попасть в другое место, попроще, где не так тяжко. Мне хотелось запустить мотор и умчаться к ближайшей реке, чтобы вместе с машиной скрыться под водой. Легкое прикосновение к педали тормоза, незначительное движение рулевого колеса обрели непостижимую неотвратимость, обернулись бездонной пропастью. Мне был необходим воздух. Я бы все отдала, чтобы стать одним из тех созданий, которые могут питаться исключительно на лету.

– Значит, в больнице вы не работаете?

– Нет. Не работаю.

– Это вы были за рулем? В тот день?

– Где была?

– Вы вели машину или нет?

– Вела, наверное.

То была единственная когда‑либо произнесенная мною ложь, которая показалась мне абсолютно необходимой. Между нами что‑то тихо хрустнуло: машины, тела, судьбы.

Киран сидел рядом, уставив прямо перед собой невидящий взгляд. До меня донесся сдавленный звук, который более всего походил на смешок. Он поднял и опустил окно, погладил бортик, постучал костяшками пальцев о стекло, будто нащупывая возможные пути к бегству.

– Я скажу вам только одну вещь, – произнес он.

Вокруг меня трещали стекла. Еще немного – и полетят осколки.

Date: 2015-09-24; view: 221; Нарушение авторских прав