Опрокинутые» ценности

Аксиология как учение о ценностях появилась в Европе, и ее появление во многом связано с тем, что европейский человек стал подвергать сомнению святыни христианской культуры. Для христианина очевидно, что движение вверх, к миру горнему, к Богу означает движение к Истине, Добру и Красоте, а движение вниз, от Бога, к миру дольнему ведет к упадку духа, к оскудению добра и познавательных способностей, к без-образию. В Новое время философия стала отказываться от онтологии, от поиска вечно сущего и неизменного. Как писал немецкий экзистенциалист Мартин Хайдеггер, стал распространяться онтологический нигилизм. Это повлекло за собой распространение убежденности в относительности ценностей.

Отказ от духовной жизни привел к тому, что разум и чувства, лишенные благодатного скрепляющего начала, пришли в конфликт друг с другом. В результате родилось противостояние между эмпиризмом и рационализмом.

С крушением онтологической вертикали стала разрушаться и ценностная иерархия. Философские понятия, которые обозначали высшее, божественное, истинное, прекрасное и доброе стали казаться пустыми абстракциями, поскольку действительно стали употребляться в отрыве от своего живого содержания. Они остались в языке, но их роль свелась к украшению речи. «Человечество в своей массе, - замечает И.А.Ильин, - оторвалось от духовной почвы и потеряло органическую живую связь с самым корнем духовной жизни. Современный человек не испытывает главных, священных предметов, не любит их, не внимает их зовам, духовно не питается ими и не строит ими своего миросозерцания, своего характера, своего жизненного делания»[23].

С отказом от метафизики утвердилась точка зрения, согласно которой непосредственно нам дано только содержание нашего сознания. Мир, таким образом, стал рассматриваться как самовосприятие сознания, содержание которого раскрывается с помощью рефлексии. Бытие стало отождествляться с сознанием, стало субъективным. Человек углубился в исследование своих познавательных способностей, своего самодостаточного теперь ума, потеряв живую связь с Богом. Сам человек с его сознанием, потребностями стал восприниматься как единственное несомненное и подлинное бытие, как наивысшая ценность.

Онтологический нигилизм привел к господству материализма - как в жизни, так и в теории. В материализме уже окончательно переворачивается с ног на голову иерархия ценностей: все материальное, временное, чувственное одерживает верх над духовным и вечным, поскольку «всякое отрицание Бога и религии немедленно воздвигает идола или фетиша, а всякое отрицание истинного абсолюта в философии сейчас же абсолютизирует какую-либо подчиненную ступень бытия или подчиненную ценность»[24] (выделено мною – С.К.).Для материалистов такой подчиненной ценностью оказывается материя. Она заменяет прежнее божество, и такая замена не требует особого духовного напряжения и глубины мысли: «если Бог невидим и непостижим, то идол виден, понятен, осязаем, - и в этом огромное преимущество для примитивного сознания»[25]. В.С.Соловьев признавался в своей автобиографии: «Когда я додумался, что Бога вовсе нет, а есть только материя, я с таким жаром проповедовал эту новую веру одному приятелю, что он вместо всяких возражений заметил: «Я удивляюсь только одному: почему ты не молишься этой своей материи?»»[26].

«Люди постепенно переложили цель и смысл своей жизни из внутреннего мира во внешний: материя стала первенствовать, духовность перестала цениться; все стало сводиться к земному на земле: небесное в земной жизни и небесное в небесах перестало привлекать взоры и сердца. Механическое начало возобладало над органическим. Рассудок исключил из культуры созерцание, веру и молитву и попытался их скомпрометировать. Учение о любви было вытеснено "спасительным" учением о классовой ненависти; сердца иссякли, глубина измельчала; ум отверг искренность и превратился в хитрость. Содержание жизни стало несущественным; началась погоня за пустой формой»[27].

Основатель позитивизма Огюст Конт обозначил в XIX веке не просто осуществленное просветителями разрушение, но и полное переворачивание иерархии ценностей как христианской культуры, так и классической античности: высшее (вечное, духовное, связанное с богообщением), он объявил низшим, а низшее (чувственное, плотское, временное), напротив, сделал вершиной новой иерархии. Согласно его закону трех стадий, человеческий разум проходит в своем развитии три этапа: теологический, метафизический и позитивный.

Между тем, забытые ценности и философские вопросы, объявленные «беспредметными», прорвались в XIX-XX в.в. в форме иррационалистического протеста. Но речь шла уже не о восстановлении разрушенного единства духовной жизни, рациональности и чувственности: это был отчаянный бунт души против самодостаточного разума, против культа науки. Иррационалисты впали в другую крайность: «виновным» был объявлен интеллект. «Именно интеллект, - писал в своем дневнике датский философ С.Кьеркегор, - и ничто другое, помимо интеллекта, есть то, что следует опровергнуть».

Три стадии духовного развития личности, описываемые Кьеркегором - эстетическая, этическая и религиозная - практически воспроизводят три стадии развития разума, которые рассматривал О.Конт: религиозная, метафизическая и позитивная, только в обратном порядке. Конт оценивал путь «религиозность - метафизичность - позитивизм» как восхождение. Для Кьеркегора же восхождение есть движение в сторону диаметрально противоположную: «эстетическое - этическое - религиозное». «Три стадии» Конта и Кьеркегора, таким образом, обозначили раздробление человеческого опыта на фрагменты и раскол всей европейской культуры на две диаметрально противоположные ценностные вертикали.

Некоторые философы, в основном религиозные, пытались преодолеть этот конфликт, вернув учению о ценностях связь с вечным бытием и построить ценностную вертикаль в соответствии с онтологической. Один из них – немецкий мыслитель Макс Шелер. Ценности, по его утверждению, тем выше, чем они долговечнее, чем менее причастны «экстенсивности», то есть «делимости», и, наконец, чем глубже удовлетворение, которое они дают. В этом смысле наименее вечными являются (1) ценности «приятного», связанные с удовлетворением чувственных потребностей, с «материальными благами», которые в наибольшей степени «делимы» и дают самое мимолетное удовлетворение. Именно поэтому эстетический человек, Дон Жуан, описанный Кьеркегором, впадает в тоску: его разочаровывает временное, поверхностное удовлетворение. Намного выше рангом ценности (2) «прекрасного» и «познавательные ценности». Они неделимы, и поэтому все, участвующие в созерцании красоты или познании истины, получают объединяющую радость. Высшей, по Шелеру, является (3) ценность святого, или божественного, которое объединяет и связует всех причастных к нему и дает наиболее глубокое удовлетворение. Шелер заметил, что не содержание воли определяется внешними ей целями, а, наоборот, цели различаются по тому, какими ценностями направляется воля: добрая личность ставит и благие цели. Целеполагание определяется ценностями.

Тем не менее, общая тенденция угасания идеи вечности сопровождалось раздроблением человеческого опыта на фрагменты, отделением нравственного опыта от познавательного, потерей духовной целостности человека. Ценности истины, добра и красоты стали мыслиться абстрактно, отдельно друг от друга. В XIX-XX в.в. эта фрагментарность нашла свое отражение в глубоком противоречии. На личностном уровне - это противоречие «между умом и сердцем», которое многие почему-то считают неизбежным и смакуют его, не считая это духовной болезнью: «как рациональное существо думаю так, а как нравственно-духовный субъект живу совсем по-другому (или, по крайней мере, хотел бы жить, да не получается в силу ряда объективных внешних причин)». На уровне культурном - это противоречие между верой и знанием, наукой и религией, «калькулирующим мышлением» и «осмысляющим раздумьем»...

В современной философии забвение духовных корней, крайний субъективизм и все оправдывающий релятивизм, превратившие философские размышления о ценностях в игры самодостаточного разума, культивируют так называемые постмодернисты. Лестница духовного восхождения опрокидывается, и ее символы оказываются таким же товаром на полке всемирного супермаркета, как предметы повседневного спроса и глянцевые журналы.

Для того чтобы окончательно утвердилась опрокинутая система ценностей, меняется языковой код цивилизации. Цивилизация избавляется от святынь, поставив их в один ряд с профанными пародиями и объявив тривиальными. Все духовные вершины лишаются тайны, «выравниваются». Священное смешивается с низменным. Ценностная вертикаль превращается в горизонталь: оппозиция добра и зла упраздняется и ее место занимают новые пары противоположностей: «нравится – не нравится», «интересно – скучно», «работает – не работает», «круто – занудно». Таким образом, злое и бездарное выходит из тени, если оно интересно, если оно «работает» («It works!»), то есть воздействует на человеческое сознание и будоражит его, независимо от последствий. Теперь ценности не перевернуты, они вообще «опрокинуты»: нет ни высшего, ни низшего, ни святого, ни грешного, ни добра, ни зла.

Подобную философию И.А.Ильин называл «препарированием личной мифологии».

«Здесь нет единого и зрелого научного метода; здесь все субъективно и произвольно, ибо каждый говорит про себя и о своем: каждый твердит о своей «химере». Ни один не понимает другого; но «все не согласны»: каждый не приемлет чужую химеру, ибо чужая - никому не нужна. Нужна своя: только она есть «истина» - она, родная выдумка, личный миф, «моя сказка»»[28].

Постмодернистская культура - это ярмарка пародий, которая возникла на фоне утраты творческих сил, вдохновения и смысла. Ничего «изобрести» уже нельзя, можно только спародировать, профанировать, эклектично объединить несоединимое или беспощадно разложить неразложимое, уже состоявшееся и онтологически укорененное.
Эпоха, которую вобщекультурном смысле называют постмодернистской, в религиозном смысле можно назвать эпохой неоязычества, в котором святыни, символические фрагменты различных религий, их духовных практик и «знаковых» фигур перемешаны не только со своими антиподами, но и с рекламными «фишками», и поэтому профанированы и сведены к декорациям. В политическом смысле это эпоха плюрализма и единого космополитического государства, причем, как утверждал французский мыслитель Ж.Бодрийяр, политика тоже приобретает форму гиперреальности (то есть симуляции): партии не отстаивают и не борются за что-либо реальное, а противостоят друг другу, «симулируя оппозицию». Экономика ориентирована на каприз потребителя, тем самым окончательно поглощая и порабощая его. В эстетическом смысле это эпоха эклектики и пародии. В этическом смысле – это эпоха так называемых «общечеловеческих ценностей», в ранг которых возведены нравственные ценности либерализма, расслабляющие человека, оправдывающие его пороки и «освобождающие» его от последних мук совести.

На место ценности внутренней духовной свободы приходит ценность свободы как вседозволенности. Но каково содержание этой свободы? Просветители, которые объявили ее абсолютной ценностью, проигнорировали тот факт, что «раскрепощение» человеческой личности влечет за собой не только освобождение высоких творческих сил и устремлений, но и так называемого «дионисийского» начала. Современный мир при постоянных разговорах о свободе и вольном развитии в действительности своим стилем жизни делает человека абсолютным рабом страстей и греховных желаний. «Человек, увлекающийся удовольствиями, - писал в свое время Сенека, - относится с пренебрежением ко всему остальному и прежде всего не дорожит свободой, жертвуя ею в угоду чреву. Не он покупает себе удовольствия, а удовольствия закабаляют его»[29].

Информационная цивилизация делает возможным активное навязывание ценностей при почти полном отключении самостоятельного критического мышления – только в этом случае ими можно успешно управлять. «Нужно раз и навсегда решить, наконец, что телевидение - это суетное дело, это масскульт, - сказал 9 ноября 1997 года в интервью радиостанции «Свобода» генеральный продюсер НТВ Л. Парфенов, описывая новую концепцию телевидения. - Конец ХХ века - это время соблазнов... Телевидение как бизнес, как сфера аудиовизуального обслуживания, которое заглядывает в лицо потребителя, пытаясь узнать: а что ему надо - эротика, спорт, новости, кино, что ему надо еще, к чему он еще стремится? В этом смысле... телевидение вполне угождает потребителю... Всякое увлечение, развлечение и завлечение, особенно средствами телевидения - это вольное или невольное утверждение либеральных ценностей, потому что оно предписывает человеку жить весело, увлекаться, услаждать себя, ублажать себя... В российской же традиции было считать, что жизнь есть тяжкий труд на благо общества, долг перед страной, семьей, родиной...»

Отличительной чертой нового стиля жизни уже является то, что многие потребности определяются вовсе не необходимостью, а диктатом манипулирующего сознанием «знака», «кода сигнификации». Человек отныне приобретает не вещь, он приобретает символприобщения к некой общности, будь то «деловые люди», «элита» или «крутые» (изображаемые в рекламе счастливыми обладателями навязываемых потребителю знаков).

Личность, ориентированная таким образом, теряет потребность и способность к анализу и познанию предмета, сосредотачивая свои усилия исключительно на возможности его приобретения и использования. Гиперреальность как симуляция приходит на смену реальности.
Товары лишаются материальной ценности и обретают символическую. Человек начинает воспринимать и мыслить мир как пространство гигантского супермаркета с сервисный центрами, существующее только для того, чтобы обслуживать клиентов: потребление становится преобладающей ценностью постмодернистского сознания.

У новой цивилизации есть своя собственная мифология, вполне осязаемые и навязываемые СМИ ценности, которые превратились в идолов: комфорт, самоуверенность, вседозволенность. Если мы отделяем задачу соблюдения и защиты человеческих прав от нравственной ответственности человека перед Богом и людьми, то обрекаем человечество на раскрепощение страстей, на такой взрыв инстинктов, который с легкостью превратит общество рационализированного и институционализированного эгоизма в волчью стаю. Так что именем свободы здесь называется вполне определенное мировоззрение, в рамках которого человек предстает не как свободно определяющееся разумное существо, а как животное, свободное во всех своих проявлениях, в том числе самых низменных. Нет такой человеческой низости, которая не могла бы найти себе оправдания в новом сознании, и нет такого злодейства, которое не отыскало бы себе адвоката: все «подпольное» и темное должно быть реабилитировано, дабы средний человек мог навсегда избавиться от мук совести и томления духа.

«Моя свобода ограничена лишь свободой другого человека» - принцип весьма опасный, если он является единственным сдерживающим фактором. Он обречен стать чуждой и даже ненавистной абстрактной формулой, поскольку, в отличие от внутренне усвоенных религиозных заповедей любви, подкрепленных ценностно, верой, предполагает хронический внутриличностный конфликт: «очень хочется, но нельзя». Чувства постоянно находятся в противоречии с рационально сформулированным правилом. И это трагедия для нерелигиозного сознания. Если для верующего человека следование нравственному закону естественно, поскольку производно от внимательной духовной жизни, сопряжено со стяжанием любви и не требует рациональных доводов, то для неверующего это мука. Рано или поздно он скажет: «А почему я должен следовать тому или иному закону?». Если человек изначально ориентирован только на ценности удовольствия, комфорта, на удовлетворение своих капризов, то все, что является для него препятствием (даже если приведен целый список рациональных доводов), не просто не будет являться для него ценностью, но рано или поздно будет агрессивно сметено, в том числе и другой человек с его свободой. Если утрачена духовная культура, если исчезла внутренняя гарантия легитимности социального порядка, о которой говорил немецкий социолог Макс Вебер, то нравственные ценности остаются без обоснования и человека уже не сдержит никакая сила, кроме полицейской.

«Знаешь ли Ты, - говорит великий инквизитор Христу, - что пройдут века, и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные. «Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!» - вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против Тебя и которым разрушится храм Твой… Поймут наконец сами, что свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы… Говорю Тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому передать бы поскорее дар свободы, с которым это несчастное существо рождается. Но овладевает свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть… умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и к смеху…Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь, как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех… и они будут любить нас, как дети, за то, что мы им позволили грешить… И не будет у них никаких от нас тайн»[30].

Отказ от ценностей вечного и святого напрямую связан с провозглашением плюрализма мнений. Как это ни парадоксально, но по вопросу о плюрализме двух мнений быть не может: ни в коем случае нельзя спорить с тем, что истина относительна. П люрализм вовсе не нейтрален: относительность ценностей здесь расценивается как заведомо верное утверждение, их вечность и непреложность – как заведомо ложное. Следовательно, под поверхностной маской плюрализма скрывается нечто иное, а именно технология приведения умов в состояние отсутствия ценностей и убеждений. На фоне всеобщей духовной релаксации жизнь без убеждений (которая, как утверждал К. Г. Юнг, неизбежно порождает шизофрению) начинает считаться нормой. Когда плюрализм действительно овладевает сознанием, человек допускает все, но от всего «дистанцируется», ничто не является его глубоким внутренним убеждением, кроме боязни убеждений. В.Розанов по этому поводу как-то заметил, что нормативный интеллигент «утром верит в Ницше, в обед - в Маркса, и вечером - в Христа». Честертон высмеивал подобную «широту взглядов» в образе Ричарда Уайта, который «недавно обрел веру, но каждую неделю менял вероисповедание». «Цветущая сложность» былой христианской культуры - и западноевропейской, и русской - сменилась, как это предвидел Константин Леонтьев, упрощенной, всеядной постмодернистской цивилизацией, в которой восторжествовала самоутверждающаяся посредственность, обыватель, прислушивающийся только к своим инстинктам потребитель. Вместо личности - масса, мягко и добровольно принявшая идею, убивающую все личное. «Так к полному удовольствию нашей современной печати, - писал В.Розанов, - настанет «хилиазм», «1000 лет» блаженства, когда будут писаться только либеральные статьи, произноситься только либеральные речи… Скучновато. Ах, канальственно скучновато везде...»[31].

Философия такого общества оказывается лишенной вдохновения, интуиции и содержания, превращаясь в набор абстрактных схем. Как говорил Н.А.Бердяев, философы уже не могут писать «что-то», а пишут только «о чем-то». «Философия, – писал И.Ильин, - сохраняет... видимость научного знания, но именно одну только видимость... Такие мыслители начинают ценить выше всего формальные различия и определения понятий, формальное единство философской «системы», формальные проблемы и постановки вопросов. Утратив живое отношение к предмету, не сознавая, что при таком положении дела, философия неминуемо выродится в комбинацию беспочвенных понятий, они остаются нередко без всякой предметной опоры и начинают ее заменять опорою чужой мысли... Пишутся книги о книгах; строятся особые толкования и понимания чужих идей; чужие воззрения исследуются, как некая самостоятельная ценность; культивируется изощренная библиографическая осведомленность»[32]. А вот как охарактеризовал это состояние духовной жизни М.Хайдеггер: «Когда мысль идет к концу, выпадая из своей стихии, она компенсирует эту потерю тем, что завоевывает себе статус в качестве «техне», инструмента воспитания… Люди уже не думают, они «занимаются философией». В соревновании таких занятий философии публично щеголяют в виде броских «измов» и стараются перещеголять друг друга»[33].

Философия мертва, если она не затрагивает духовно-нравственного начала в человеке, поэтому она не может быть абсолютно нейтральной, никакой, тепло-хладной или, как часто говорят, «объективной и беспристрастной». Даже если она провозглашает себя свободной от ценностей, это означает только то, что сделанный философом духовный выбор не оформлен явно, его позиция относительно добра и зла просто умалчивается по причине отказа от духовной жизни, а следовательно - и ухода от проблем, связанных с духовной жизнью. Но ее можно прочесть «между строк», разгадать по «косвенным уликам».

Почему следование той или иной системе ценностей порождает совершенно различные практические последствия и почему релятивисты, провозглашающие себя нейтральными по отношению к истине, иногда оказываются нетерпимыми? Это означает только то, что релятивизм вовсе не нейтрален: положение об относительности истины здесь имеет «большие права», чем положение об абсолютности. Представления об относительности ценностей, отказ от признания их онтологической укорененности представляет собой в действительности приверженность такой иерархии ценностей, в которой, как правило, все чувственное, инстинктивное, животное, низшее, эгоистическое оказывается на вершине, становится объектом поклонения, а такие понятия, как совесть, вера, любовь трактуются натуралистически или используются как поэтические метафоры.

Под именами релятивизма и скептицизма обычно скрывается метафизическая «спячка», духовная расслабленность, граничащая с цинизмом, желание оправдать любое злодеяние, равнодушие и эгоизм тем, что «добро и зло относительны».

Если же ценности абсолютны, то возникает другой вопрос: как быть с многообразием философских учений, в основе которых лежат различные, иногда противоречащие друг другу ценности? В этом случае, даже не вдаваясь в их онтологические основания, можно предложить следующий вполне практический критерий «оценки ценностей» с точки зрения их духовно-нравственного содержания: это согласие «оценивающего» на то, что убежденный сторонник рассматриваемого учения станет его соседом, родственником, другом, супругом, начальником и т.д. – то есть станет непосредственно взаимодействовать с ним. «А хотелось ли мне оказаться рядом с тем или иным философом, чтобы он непосредственно на мне продемонстрировал свои духовно-нравственные принципы?» Важно, чтобы «оценивающий ценности» был именно объектом, а не субъектом нравственного действия, оправдываемого той или иной философской теорией. Именно объектом, поскольку восхищение философской теорией зачастую связано с ее эстетической привлекательностью, оригинальностью – тем более, если она дает веские основания для самооправдания.

Если человек примеряет теорию на себя и представляет себя в качестве субъекта действий, оправдываемых рассматриваемой теорией, то действия, попирающие нормы нравственности, не будут с необходимостью различимы, поскольку страдания, ими приносимые, действующий не всегда сможет оценить адекватно. Именно для оправдания порока существует так называемый двойной стандарт: «Мне можно, но другому, тем более по отношению ко мне, - нельзя». В случае же, когда оценивающий сам страдает от действия, направленного на него и оправданного философской теорией, практические нравственные следствия рассматриваемой теории для него очевидны. Можно, подобно Диогену Синопскому, разгуливать по улице с фонарем и кричать: «Ищу человека!». Но можно и оказаться побитым палками тем же самым Диогеном. Весьма притягательно победно «посадить в лужу» собеседника, как это делали софисты, но стать объектом их манипуляции вряд ли кто сочтет приятным. Мнящий себя сверхчеловеком и его униженная жертва, несомненно, по-разному отнесутся к этике Ницше. Иначе говоря, «оценивающий ценности» должен принять именно роль «другого» - того самого «другого», о котором, формулируя то или иное правило нравственности, можно было бы сказать: «Поступай с другим так…». Если нравственные следствия философской теории не дотягивают до золотого правила нравственности (которое объяснимо лишь с точки зрения религиозной онтологии), то они всегда чреваты двойным стандартом. Двойной стандарт неизбежен, если принимается положение об относительности ценностей добра и зла, которое, в конечном счете, вытекает из отрицания ценностей вечного и святого.

[1] Ильин И.А.Соч. В 2 т. Т. 2. М., 1994. С. 41.

[2] Платон. Соч. в 4 т. Т. 3. М., 1994. С. 286-287

[3] Платон. Там же. С. 16.

[4] Фрагменты ранних греческих философов. М., 1990. С. 193.

[5] Платон. Там же. С. 21.

[6] Евангелие от Матфея. Гл. 6.

[7] Из 145 псалма.

[8] Песнь 7 покаянного канона.

[9] Флоренский П.А. Столп и утверждение истины. Т.1. Ч. 1. М., 1990. С. 75.

[10] Евангелие от Матфея. Гл. 22.

[11] Новгородцев П.И. Об общественном идеале. М., 1991. С. 204.

[12] Вышеславцев Б.П. Сердце в христианской и индийской мистике // Вопросы философии. 1990. № 4. С. 64.

[13] Франк С.Л. Смысл жизни. Берлин, 1925. С. 46.

[14] Чернышева А.Н. Философия исихазма и формирование архетипов древнерусского религиозного искусства. Дисс. Канд. Филос. Наук. Специальность 09.00.04 – эстетика. М., 1998. С. 91.

[15] Архимандрит Киприан (Керн). Антропология св. Григория Паламы. М., 1996. С. 364.

[16] Сердце чисто созижди во мне, Боже! М., 1995. С.176.

[17] Там же. С. 53.

[18] Ильин И.А. Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1994. С. 12.

[19]К.С.Льюис. Любовь // Мир и Эрос: Антология философских текстов о любви / Сост. Р.Г. Подольный. М,1991. С.206-212.

[20] Лосский Н.О. История русской философии. М., 1991. С. 16.

[21] Ильин И.А. Указ. соч. С. 92-93.

[22] Ильин И.А. Основы христианской культуры. Мюнхен, 1990. Гл. 2, 4.

[23] Там же.

[24] Вышеславцев Б.П. Философская нищета марксизма. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1971. С. 98.

[25] Там же.

[26] Соловьев С.М. Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева. Брюссель, 1977.

[27] Ильин И.А. Указ. соч. Заключение.

[28] Ильин И.А. Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1994. С. 24.

[29] Сенека, Луций Анней. О счастливой жизни. Римские стоики. М., 1998. С. 252

[30] Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. Роман в 4 частях с эпилогом. Ч. 1-2. М., 1981. С. 325-329.

[31] Розанов В.В. "Обескровленные" журналисты // Розанов В.В. Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови. - СПб., 1914. С. 123.

[32] Ильин И.А. Указ. соч. С. 22.

[33] Проблема человека в западной философии. М., 1988. С. 319.

Контрольные вопросы:

1. Что такое аксиология?

2. Кто из философов впервые применил понятие ценности?

3. Каким образом связаны онтология и аксиология?

4. Чем, по-Вашему, обусловлено признание относительности ценностей?

5. Какие тенденции изменения ценностных ориентаций наметились в Новое время?

6. Каким образом связаны ценности и целеполагание?

7. Как Вы можете охарактеризовать динамику ценностных ориентаций за последнее столетие?

Темы рефератов:

1. Роль СМИ в формировании ценностей.

2. Ценностная обусловленность социального действия.

3. Возникновение и развитие аксиологии.

4. Отнесение к ценности и оценка.

5. Святыня и социальный идеал.

6. Просвещение как мифология Нового и Новейшего времени.

7. Ценности потребительского общества.

8. Социокультурная динамика: ценностный подход.

9. Расширение исторической морфологии в универсальную символику: сравнительные морфологические таблицы О.Шпенглера. «Одновременные эпохи духовной жизни».

10. Учение Платона о Благе.

11. Проблема ценностей в философии М. Шелера.

12. Истина, Добро и Красота в христианстве.