Философские исследования (phi­losophische untersuchungen) — главное произведение позднего периода творчества Витгенштейна

"ФИЛОСОФСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ" ("Phi­losophische Untersuchungen") — главное произведение позднего периода творчества Витгенштейна. Несмотря на то что книга была издана лишь в 1953, через два го­да после смерти Витгенштейна, работа над ней велась с 1930-х до последних лет жизни философа. Пренебре­жение канонами традиционного научного изложения, как и в "Логико-философском трактате", позволило Витгенштейну разрушить многие стереотипы традици­онной академической схоластики и создать наиболее оригинальное и значительное философское произведе­ние 20 ст. В отличие от многих именитых современни­ков, Витгенштейн не стремится поразить читателя му­дреной терминологией или исследованием туманных сфер бытия: предметом исследования является обыден­ный язык и его применение, сопряженное с возникно­вением различных парадоксов. Если "Логико-философ­ский трактат" можно справедливо назвать "Критикой чистого языка" по аналогии с главной работой Канта, то "Ф.И." заслуживают названия "Феноменологии обы­денного языка", но не в духе Гуссерля, а в духе Гегеля. Все те черты, которые определяют специфику позднего периода творчества Витгенштейна, — историзм, кон­текстуализм, прагматизм, внимание к конкретным фор­мам языка — представляют собой гегельянский вари­ант преодоления кантианских концепций раннего пери­ода. Эволюция философских взглядов Витгенштейна во многом напоминает развитие немецкой трансцен­дентально-критической философии от кантианской трансцендентальной концепции "Логико-философско­го трактата", которая была призвана показать каким язык должен быть в идеале, к гегельянской историцистской концепции "Ф.И.", направленной на раскры­тие того, что есть язык в своем обыденном существо­вании. Не случайно сам Витгенштейн настаивал на публикации последней работы вместе с первой, т.к. "Ф.И." занимаются теми же вопросами, что и "Логико-философский трактат", но с другой, зачастую противо­положной точки зрения. Задача выявления реальных языковых структур гораздо сложнее, чем попытка со­здания идеального логического языка. Поэтому струк-

тура "Ф.И." является гораздо более произвольной в сравнении со структурой "Логико-философского трак­тата", которая определялась строгой логической кон­цепцией языка-картины. "Ф.И." состоят из предисло­вия и двух частей. Изобилие примеров и афористичес­кий стиль Витгенштейна делают восприятие работы достаточно сложным, однако при внимательном про­чтении становится ясно, что Витгенштейн на протяже­нии многих лет вносил добавления и исправления, до­водя текст до совершенства. Форма книги характеризу­ется Витгенштейном в предисловии как "философские заметки", "множество пейзажных набросков", что под­черкивает его стремление отказаться от абстрактного теоретизирования во имя действительного исследова­ния обыденного языка. Некоторые параграфы "Ф.И." можно встретить в лекциях Витгенштейна, прочитан­ных еще в 1930-е. Все это говорит о том, что "Ф.И." яв­ляются одной из наиболее тщательно продуманных и подготовленных книг в истории западной философии. Структура "Ф.И." может быть представлена в виде те­матических разделов, в центре каждого из которых на­ходится определенная концепция или понятие. Это раз­деление условно, поскольку Витгенштейн неоднократ­но возвращается к рассмотрению уже проанализиро­ванных проблем, стремясь показать взаимосвязь поня­тий языка, сознания, значения. Начальные параграфы "Ф.И." рассматривают концепцию значения, на кото­рой были построены все рассуждения Витгенштейна в "Логико-философском трактате". Витгенштейн называ­ет ее концепцией языка Августина, бессознательно подчеркивая глубокие философские корни подобного воззрения на язык. Последующая ссылка на Платона (параграф 46) придает формулировке проблемы еще более отчетливую связь с историей философии. Совре­менные интерпретаторы Витгенштейна и представите­ли аналитических течений именуют подобную концеп­цию референциальной теорией значения. Витгенштейн формулирует ее следующим образом: "Каждое слово имеет какое-то значение. Это значение соотнесено с данным словом. Оно — соответствующий данному слову объект". Витгенштейн намерен показать, что по­добная концепция языка не только затрудняет его пони­мание, но и является ошибкой философов, ведущей к возникновению философских псевдопроблем. С на­чальных параграфов "Ф.И." размышления Витген­штейна направлены на исследование простейших, при­митивных форм языка, которые раскрывают способ употребления слов, в отличие от сложных, концепту­альных высказываний, которые скрывают или искажа­ют обыденное применение языка. Применение слов"не явлено нам столь ясно. В особенности когда мы фило­софствуем!" Применение — это понятие, которое Вит-

генштеин выдвигает вместо понятия значения, играв­шего ключевую роль в неопозитивизме. Витгенштейн выступает тем самым не только против основных уста­новок логического позитивизма, приверженцем кото­рых он был во время написания "Логико-философского трактата", но и против многих подходов и идей фило­софии Нового времени. В классической философии значение, даже если оно не отождествляется с конкрет­ным предметом, рассматривается либо как идеальный объект, либо как процесс в сознании. Любой из этих ва­риантов приводит к метафизическим противоречиям и искаженному пониманию языка. Критикуя остенсивную теорию обучения языку, заключающуюся в том, что ребенок запоминает слова путем указания на пред­мет и его именования, Витгенштейн показывает, что референция или указание — это лишь одна из форм употребления языка, которая не является ни первич­ной, ни привилегированной. Другое важное понятие, которое вводится в начальных параграфах "Ф.И.", — это языковая игра. Оно определяется через понятие употребления по аналогии с примитивными формами языка: "Весь процесс употребления слов в языке мож­но представит и в качестве одной из тех игр, с помо­щью которых дети овладевают родным языком. Я буду называть эти игры "языковыми играми" и говорить иногда о некоем примитивном языке как о языковой иг­ре". "Языковой игрой я буду называть также единое це­лое: язык и действия, с которыми он переплетен". Язы­ковая игра у Витгенштейна — это одновременно и кон­текст, и определенная исторически сложившаяся фор­ма деятельности. Указывая на то, что в языковой игре действия и слова тесно взаимосвязаны, Витгенштейн выступает против сугубо теоретического рассмотрения языка как формальной структуры, картины, набора зна­чений. Целью Витгенштейна является показ того, что все формы опыта и деятельности, даже те, которые тра­диционно считались неязыковыми, представляют со­бой проявления языка и невозможны вне его. Поэтому, как пишет Витгенштейн, "термин "языковая игра" при­зван подчеркнуть, что говорить на языке — компонент деятельности или форма жизни". Язык представляет собой совокупность языковых игр, которые объединяет более глобальный контекст деятельности, практики, жизни. От понятия языковой игры Витгенштейн зако­номерно переходит к понятию этого контекста — фор­ме жизни, которое является еще одним важнейшим но­вовведением "Ф.И.". Каждый язык — это форма жизни, включающая в себя языковые игры, высказывания, практики: "Представить себе какой-нибудь язык — зна­чит представить форму жизни". Данный термин упоми­нается в "Ф.И." лишь несколько раз и не получает раз­вернутого описания. Это, впрочем, соответствует ста-

тусу этого понятия, которое описывает как раз тот слой языка, где "объяснениям приходит конец", т.е. ту сферу, где неприменимы сомнение или знание, формализация и обоснование. Форма жизни представляет собой гло­бальный контекст, включающий наиболее предельные основания языка, культуры и практики, объединяя вме­сте языковые игры. Это — язык, понятый как единое целое. Однако понятие "язык" не содержит указание на практику, деятельность и традиционно понимается слишком узко. Поэтому Витгенштейн использует поня­тие форм жизни, которое, как и языковые игры, подчер­кивает связь языка и деятельности, языка и жизни, включая социальные, практические и исторические связи. Подобное понимание языка противостоит пони­манию языка в "Логико-философском трактате" и пози­тивистской традиции, т.к. изначально признает нестро­гость, произвольность и изменчивость языка, его зави­симость от культурных, социальных и исторических ситуаций, наличие множества языковых игр и форм жизни: "Эта множественность не представляет собой чего-то устойчивого, раз и навсегда данного, наоборот, возникают новые типы языка, или можно сказать новые языковые игры, а другие устаревают и забываются". Витгенштейн приводит список примеров языковых игр, каждая из которых представляет контекст со свои­ми правилами и внутренними критериями осмыслен­ности, которые призваны заменить критерии истиннос­ти и ложности: "Отдавать приказы или выполнять их — Описывать внешний вид объекта или его размеры —...Распевать хороводные песни —...Просить, благода­рить, проклинать, приветствовать, молить". При этом в списке присутствуют как простые обыденные виды де­ятельности, так и языковые игры, связанные с наукой и теоретическим знанием. Размещение их в одном ряду призвано показать то, что каждая из этих игр в опреде­ленной ситуации обладает самостоятельным значением и не может игнорироваться в силу своей примитивнос­ти или ненаучности. Кроме того, Витгенштейн убеж­ден, что язык — это всегда деятельность, и именно она является критерием осмысленности высказываний. Когда же язык рассматривается как нечто пассивное, как статичная структура, тогда-то и возникают фило­софские проблемы: "Философские проблемы возника­ют тогда, когда язык пребывает в праздности ".Празд­ности или пустой созерцательности метафизика проти­востоит активное употребление языка, в котором и за­ключен его смысл. Поэтому вместо абстрактного ста­тичного понятия значения Витгенштейн предлагает ис­пользовать понятие применения, употребления: "Зна­чение слова — это его употребление в языке". Прагматистская концепция значения является одной из глав­ных новаций "Ф.И.", определяя отличие поздних взгля-

дов Витгенштейна от ранних. Отождествление значе­ния с употреблением фактически означает отказ от по­нятия значения, т.к. применение языка — это процесс, а не статичный объект или состояние. В классической традиции понятие значения служило основой формали­зации языка и восприятия его как жесткой структуры, привязанной к внешней реальности, тогда как понятие применения является слишком многообразным и нест­рогим, ибо оно не связано с внешними внеязыковыми сферами — предметом, сознанием, идеей. Таким обра­зом, понятие употребления позволяет рассматривать язык как абсолютно самостоятельное явление, функци­онирование которого определяется внутренними пра­вилами. В параграфах 35—65 Витгенштейн проводит критику логического атомизма Рассела (и собственного "Трактата"), который рассматривал язык как совокуп­ность имен, обозначающих простейшие неразложимые объекты (атомы). Кроме того, концепция языка Авгус­тина также является результатом ошибочного образа языка как структуры, основной единицей которой явля­ется имя. Витгенштейн показывает, что неразложи­мость предметов, которые соответствуют именам, яв­ляется относительной, как и сам акт именования, и за­висят от контекста или языковой игры, в которых они применяются: "Именованием вещи еще ничего не сде­лано. Вне игры она не имеет и имени". То, что воспри­нимается как абсолютно элементарное в одном контек­сте, может рассматриваться как сложное в другом. Не­изменная субстанция мира, о которой Витгенштейн пи­сал в "Логико-философском трактате", может быть по­стулирована только теоретически, т.к. на практике не­возможно обнаружить абсолютно простые объекты и установить их соответствие словам языка. Постоянно подчеркивая многообразие и различие языковых игр, Витгенштейн в конечном итоге сталкивается с пробле­мой общезначимости и необходимостью объяснить, что же позволяет причислить их к языку. Для объясне­ния связи языковых игр Витгенштейн вводит понятие "семейного сходства" (параграфы 65—80), представля­ющее собой описательную констатацию ряда общих черт, присущих языку. Отвечая на поставленный им ра­нее вопрос об общей форме предложения и языка, Вит­генштейн пишет: "Вместо того, чтобы выявлять то об­щее, что свойственно всему, называемому языком, я го­ворю: во всех этих явлениях нет какой-то одной общей черты, из-за которой мы применяли к ним всем одина­ковое слово. — Но они родственны друг другу много­образными способами". Признание наличия "родствен­ных" связей призвано показать расплывчатость тех предельных понятий, которые раскрывают основания языка. Витгенштейн справедливо указывает на невоз­можность четкого логического определения общности

языковых игр, не говоря уж о формализации. Он пред­лагает довольствоваться феноменологическим описа­нием родственных черт, присущих различным играм и отказаться от попыток обнаружить единый метафизи­ческий фундамент. Правила языковых игр являются не­строгими и не осознаются в качестве единой всеобщей логики. Их невозможно прояснить априори, без того, чтобы принять участие в игре. Кроме того, правила игр могут меняться не только в течение длительного време­ни, но и по ходу самой игры. Это означает, что при ис­следовании языка речь может идти только об изменчи­вых грамматических структурах, которые могут быть обнаружены в конкретном применении языка, но никак ни о единой логике математического типа, выводимой трансцендентально. Витгенштейн подчеркивает, что он не стремится к некой абсолютной точности или выяв­лению того, что скрыто за поверхностью обыденных выражений. Метафизический подход к языку проявля­ется как стремление поиска скрытых сущностей, скры­тых за поверхностной оболочкой языка: "...подразуме­вается, что сущность есть нечто скрытое, не лежащее на поверхности, нечто, заложенное внутри, видимое нами лишь тогда, когда мы проникаем в глубь вещи, не­что такое, до чего должен докопаться наш анализ". Та­кой подход использовался Витгенштейном в его "Трак­тате" для выявления логической формы языка, скрытой его грамматической оболочкой. В параграфах 69—116 Витгенштейн критикует основные положения своей первой работы, стремясь показать, что философские концепции предложения, умозаключения, логики, объ­екта, языка не имеют применения в обыденном языке, будучи искусственно вырванными из контекста. Если же они имеют какой-то смысл, то он отнюдь не связан с созданием априорной модели языка, имеющей абсо­лютную значимость: "Если слова язык, опыт, мир нахо­дят применение, оно должно быть столь же непритяза­тельным, как и использование слов "стол", "лампа", "дверь". Неустранимая взаимосвязь философских по­нятий и повседневного языка определяет и понимание философии, предлагаемое "Ф.И.". Трактовка филосо­фии в "Ф.И." во многом основана на том, как понима­лась философия в "Логико-философском трактате", т.к. уже в ранний период Витгенштейн негативно относил­ся к созерцательной метафизике, создающей умозри­тельные системы на основе ряда абстрактных постула­тов, и подчеркивал, что философия — это деятель­ность, направленная на прояснение языка и жизненных проблем. Подобное терапевтическое понимание фило­софии используется и в "Ф.И.", однако разрабатывает­ся гораздо подробнее. Он полагает, что деятельность философа по прояснению языка не может быть связана с попытками изменения и совершенствования языка,

которые предпринимались в "Логике-философском трактате": "Философия никоим образом не смеет пося­гать на действительное употребление языка, в конеч­ном счете она может только описывать его". Описывать следует обыденный язык, не стремясь к поиску сокры­того за его поверхностью, избегая попыток подвести действительность под имеющуюся идею или метод. Для Витгенштейна метод всегда зависит от конкретной ситуации или контекста, поэтому он может представ­лять собой лишь выбор наиболее удачных способов описания той или иной "языковой игры": "Пожалуй, нет какого-то одного метода философии, а есть методы наподобие различных терапий". Терапевтический ха­рактер подхода Витгенштейна заключается в том, что он стремится обнаружить "болезни" метафизики, свя­занные с некорректным использованием языка. Подоб­но Фрейду, Витгенштейн намерен излечить философ­ские заблуждения артикулируя те противоречия, кото­рые на первый взгляд незаметны и принадлежат сфере неосознаваемых ("бессознательных") структур языка. Результатом этого должно стать полное исчезновение философских проблем, которые паразитируют на непо­нимании логики обыденного языка. В конечном счете, философия должна исчезнуть, пройти, как проходит болезнь: "Подлинное открытие заключается в том, что, когда захочешь, обретаешь способность перестать фи­лософствовать". Неприятие Витгенштейном созерца­тельности философии и желание положить ей конец просматривается во многих моментах его рассужде­ний. Оно имеет под собой не только философскую, но, как и в "Логико-философском трактате", и этическую основу. Витгенштейн убежден, что академическая схо­ластика, занятая рассуждениями о сущностях и поня­тиях, оторвана от реальной жизни и не только не спо­собствует решению фундаментальных жизненных про­блем, но и препятствует этому. Критикуя концепцию языка-картины "Логико-философского трактата", Вит­генштейн постепенно переходит к традиционной про­блеме сознания как коррелята языковых высказываний. Являются ли ментальные акты, душевные состояния той сферой, в которой осуществляется понимание зна­чения предложения? Этот вопрос, который Витген­штейн подробно рассматривает в параграфах 139— 196, затрагивает наиболее фундаментальные проблемы и концепции западной философии, связанные с поня­тиями когито, субъекта, репрезентации. На ряде при­меров Витгенштейн показывает, что понимание — это процесс чисто языковой, определяемый контекстом языковой игры и не связанный с психологическими со­стояниями. Антипсихологизм Витгенштейна, который был одной из оригинальных черт "Логико-философ­ского трактата", в "Ф.И." приобретает еще более важ-

ное значение, т.к. именно в психологических тенденци­ях философских концепций Витгенштейн усматривает главную угрозу общезначимому характеру языка. Ар­гументации Витгенштейна могли бы позавидовать многие представители трансцендентальной филосо­фии, которые безуспешно пытались побороть психоло­гизм и обосновать общезначимость с помощью того, что является ее главным врагом — теории субъекта. Витгенштейн указывает, что понимание формулы или чтение книги предполагает включенность человека в систему языка как объективированного социального явления. Если же сослаться на душевные процессы, ко­торые у каждого носят индивидуальный характер, то понимание будет восприниматься как некий мистичес­кий процесс трансляции значений из всеобщей сферы языка в единичную сферу сознания. Витгенштейн убежден, что то, что мы называем сознанием, вполне адекватно описывается как языковой феномен, а следо­вательно является частью более широкого контекста языковых игр. Психологические переживания, которые могут сопровождать акты понимания, не имеют к ним никакого отношения: "В том смысле, в каком сущест­вуют характерные для понимания процессы (включая душевные процессы), понимание не есть душевный процесс". Возможность повторения процесса понима­ния различными людьми указывает на то, что этот про­цесс осуществляется по определенным правилам, су­ществующим объективно, социально, а не в сознании отдельного человека. Практика повседневного языка является наиболее убедительным опровержением кон­цепций трансцендентального формирования значений или порождения смыслов мыслящей монадой. Пара­графы 199—242 продолжают тему языковой практики как следования правилу. Становится все более очевид­ным, что критика психологизма и традиционных кон­цепций сознания является центральной темой "Ф.И.", причем Витгенштейн всячески подчеркивает приори­тет всеобщего над единичным в духе немецкого идеа­лизма, и, прежде всего, Гегеля. Витгенштейн полагает, что следование правилу — это некая практика, которая не может быть осуществлена теоретически или мысли­тельно: "Правилу нельзя следовать лишь "приватно"; иначе думать, что следуешь правилу, и следовать пра­вилу было бы одним и тем же". В самом понятии пра­вила заложена возможность многократного повторе­ния, которая требует объективированной парадигмы языковой игры, т.е. социальной практики, осуществля­емой различными индивидами. Основной характерис­тикой языка является регулярность производимых дей­ствий, доступная всем, но не принадлежащая никому в отдельности. Для объяснения понимания, следования правилу, применения языка нет необходимости ссы-

латься на процессы сознания или интуицию. Правила отнюдь не всегда нуждаются в обосновании, тем более в научном: множество практик осуществляются бес­сознательно, однако при этом являются такой же важ­ной частью языка, как и положения науки. Витген­штейн подчеркивает, что наличие правил в языке рас­крывает его практический характер, связанный с воз­можностью повторения одних и тех же действий, пока­зывает его укорененность в культурных и социальных контекстах. В основе понимания незнакомого языка ле­жит не логика или грамматические правила: фундамен­том понимания является поведение людей: "Совмест­ное поведение людей — вот та референтная система, с помощью которой мы интерпретируем незнакомый язык". Понятие поведения, которое позволяет многим современным интерпретаторам назвать позицию Вит­генштейна бихевиористской, коренится, как разъясня­ется далее в тексте, в формах жизни, т.е имеет глубин­ные грамматические, практические основания. Крити­ка приватного языка, которая является одним из наибо­лее известных разделов "Ф.И.", продолжает тему кри­тики психологизма и применяет понятие правила для критики традиционных философских концепций, глав­ной из которых является теория самодостаточного субъекта. Этой теме посвящены параграфы с 243 по 271, однако в тексте в разрозненном виде содержится еще немало высказываний по данной проблеме. Вит­генштейн формулирует ее следующим образом: "Но мыслим ли такой язык, на котором человек мог бы для собственного употребления записывать или высказы­вать свои внутренние переживания — свои чувства, на­строения и т.д.? — А разве мы не можем делать это на нашем обычном языке? — Но я имел в виду не это. Слова такого языка должны относиться к тому, о чем может знать только говорящий, — к его непосредст­венным /курсив мой — А.Ф./, личным впечатлениям. Так что другой человек не мог бы понять этого языка". Если бы этот вопрос был задан Декарту, Лейбницу или даже Гуссерлю, то на него был бы дан положительный ответ. Таким образом, Витгенштейн вновь обращается к исследованию основных философских проблем мета­физики Нового времени. Витгенштейн (как Гегель в первых разделах "Феноменологии духа"), задается во­просом: возможны ли непосредственные ощущения, описание которых может быть сделано в понятиях са­мого субъекта, не связанных с обыденным языком? Речь здесь, конечно, идет не обо всех ощущениях, а о тех, которые объявлялись представителями эмпиризма источником достоверного знания. Это означает, что знанием является лишь то, что может быть выражено в языке. Поэтому Витгенштейн рассматривает отнюдь не проблемы психологии или лингвистики; его иссле-

дование является критикой ряда влиятельных идей, которые определили развитие философии со времен Декарта. Этот важный историко-философский аспект работ позднего Витгенштейна часто остается незаме­ченным из-за того, что сам Витгенштейн крайне редко идентифицирует обсуждаемые проблемы с тем или иным конкретным философом. Но невидимый оппо­нент, который присутствует во многих фрагментах книги, воплощает в себе черты метафизика, которые без труда можно отождествить с идеями Платона, Де­карта, Юма, Канта и Рассела. Ряд проблем, который концентрируется вокруг доктрины приватного языка, включает в себя картезианское сомнение, программы редукционистского реформирования языка, различие чувственного и рационального, а также концепцию субъективности как самодостаточной идеальной сущ­ности. В "Ф.И." Витгенштейн рассматривает филосо­фию как общезначимое знание, которое выражается в языке. Однако сторонники метафизики, особенно со­временники Витгенштейна, отнюдь не отрицают роль языка; они лишь претендуют на то, что язык может быть неким индивидуальным предприятием, выраже­нием спонтанной внутренней деятельности субъекта. Это незначительное, на первый взгляд, различие явля­ется источником всех метафизических проблем, кото­рые возникают в результате противопоставления при­ватного языка как совокупности изолированных мен­тальных актов и обыденного языка как объективиро­ванной социальной структуры. Целью аргументации Витгенштейна является показ того, что язык в принци­пе не может быть приватным, т.к. любое высказывание имеет смысл лишь как часть более широкой структуры или всеобщего. Поэтому для Витгенштейна объектом критики становится картезианское понятие субъектив­ности и традиционные концепции индивидуального, которые редуцируют язык к ментальным актам. Вит­генштейн стремится скрупулезно следовать аргумен­тации сторонника приватного языка, чтобы выявить внутренние противоречия подобной точки зрения. По­зиция метафизика основана на допущении, что ощу­щения и язык представляют собой две независимые сферы, которые пересекаются лишь тогда, когда слова описывают предметы. Витгенштейн следует этим фи­лософским рассуждениям, чтобы в конечном счете на­ткнуться на неявное пока противоречие: "Как относят­ся слова к ощущениям? — Кажется, что в этом нет ни­какой проблемы. Разве мы не говорим каждый день об ощущениях и не называем их? Но как устанавливает­ся связь имени с тем, что именуется? Этот вопрос рав­нозначен другому: как человек усваивает значение на­именований ощущений?" Витгенштейн стремится по­казать, что проблема отношения слов и ощущений мо-

жет быть понята только в случае рассмотрения кон­кретных примеров функционирования языка. Никакой формально-логический или априорный метод не спо­собен описать язык или показать его основания, т.к. исключает возможность обращения к многообразным контекстам, в которых используется язык. Поставлен­ная сторонником приватного языка метафизическая проблема отношения ощущений и слов предлагает очевидное, на первый взгляд, решение: индивид при­сваивает ощущениям имена и тем самым создает язык, значение слов которого определяется самим этим ин­дивидом и, следовательно, понять который может только он сам. В этом случае акцент делается на пер­вичность индивидуальности субъекта, который в сво­ем внутреннем мире обладает неограниченной свобо­дой создания смыслов. Уже в этом чисто языковое, на первый взгляд, исследование Витгенштейна, затраги­вает этическую и социальную проблематику. Что же не устраивает Витгенштейна в этой позиции, с кото­рой согласились бы представители многих философ­ских течений? Прежде всего, Витгенштейн убежден, что в данном случае язык рассматривается привыч­ным, но совершенно неправильным образом — как по­средник между сознанием и реальностью, как нечто вторичное по отношению к ментальным актам и объ­ектам опыта. Основным принципом концепции языка в "Ф.И." является признание тотального лингвисти­ческого характера опыта, в котором мышление и ре­альность всегда выступают в виде языковых высказы­ваний, не будучи при этом онтологически самодоста­точными "вещами в себе". В подтверждение своего те­зиса Витгенштейн говорит о том, что любой тип опы­та, включая опыт сознания, может быть рассмотрен как языковая игра, т.е. как определенная контекстуаль­ная форма деятельности, в рамках которой понятия обретают значение. Нет смысла говорить о чем-то вне языковой игры, т.к. это сразу же приведет к постанов­ке неразрешимых проблем (в духе философии Нового времени) о том, как слова связываются с ощущениями, высказывания — с фактами, сознание — с языком и т.д. Поэтому Витгенштейн намерен показать, что не­разрешимость подобных проблем вызвана их бес­смысленностью, т.е. невозможностью применить по­добные философские высказывания ни в одном из контекстов обыденного языка. Критика приватного языка направлена точно в самое сердце метафизики — в концепцию субъекта и фундаменталистские теории первоначала знания. Сам вопрос об отношении слов и ощущений, который является следствием допущения приватного языка, вскрывается Витгенштейном как бессмысленный, т.к. в реальной жизни мы нигде не сталкиваемся с долингвистическими типами опыта, и,

соответственно, с выделением ощущении в самостоя­тельную онтологическую сферу. Критическая аргу­ментация Витгенштейна против идеи приватного язы­ка состоит в том, что он практически пытается пред­ставить, что произойдет, если действовать на ее осно­ве. Для этого он предлагает записать предложение приватного языка и придать ему тем самым объекти­вированный социальный статус: "Представим себе та­кой случай. Я хочу запечатлеть в дневнике какое-то время от времени испытываемое мною ощущение. Для этого я ассоциирую его со знаком О и записываю в календаре всякий раз, когда испытываю такое ощу­щение". Главной проблемой индивидуалистско-сенсуалистической позиции является невозможность пред­ставить критерий тождества ощущения. Для того что­бы ответить на этот вопрос, необходимо признать на­личие внешней по отношению к субъекту системы от­счета, которая позволяла бы подвести под единое пра­вило ряд ощущений, получаемых в различных ситуа­циях или в разное время. Эта система является неуст­ранимой частью языка, который не существует вне объективированных контекстуальных структур. Для последовательного проведения своей позиции сторон­ник приватного языка должен отказаться от внешнего критерия тождества ощущений и предложить внутрен­ний, который представляет собой лишь ряд субъектив­ных впечатлений. На это Витгенштейн справедливо возражает: "Разве правила индивидуального языка — это впечатления правил? Весы, на которых взвешива­ются впечатления, — не впечатление весов". Следова­тельно, критерий не может быть приватным, т.к. пред­полагает возможность применения в различных случа­ях, а следовательно, и для различных субъектов. Эта инвариантность критерия и является основным пока­зателем его объективности или внешности по отноше­нию к внутренним состояниям сознания. Более того, весь словарь сторонника приватного языка состоит из понятий, которые, несмотря на свою кажущуюся про­стоту, могут принимать различные значения и являют­ся частью повседневного, всеобщего языка. Продол­жая рассмотрение примера с записью ощущений, Вит­генштейн указывает: "Какое у нас основание называть "О" знаком какого-то ощущения! Ведь "ощущение" — слово нашего общепринятого, а не лишь мне одному понятного языка. Употребление этого слова нуждается в обосновании, понятном всем. Не спасало бы положе­ния и такое высказывание: с человеком, записавшим "О", что-то происходило, пусть это и не было ощуще­нием — больше этого ведь и не скажешь. Дело в том, что слова "происходить" и "что-то" тоже принадлежат общепринятому языку". Сторонника приватного языка не спасает минимальный набор простых понятий, ко-

торый призван исключить опосредование и всеобщ­ность. Слова "здесь", "сейчас", "что-то", "происхо­дит", используемые сторонником приватного языка — понятия универсальные, которые не могут произволь­но использоваться для создания приватных обозначе­ний, т.к. принадлежат всей системе языка и подчиняют­ся его стабильным объективным правилам. Витген­штейн полагает, что понятие правила внутренне прису­ще языку, как и любой системе. Поэтому понятия пра­вила и приватности являются несовместимыми. Как указывает Витгенштейн, приватное правило — проти­воречие в определении: "...Невозможно, чтобы прави­лу следовал только один человек, и всего лишь однаж­ды. Не может быть, чтобы лишь однажды делалось со­общение, давалось или понималось задание и т.д. Сле­довать правилу, делать сообщение, давать задание, иг­рать партию в шахматы — все это практики (примене­ния, институты)". Для Витгенштейна очевидно, что язык и опыт следует рассматривать не только на теоре­тическом уровне или в гносеологическом аспекте. По­нятие практики, используемое Витгенштейном для рассмотрения языка позволяет включить в сферу фило­софии те моменты культуры и истории, которые игно­рировались предшествующей метафизикой, сближая идеи "Ф.И." с идеями Маркса. В конечном счете сто­ронник приватного языка вынужден говорить о "невы­разимом" как последнем оплоте приватного творчества индивида. В "Ф.И." Витгенштейн убежден, в отличие от своей первой работы, что невыразимое не может служить аргументом в философии: " — Итак, в ходе философствования рано или поздно наступает момент, когда уже хочется издать лишь некий нечленораздель­ный звук. — Но такой звук служит выражением только в определенной языковой игре, которую в данном слу­чае требуется описать". Концепция языка Витгенштей­на исключает возможность нелингвистических типов опыта и тем самым задает определенный критерий ра­циональности. Согласно этому критерию сам акт име­нования "невыразимого" лишает его этого статуса. Принадлежность понятия "невыразимое" языку уже означает, что оно приобретает свое значение в опреде­ленном контексте, будучи частью повседневной прак­тики, и поэтому не является мистической трансцен­дентной реальностью. Кроме того, невыразимое явля­ется синонимом "вещи в себе" и поэтому несет в себе все негативные последствия метафизики. Параграфы 281—384 продолжают обсуждение соотношения инди­видуального и всеобщего, внутреннего и внешнего. Эта проблема последовательно решается Витгенштей­ном в пользу всеобщего, объективного, внешнего. Как и в случае критики приватного языка, Витгенштейн на конкретных примерах показывает, что даже те ощуще-

ния, которые воспринимаются нами как сугубо индиви­дуальные — ощущения боли, предполагают всеобщую систему языка и социальное отношение к другим лю­дям. Цель аргументации Витгенштейна при обсужде­нии ощущений боли и возможности их выражения, как и в предыдущих разделах книги, состоит в том, чтобы раскрыть несостоятельность метафизических концеп­ций внутренних процессов, состояний сознания, когитаций, чувственных данных, все из которых предпола­гают понимание языка как средства выражения мысли. Поэтому "Ф.И." посвящены, как это иногда утвержда­ется, не социальной психологии, лингвистике или би­хевиоризму, а рассмотрению фундаментальных фило­софских проблем. Именно позиция философа, который постоянно занят рефлексией и поиском субъективных оснований познания, вызывает к жизни парадоксы, связанные с рассмотрением языка как средства выра­жения внутренних процессов. Однако "парадокс исче­зает... если радикально преодолеть представление о том, будто язык функционирует одним и тем же спосо­бом и всегда служит одной и той же цели: передавать мысли — будь это мысли о домах, боли, добре и зле и обо всем прочем". Обсуждение боли и ее выражения — это пример, необходимый Витгенштейну как аналогия мысли и предложения. Доказывая на примерах, что о боли мы всегда судим по поведению, т.е. по выраже­нию, Витгенштейн указывает, что точно так же для по­нимания нам достаточно языка и нет необходимости ссылаться на скрытую за ним мысль: "Мышление не является нематериальным процессом, который придает жизнь и смысл речи и который можно было бы отде­лить от речи, подобно тому, как дьявол удалил с Земли тень Шлемиля". Таким образом, Витгенштейн вновь подчеркивает тотальный лингвистический характер то­го, что философы обычно именуют опытом. Витген­штейн исследует грамматику различных способов упо­требления языка, описывающих внутренние состояния, и приходит к выводу, что ссылка на внутренние состо­яния — это некий ход в языковой игре, который отнюдь не означает указания на скрытые за предложениями "духовные феномены". Эта критика, которой уделяется столь много внимания в книге, направлена и на "Логи­ко-философский трактат", в котором язык рассматри­вался как выражение мысли и картина реальности. Рас­смотрение языка как картины создает все те философ­ские проблемы и иллюзии, которые паразитируют на иллюзорном разделении мысли и языка. Придержива­ющиеся подобной точки зрения философы парадок­сальным образом игнорируют наиболее очевидный факт: любое философствование выражается в языке, а не в сфере чистого мышления. Поэтому, как подчерки­вает Витгенштейн, абсурдно искать нечто вне языка и

при этом оставлять сам язык без внимания: "Мы анали­зируем не феномен (например, мышление), а понятие (например, мышления), а стало быть, употребление слова". То, что в философии выдается за внутренний опыт, внутреннюю речь, всегда выступает в языковой форме, а следовательно подчиняется внешнему прави­лу. Эту мысль Витгенштейн повторяет в различных формах на протяжении всей книги. От анализа ощуще­ния боли Витгенштейн переходит к рассмотрению про­блемы репрезентации в параграфах 385—471. Обсуж­дая влияние представления, картины на понимание языка, Витгенштейн указывает, что картина не только не проясняет значение предложения, но зачастую со­здает у нас неверное представление о языке. Исходя из определенной картины функционирования языка, фи­лософы ставят под сомнение обыденные формы его употребления, говоря, например, о том, что выражения ощущений обманчивы, что восприятия могут быть ил­люзорными, что любое утверждение должно доказы­ваться или быть очевидным. Не менее ошибочно посту­пают те, кто выстраивает в противовес им длинные ар­гументы в защиту того, что не нуждается в доказатель­стве. Витгенштейн описывает подобное философское использование языка следующим образом: "...мы бы­ваем движимы мысленной картиной, противоречащей картине нашего обычного способа выражения. В таком случае мы испытываем искушение утверждать, что наш способ выражения описывает факты не такими, каковы они в действительности. Как если бы, напри­мер, предложение "ему больно" могло быть ложным и иным образом, не только от того, что этому человеку не больно. Словно бы форма выражения сообщала что-то ложное, даже если данное предложение с необходимо­стью утверждало бы что-то истинное. Ведь именно так выглядят споры между идеалистами, солипсиста­ми и реалистами. Одни так нападают на нормальную форму выражения, словно они атакуют некоторое ут­верждение; другие же так защищают ее, как если бы они констатировали факты, признаваемые каждым ра­зумным человеком". Идеалисты, солипсисты и реалис­ты оказываются в одном лагере, т.к. их объединяет об­щее стремление к созерцательному рассмотрению язы­ка и созданию неразрешимых проблем-бессмыслиц. Философы рассматривают предложение как завесу, за которой происходят сложные, почти мистические про­цессы духовной деятельности. Витгенштейн тонко под­мечает тот факт, что философия стремится рассматри­вать предложения не в их употреблении, а ретроспек­тивно, как статичный объект. Именно это Витгенштейн называет праздностью или холостым ходом языка, при котором обыденное употребление выглядит слишком приблизительным, поверхностным и недостаточным

для передачи значения: "Тогда обычный язык кажется нам слишком грубым, как будто мы должны иметь де­ло не с теми явлениями, о которых говорят повседнев­но, а с "теми, что легко ускользают и в своем возникно­вении и исчезновении лишь в общих чертах продуци­руют те первые". Понятие картины, которое неодно­кратно упоминается на протяжении всего текста "Ф.И.", воплощает в себе те негативные, иллюзорные подходы к языку, которые Витгенштейн стремится пре­одолеть в своей книге. Картина, которая формируется на основе культурных, философских и обыденных представлений, скрывает реальное применение языка за мистифицированным образом перехода слов в созна­ние и обратно. Впрочем, в обыденной жизни картина лишь сопровождает высказывания, не вмешиваясь в их смысл и не ставя его под сомнение. Философ же ис­пользует эту картину как основание для создания фило­софских проблем и концепций. В этом случае то, что является совершенно нормальным и привычным, при­обретает характер удивительного явления (философия начинается с удивления): "Нам представляется пара­доксальным, что в едином сообщении причудливо сме­шиваются телесные состояния и состояния сознания: "Он испытывал тяжкие мучения и беспокойно метал­ся". Ясность объяснения, предлагаемого картиной, яв­ляется навязчивой, ибо язык, в силу культурных осо­бенностей, полон таких "парадоксальных" предложе­ний, которые смешивают духовное и физическое, иде­альное и материальное. Создается иллюзия, подобная концепции "Логико-философского трактата", что вмес­то кратчайшего пути к цели обыденный язык выбирает самые длинные нерациональные маршруты; однако этот путь — лишь мираж, иллюзорная картина, не от­ражающая действительного состояния языка: "В реаль­ном употреблении выражений мы движемся как бы окольным путем, идем переулками; при этом, возмож­но, мы видим перед собой прямую улицу, однако не мо­жем ею воспользоваться, потому что она постоянно пе­рекрыта". Картина — это еще и попытка подогнать по­вседневный язык под предзаданную схему, которая вы­глядит как совершенная конструкция, безупречная тео­рия, но разваливается при малейшей попытке приме­нить ее на практике. В параграфах 472—490 Витген­штейн затрагивает проблему достоверности, которая станет центральной темой его последнего произведе­ния — трактата "О достоверности". Философская по­становка этой проблемы всегда связана с возможнос­тью привести достаточные основания того, что счита­ется достоверным. Философия, в особенности после Декарта, призвана подвергать сомнению любое ут­верждение, даже самое очевидное и простое, и требо­вать доказательств, оснований или объяснений. Ссылка

на опыт считается недостаточной, требуется логический вывод, основанный на очевидных основаниях. Однако, как указывает Витгенштейн, приведение оснований и доказательств — это черта науки как языковой игры. Но помимо науки существует множество других игр, свя­занных с повседневными видами деятельности, в кото­рых приведение оснований либо является бессмыслен­ным, либо ограничивается элементарными утверждени­ями, принимаемыми на веру. Витгенштейн призывает рассматривать язык как инструмент, с помощью которо­го осуществляется деятельность, а не как формальную структуру, в которой протекают процессы понимания, интерпретации и создания значений. Исключительно те­оретический подход к языку, присущий самым различ­ным философским течениям, не в состоянии уловить практический характер языка, который является его главной, фундаментальной чертой: "Дело, пожалуй, не столько в том, что "без языка мы не могли бы понимать друг друга", сколько в том, что без языка мы не могли бы влиять на поведение других людей тем или иным об­разом; не могли бы строить улицы и машины и т.д. А к тому же: без использования письменной и устной речи люди не понимали бы друг друга". Витгенштейн под­черкивает, что пониманию, значение которого гипоста­зируется представителями герменевтики, предшествует определенная согласованность в формах практики и жизни, которая и создает контекстуальные предпосылки общезначимости высказываний для различных индиви­дов. Витгенштейн, которого некоторые критики обвиня­ют в лингвистическом идеализме, отнюдь не призывает погрузиться в сугубо формальные исследования текста, означающего или смысла: он вполне ясно указывает на необходимость принимать во внимание те сферы, где язык детерминируется дорефлексивными практически­ми и поведенческими факторами, полная научная или априорная экспликация которых невозможна. В этом проявляется прагматизм Витгенштейна, который и отли­чает его от предшествующей традиции аналитической философии. Параграфы 496—693 рассматривают поня­тия понимания и интерпретации, содержат некоторые общие положения концепции языка Витгенштейна. Не­смотря на то, что Витгенштейн стремится делать как можно меньше теоретических утверждений, полагая, что выявить структуру языка можно только эмпиричес­ки, на конкретных примерах, в конце первой части кни­ги он выдвигает важное положение, позволяющее полу­чить представление о концепции языка в поздних произ­ведениях Витгенштейна: "В употреблении слова можно разграничить "поверхностную грамматику" и "глубин­ную грамматику". Первую можно отождествить с обыч­ной грамматикой языка, тогда как вторая представляет собой аналог трансцендентальных оснований языка,

того, что Витгенштейн ранее именовал "логической формой". Эта глубинная грамматика, однако, не обла­дает никакими метафизическими характеристиками, т.к. она существует в самом обыденном языке и подвер­жена изменениям вместе с ним. Витгенштейн неодно­кратно говорит о том, что грамматика, в отличие от ло­гики, регламентирующей должное, является результа­том описания языка, т.е. сущего. Помимо понятия грамматических предложений, которые описывают форму языка, Витгенштейн также использует понятие эмпирических предложений, которые составляют со­держание языковых игр. Это различение, которое будет подробно описано в трактате "О достоверности", поз­воляет Витгенштейну прояснить не только контексту­альную, но и историческую динамику употребления высказываний. Отношения между формой языковой игры (грамматические предложения) и ее содержанием (эмпирические предложения) не являются жестко за­фиксированными. Эти отношения могут меняться, пре­вращая содержание игры в ее правила и наоборот. Тем самым утверждается, что грамматическая структура языка является исторически и ситуативно изменчивой. Вторая часть "Ф.И." написана несколько в ином стиле, нежели первая. Текст состоит из 14 небольших глав, каждая из которых включает афоризмы такого же типа, как и в первой части, но уже без нумерации. Содержа­ние второй части служит, в основном, для прояснения тех понятий и проблем, которые были поставлены в первой. Основной акцент, как и в первой части, сделан на критику понятия сознания и духовной деятельности как коррелята значения. Главы I—VI приводят подроб­ные примеры в подтверждение того, что понимание значения предложения или слова представляет собой непсихологический процесс. Эти примеры призваны показать, что философские попытки зафиксировать со­провождающие высказывание переживание, мысль, об­раз на самом деле выявляют совершенно различные и не связанные с пониманием состояния сознания. Ссыл­ки на сознание, которые выражаются словами "пола­гать", "знать", "думать" и др., отнюдь не описывают ка­кого-либо реального предмета, например духовной субстанции, а просто служат действиями в языковой игре или даже метафорами: "А как быть с таким выра­жением: "Когда ты говорил, я понимал это всем серд­цем"? При этом указывают на свое сердце. Взять хотя бы этот жест — разве он ничего не значит?!" Хотя это высказывание всем понятно, тем не менее, оно не явля­ется доказательством того, что понимание осуществля­ется сердцем. За этим образом, картиной скрывается ход в языковой игре, который является нормальной формой выражения. В данном случае указание на серд­це не вызывает к жизни теорий, пытающихся объявить

его источником значения. Однако это происходит во многих других ситуациях, когда образность выражения не столь очевидна, а вместо сердца речь идет о мышле­нии или сознании. Чтобы избежать ошибочного вос­приятия языка, следует рассматривать предложение не как картину, а как действие и стремиться к тому, чтобы понять его функцию. Таким же образом поведение че­ловека может рассматриваться либо как несовершен­ное средство выражения его внутреннего состояния, либо как языковая деятельность, которая вполне само­стоятельна и не нуждается в духовной субстанции. Психология и психологически ориентированная фило­софия придерживаются первой точки зрения, несмотря на то, что весь процесс употребления языка говорит со­вершенно об обратном. Витгенштейн убежден, что по­нимание — это языковая игра, которая предоставляет правила для того, в чем оно выражается — поведения. Он сравнивает процесс понимания с игрой в шахматы: ссылка на внутренний процесс понимания так же несо­стоятельна, как и заявление о способности играть в шахматы — доказательством может стать только сама игра. Раскрыв ранее ошибочность референциальной концепции языка Августина, отождествлявшей значе­ние слова с предметом, Витгенштейн во второй части "Ф.И." показывает, что значение также не может по­ставляться сознанием: "Значение слова — это не пере­живание при его выслушивании или же произнесении, а смысл предложения не комплекс таких пережива­ний". Отбросив объект и субъект как корреляты значе­ния, Витгенштейн тем самым освобождает язык от тра­диционной роли посредника между мышлением и ре­альностью, превращая его в единственно возможную сферу философских исследований. Глава VII содержит ряд известных высказываний Витгенштейна по поводу обманчивой картины, которую создает язык, порождая философские проблемы. Витгенштейн признает, что создание картин — это неизбежное зло, неустранимая характеристика языка, которая обязательно должна приниматься в расчет при попытках прояснения смыс­ла высказываний. Опасность картины состоит в том, что она выглядит как действительное объяснение про­исходящего в языке, порождая нежелание проводить более глубокие исследования: "Она уже указывает нам определенное применение. Таким образом, она берет нас в плен". Понятие картины, которое широко исполь­зуется в "Ф.И." для обозначения некритического созер­цательного подхода к языку, включает в себя не только философские, но и обыденные представления о языке. Это значит, что Витгенштейн отнюдь не идеализирует повседневность и рассматривает ее не как отправной пункт философии, а как цель, результат, к которому она должна стремиться. Главы VIII—X рассматривают кар-

тины, связанные с ощущениями, чувствами и психоло­гическими состояниями, которые определили многие философские представления. Теории чувственных дан­ных, ментальных актов, рефлексии и интроспекции ос­нованы на принятии обманчивых картин языка, кото­рые постоянно разделяют чувственное и умопостигае­мое, внешнее и внутреннее, субъективное и объектив­ное. Как и в предыдущих разделах Витгенштейн пока­зывает на примерах, что описания внутренних состоя­ний имеют различный смысл в различных контекстах, т.е. не являются в действительности указаниями на психические состояния: "Описание моего душевного состояния (страха, например) — это действие, осуще­ствляемое мною в каком-то особом контексте". Поэто­му бесполезно пытаться проводить рефлексию или ин­троспекцию для того, чтобы уловить состояние души в момент произнесения высказывания. Этот аргумент Витгенштейна ярко демонстрирует несостоятельность течений, которые рассматривают язык на основе тео­рии субъекта. Обращение внутрь сознания способно обнаружить там те же высказывания и контексты, что и в повседневной речи, подчиненные таким же объектив­ным правилам. Выражение "я верю...", которое анали­зируется далее и которое станет одной из центральных тем трактата "О достоверности", используется пред­ставителями некоторых течений, в частности реализ­мом Мура, как способ опровержения идеализма. Рас­сматривая применение этого выражения, Витгенштейн показывает, что оно всегда используется в качестве предположения, а не утверждения чего-то. Тем более, это выражение не является утверждением или доказа­тельством какого-либо факта. От рассмотрения выра­жений боли, страха, веры Витгенштейн переходит к предложениям, описывающим видение или восприя­тие. Таким образом, Витгенштейн последовательно анализирует классическую лестницу теории познания, которая основана на иерархическом различении состо­яний сознания. Одиннадцатая глава второй части несет в себе особую смысловую нагрузку, т.к. анализирует целый ряд важнейших понятий и проблем, связанных с понятиями восприятия, знания, интерпретации, внут­ренней речи. Витгенштейн рассматривает проблему ус­тойчивости значения как употребления в языковых иг­рах. Пример рисунка, который, в зависимости от спосо­ба рассмотрения может выглядеть как заяц или утка, призван показать, что смена контекста способна полно­стью изменить смысл вещи. Витгенштейн указывает, что предложения восприятия не являются описанием психологических процессов, а представляют собой контекстуально обусловленные действия в рамках язы­ковой игры. При этом процесс восприятия не является интерпретацией, как это пытаются представить некото-

рые современные течения. Интерпретацией могут на­зываться лишь те случаи, где выдвигаются гипотезы или возможно сомнение. Видение зайца-утки или треу­гольника в качестве геометрической фигуры, отвер­стия, горы в каждом случае не оставляет места для со­мнений и гипотез. Интерпретация не носит тотального характера и уж тем более она не является результатом актов сознания. Рассмотрение восприятия в качестве внутреннего процесса порождает те же противоречия, что и в случае признания возможности приватного язы­ка. На конкретных примерах Витгенштейн показывает, что психологическое объяснение является излишним и несостоятельным теоретизированием, основанным на понимании языка как внешней оболочки ментальных процессов. Смена аспектов восприятия, при которой вещь начинает видеться по-иному, является сменой языковых контекстов, т.е. процессом, подчиненным внешним, объективным правилам. Даже внутренняя речь, которая рассматривалась в классической филосо­фии как главное подтверждение истинности теории субъекта, рассматривается Витгенштейном как то, что подчинено внешним критериям: "Тесное родство "вну­тренней речи" с "речью" как таковой проявляется в возможности высказать громко то, что говорилось про себя, а также во внешних действиях, сопровождающих внутреннюю речь". Таким образом, внутренняя речь оказывается частью языка, которая отнюдь не обладает привилегированным статусом и подчинена тем же пра­вилам, что и обычные высказывания. Кроме того, нали­чие внутренней речи, как указывает Витгенштейн, не является доказательством наличия некой особой облас­ти познания — субъекта, когито, духовной субстанции. Бессмысленно применять познавательные категории, включая слово "знание", в отношении собственных мыслей, т.к. знание предполагает возможность сомне­ния. Сомнение можно испытывать по поводу мыслей другого человека, и следовательно, знать их: "Правиль­но сказать "Я знаю, что ты думаешь" и неверно "Я знаю, что я думаю". (Целое облако философии конден­сируется в каплю грамматики.)" Ключевое для запад­ной философии понятие субъекта, как показывает Вит­генштейн, является лишь грамматической ошибкой, ре­зультатом использования некоторых выражений в не­подходящих для них контекстах. "Ф.И." оказали огром­ное влияние на развитие аналитической философии в целом и сразу же стали новой культовой книгой линг­вистической философии, подобно тому, как "Логико-философский трактат" стал до этого ключевым текстом неопозитивизма. Огромное количество интерпретаций "Ф.И." показывает, что многие моменты поздней фило­софии Витгенштейна остаются неясными, либо вос­принимаются неоднозначно. Вся современная аналити-

ческая традиция так или иначе определяется идеями "Ф.И.", с момента публикации которых начинается от­счет постпозитивизма. Лингвистическая философия Д.Остина, научный реализм Куайна, неопрагматизм Патнэма и Рорти — таковы лишь немногие известные фигуры, испытавшие непосредственное влияние этой книги. С середины 1960-х Витгенштейн, который всю жизнь писал по-немецки, благодаря "Ф.И." наконец-то получает признание и в Германии. Популярность "Ф.И." среди представителей неаналитических тече­ний обусловлена тем, что философия языка позднего Витгенштейна используется немецкими философами как источник свежих идей для обновления исчерпав­ших себя трансцендентально-феноменологических концепций. Новый импульс, который эта книга прида­ла современной философии, отнюдь не отражает тех пессимистических настроений в отношении будущего философии, которые Витгенштейн неоднократно выра­жает в тексте. Как и в случае "Логико-философского трактата", этическая направленность которого была за­быта, "Ф.И.", задуманные Витгенштейном как провоз­вестник конца философии, преимущественно воспри­нимаются лишь как источник новых концепций языка, значения и сознания.

A.B. Филиппович

ФИХТЕ (Fichte) Иоганн Готлиб (1762—1814) — один из виднейших представителей немецкой транс­цендентально-критической философии; родился в се­мье ткача, учился в Йене,

ФИХТЕ (Fichte) Иоганн Готлиб (1762—1814) — один из виднейших представителей немецкой транс­цендентально-критической философии; родился в се­мье ткача, учился в Йене, затем в Лейпциге на факуль­тете теологии. В 1792 под влиянием идей Канта пишет "Опыт критики всяческого откровения", в которой пы­тается применить основные принципы критической философии к теологии и позитивной религии. Вышед­шая анонимно, эта работа была ошибочно принята за труд Канта, и Ф. сразу же стал автором всеми признан­ного труда. В 1794—1799 Ф. — профессор Йенского университета, который он оставляет из-за так называе­мого спора об атеизме. С 1800 Ф. в Берлинском универ­ситете, с 1810 — он его первый избранный ректор. В этот трудный для немцев период военных поражений Ф. много занимается общественно-патриотической де­ятельностью, пишет знаменитые "Основные черты со­временной эпохи", "Речи к немецкой нации" и др., в ко­торых призывает народ к единству и сплочению во имя будущего, а также намечает ряд радикальных реформ в области воспитания и образования. Путь от Канта к Ф. можно рассматривать как логически закономерный процесс имманентного развития критической филосо­фии, а учение Ф. — как единственный в своем роде возможный вариант этого развития. Ф. во многом опи­рался при этом на идеи ближайших последователей

Канта — К.Л.Рейнгольда, показавшего своей "элемен­тарной философией", что учению Канта не достает подлинного фундамента в виде единого исходного принципа, выражающего очевидный при посредстве одной голой рефлексии факт сознания; И.Шульце и Маймона, резко выступивших против материалистичес­кой нагрузки кантианства в виде идеи о "вещи в себе". Таким образом, обоснование и развитие критической философии с необходимостью предполагало: а) дедук­цию ее основных положений из одного единственного принципа в противовес кантовскому гносеологическо­му дуализму, признававшему, с одной стороны, "вещь в себе", а с другой — "чистый разум"; б) элиминацию материалистического остатка в виде "вещи в себе", что неизбежно вело к созданию чисто идеалистической фи­лософской системы, в которой объект познания должен был стать всецело продуктом самого сознания. В своем трактате "О понятии наукоучения или так называемой философии" (1794) Ф., как и Кант, пытается обосно­вать возможность философии как науки и, более того, как фундамента всего научного знания. Он считает это возможным при соблюдении следующих двух условий: а) философия, как и наука в целом, должна представ­лять собой систему; б) она должна покоиться на одном единственном, абсолютно достоверном принципе, не­выводимом из какого-либо другого положения и лежа­щем в основе гармонической связи всего ее системно­го целого. При этом, по мнению Ф., система должна быть замкнутой, или иметь структуру круга, ибо дви­жение в сторону завершения есть в то же время возвра­щение к первому положению, но уже как к последнему ее результату. Таким образом, по Ф., становится дока­занной очевидность самой этой системы. Наука, зани­мающаяся проблемами достоверности первого принци­па или основоположения и непосредственно вытекаю­щих из него положений, а также выявлением способов их связи, и есть, по Ф., "наука о науке вообще" или на-укоучение. Такой наукой об основных условиях всяко­го знания, о его содержательных и формальных аспек­тах и является, по Ф., философия, которая по сути и есть наукоучение. В своем "Первом введении в наукоучение" (1797) Ф., под влиянием Канта, противопос­тавляет свою философию как критическую, как фило­софию свободы — различного рода догматическим си­стемам, устанавливавшим зависимость человека от объектного мира. В поисках оснований знания (или, по Ф., опыта) философия должна сделать выбор в пользу идеализма, на стороне которого, по мнению Ф., само­стоятельность Я, свобода. На стороне же догматизма — самостоятельность "вещи в себе", по отношению к ко­торой субъект выступает только как следствие некоей независимой от нас причины, в роли несвободного су-

щества, пассивного продукта мира вещей. Так Ф. нахо­дит единственно возможную точку зрения своего на­укоучения — идеализм и его исходный принцип — ин­теллигенцию в себе (как представление о вещах, или сознание). Из этого принципа он объяснит затем весь опыт как систему необходимых представлений. При этом он понимает сознание как производящее основа­ние, как деятельностный принцип, проясняя тем самым основные задачи наукоучения как поиски основ опыта из происходящего в самом сознании вследствие сво­бодного акта мышления. Так, деятельностно-практическое отношение к миру становится у Ф. предшествую­щим теоретически-созерцательному отношению: со­знание здесь не дано, а задано, порождает себя, а оче­видность его покоится не на созерцании, а на действии. Поэтому первым основоположением его наукоучения является не просто тезис о том, что "Я есмь" (т.к. все факты эмпирического сознания говорят за то, что все полагается в нашем сознании, то как может что-нибудь полагаться в нем, если сначала не положено само это Я), а "Я полагает само себя". С этого деяния и начина­ется знание, соответственно, наукоучение начинается с усмотрения этого деяния. Познать действие, по Ф., и значит его произвести. Положение о том, что "Я пола­гает само себя, свое собственное бытие" означает, со­гласно Ф., то, что в этом акте индивид порождает свой собственный дух, свою свободу. Это самоопределение предстает в философии Ф. как адресованное субъекту нормативное требование, к которому субъект должен вечно стремиться. "Воздвигни свое Я, создай себя!"— вот с чего начинается философия Ф., для которого субъективный идеализм стал единственно возможным подходом для обоснования единства познания и дея­тельности, самостоятельности и свободы человеческо­го Я, бытие которого целиком выводится из деятельно­сти самого субъекта. В этом плане многие крайние аб­стракции фихтеанской дедукции становятся вполне пе­реводимы на язык реальных проблем и актуальных за­дач его времени, ибо та свобода, к которой так стреми­лись все передовые силы эпохи Просвещения, утверж­дается в философии Ф. в качестве неотъемлемого атри­бута человеческого Я. Признавая первичность самосо­знания как мышления, направленного на себя, Ф. эли­минирует таким образом дуализм Канта и из принципа практического разума — свободы — пытается вывести разум теоретический — природу. Вопрос о том, как из самосознания "Я есмь Я" можно вывести весь сущий мир, как из круга саморефлексии выйти к другому, при­обретает чрезвычайно важное и логически необходи­мое в его философии значение. Решение его предпола­гает обращение ко второму основоположению науко­учения: вместе с самосознанием "Я есмь Я" полагается

и противоположное ему "не-Я не есть Я" или "Я пола­гает не-Я". Сосуществование этих противоположнос­тей в одном Я с необходимостью предполагает ограни­чение ими друг друга или их делимость, вследствие ко­торой и становится возможным требуемое Я объедине­ние Я и не-Я, которые полагаются неким третьим, обеспечивающим единство противоположностей. Это третье тоже Я, но Я неделимое, абсолютное. Это Я про­тивополагает в Я делимому Я делимое не-Я. Так в философии Ф. вводятся два по сути различных Я, из кото­рых одно оказывается тождественным индивидуально­му сознанию, а другое — абсолютному Я. Они то сов­падают, то совершенно распадаются, составляя своеоб­разное ядро всей диалектики Ф. как движущего прин­ципа мышления. Из третьего основоположения наукоучения Ф. выводит затем все остальные производные и осуществляет деление своей философии на практичес­кое и теоретическое наукоучение. Так как Я и не-Я по­лагаются оба через Я в Я, то их объединение есть одно­временно их обоюдное ограничение, в котором имма­нентно содержатся

Date: 2015-09-23; view: 494; Нарушение авторских прав