Н. А. Бердяев

[Одиночество философа]

Поистине трагично положение философа. Его почти никто не любит. На протяжении всей истории культуры обнаруживается вражда к философии и притом с самых разнообразных сторон Философия есть самая незащищенная сторона культуры. Постоянно подвергается сомнению самая возможность философии, и каждый философ принужден начинать свое дело с защиты филосо­фии и оправдания ее возможности и плодотворности. Фи­лософия подвергается нападению сверху и снизу, ей враждебна религия и ей враждебна наука. Она совсем не пользуется тем, что называется общественным престижем. Философ совсем не про­изводит впечатления человека, исполняющего “социальный за­каз”. <…> Имен­но столкновение философии и религии и создает трагедию фи­лософа. Столкновение философии и науки менее трагично. Ост­рота столкновения философии и религии определяется тем, что религия имеет свое познавательное выражение в теологии, свою познавательную зону. Философия всегда ставила и решала те же вопросы, которые ставила и решала теология. Поэтому теологи всегда утесняли философов, нередко преследовали их и даже сжи­гали. Так было не только в христианском мире. Известна борьба арабских магометанских теологов против философии. Отравлен­ный Сократ, сожженный Дж. Бруно, принужденный уехать в Голландию Декарт, отлученный от синагоги Спиноза свидетель­ствуют о преследованиях и мучениях, которые философии приш­лось испытать от представителей религии. Философам прихо­дилось защищаться тем, что они практиковали учение о двойной истине. Источник мучений и преследований лежит не в самой при­роде религии, а в ее социальной объективации. <…> Основа религии есть откровение. Откровение само по себе не сталкивается с познанием. Откровение есть то, что от­крывается мне, познание есть то, что открываю я. Может ли сталкиваться то, что открываю я в познании, с тем, что откры­вается мне в религии? Фактически да, и это столкновение мо­жет стать трагическим для философа, ибо философ может быть верующим и признавать откровение. Но так бывает потому, что религия есть сложное социальное явление, в котором откровение Бога, то есть чистый и первичный религиозный феномен, переме­шивается с коллективной человеческой реакцией на это откровение, с человеческим использованием его для разнообразных ин­тересов. <…> Откровение в чистом и первичном виде не есть познание и познавательных элементов в себе не содержит. Этот познава­тельный элемент привносится человеком, как реакция мысли на откровение. Не только философия, но и теология есть познаватель­ный акт человека. Теология не есть откровение, она есть вполне человеческое, а не божественное. И теология не есть индиви­дуальная, а социально организованная, коллективная познава­тельная реакция на откровение. Из этой организованной кол­лективности вытекает пафос ортодоксии. Тут и происходит столк­новение между философией и теологией, между мыслью индиви­дуальной и мыслью коллективной. Познание не есть откровение. Но откровение может иметь огромное значение для познания. Откровение для философского познания есть опыт и факт. Транс­цендентность откровения есть имманентная данность для фило­софии. Философское познание — духовно-опытное. Интуиция философа есть опыт. Теология всегда заключает в себе какую-то философию, она есть философия, легализованная религиозным коллективом, и это особенно нужно сказать про теологию хрис­тианскую. Вся теология учителей церкви заключала в себе ог­ромную дозу философии. <…> Против сво­боды философского познания восстают именно философские элементы теологии, принявшие догматическую форму. Философия страдает от себя же, от догматизирования некоторых элементов философии и философии известного рода. Совершенно так же мешали свободному развитию науки quasi-научные элементы Библии, библейская астрономия, геология, биология, история, наука детства человечества, а не религиозное откровение Биб­лии в чистом виде. Религиозное откровение может быть очищено от философских и научных элементов, создававших невыносимые конфликты. Но трагизм положения философа этим облегчается, но не устраняется, так как остаются религиозные притязания самой философии, так как познание ставит себе религиозные цели.

Великие философы в своем познании всегда стремились к возрождению души, философия была для них делом спасения. <…> Религиозное сознание грека ставило жизнь человека в зависимость от судьбы. Греческая философия поставила ее в за­висимость от разума. И это деяние греческой философии имело всемирно-историческое значение. Оно положило основание евро­пейскому гуманизму. Никогда настоящий философ не откажется от того, чтобы ставить и решать вопросы, которыми занята и рели­гия, которые теология считает своей монополией. В философии есть профетический элемент, и не случайно предлагают делить философию на научную и профетическую. Именно профетическая философия сталкивается с религией и теологией. Научная философия могла бы быть нейтральна. Настоящий, призванный философ хочет не только познания мира, но и изменения, улучше­ния, перерождения мира. Иначе и быть не может, если филосо­фия есть прежде всего учение о смысле человеческого существо­вания, о человеческой судьбе. Философия всегда претендовала быть не только любовью к мудрости, но и мудростью. И отказ от муд­рости есть отказ от философии, замена ее наукой. Философ есть прежде всего познающий, но познание его целостно, оно охваты­вает все стороны человеческого существа и человеческого суще­ствования, оно неизбежно учит о путях осуществления смысла. Философы иногда опускались до грубого эмпиризма и материализ­ма, но настоящему философу свойствен вкус к потустороннему, к трансцендированию за пределы мира, он не довольствуется посюсторонним. Философия всегда была прорывом из бессмыс­ленного, эмпирического, принуждающего и насилующего нас со всех сторон мира к миру смысла, к миру потустороннему. <…>

Философа не хотят признать свободным существом. Не успел он освободиться от подчинения религии, вернее теологии и церков­ной власти, как потребовали его подчинения науке. Он осво­бождается от власти высшего и подчиняется власти низшего. Он сдавливается между двумя силами — религии и науки — и с тру­дом может дышать. Лишь краткие миги был свободен философ в своем философствовании, и в эти миги были обнаружены вер­шины философского творчества. Но философ есть существо всегда угрожаемое, не обеспеченное в своем самостоятельном существо­вании. <…> У религии была своя познава­тельная, теологическая, конкурирующая с философией сфера. У науки тоже есть своя конкурирующая с философией, претен­дующая быть философской сфера. Философия ограничивается в своей компетенции и, наконец, совсем упраздняется, ее заменяют универсальные притязания науки. Это и есть то, что называют сиантизмом. <…> Трагично положение философа неверующего и трагично положение философа верующего. Философ неверую­щий есть существо с очень суженным опытом и горизонтом, соз­нание его закрыто для целых миров. Философское познание его очень обеднено, он принимает собственные границы за границы бытия. Бестрагичность неверующего философа очень трагична. Свобода неверующего философа есть его рабство. Под верой же мы разумеем раскрытие сознания для иных миров, для смысла бытия. Но по иному трагично положение верующего философа. Верующий философ тоже хочет быть свободным в своем позна­нии. И он сталкивается с социальной объективацией своей веры (авторитет церковной иерархии, авторитет теологии, кото­рая его держит под подозрением, ограничивает, обвиняет в ересях и преследует). Это есть вечное столкновение веры как пер­вичного феномена, как отношения к Богу, и веры как вторич­ного феномена, как социальной объективации, как отношения к религиозному коллективу. <…>

Предрассудок думать, что познание всегда рационально, и что нерациональное не есть познание. Через чувства мы позна­ем гораздо больше, чем через интеллект. Замечательно, что позна­нию помогает не только любовь и симпатия, но иногда также ненависть и вражда. Сердце есть центральный орган целостного человеческого существа. <…> Вся оценочная сторона познания — эмоционально-сердеч­ная. Оценке же принадлежит огромная роль в философском по­знании. Без оценки не познается Смысл. Познание Смысла преж­де всего сердечное. В познании философском познает целост­ное существо человека. И потому в познание неизбежно привходит вера. Вера привходит во всякое философское познание, самое ра­ционализированное. Она была у Декарта, у Спинозы, у Гегеля. И это одна из причин несостоятельности идеи “научной” филосо­фии. “Научная” философия есть философия лишенных философ­ского дара и призвания. Она и выдумана для тех, кому философ­ски нечего сказать. Она есть продукт демократизации, порож­дение демократического века, в котором философия утеснена. Так называемый сиантизм не в состоянии обосновать самого факта науки, самую возможность познания человека. Ибо постановка этой проблемы выводит за пределы науки. Для сиантизма все есть объект, самый субъект есть лишь один из объектов. Философия возможна лишь в том случае, если есть особый, отличный от научного путь философского познания. <…> … Критерий истины не в разуме, не в интеллекте, а в целостном духе. Сердце и совесть остаются верховными органами для оценки и для познания смысла вещей. Философия не есть наука, не есть даже наука о сущностях, а есть творческое осознание духом смы­сла человеческого существования. Но это предполагает, что сам познающий философ несет в себе опыт о противоречиях чело­веческого существования и что самая трагедия философа есть путь познания. Философ, который не знает этой трагедии, обед­нен и ущерблен в своем познании.

Философия может существовать лишь в том случае, если при­знается философская интуиция. И всякий значительный и под­линный философ имеет свою первородную интуицию. Но фило­софская интуиция ни из чего не выводима, она первична, в ней блеснул свет, освещающий весь процесс познания. Этой инту­иции не могут заменить ни догматы религии, ни истины науки. Философское познание зависит от объема пережитого опыта, опыта всех противоречий человеческого существования, опыта трагического. Опыт человеческого существования в его полноте лежит в основе философии. В этом опыте нельзя отделить жизнь интеллектуальную от жизни эмоциональной и волевой. Разум автономен в отношении ко всякому внешнему авторитету, он автономен вовне. Но он не автономен внутри, не автономен в от­ношении к целостной жизни познающего философа, не отрезан от его эмоциональной и волевой жизни, от его любви и ненависти, от его оценок. Разум имеет свою онтологическую основу в бы­тии самого философа, в его внутреннем существовании, он зави­сит от веры или неверия философа <…> Нет человека, который был бы вполне свободен от философии, хотя бы примитивной, детской, наивной, бессознатель­ной. Ибо каждый мыслит, говорит, употребляет понятия, катего­рии или символы, мифы, совершает оценки. Самая детская вера связана с какой-то детской философией. Так, принятие библей­ской науки детства человечества без всякой критики предполагает пользование категориями мысли (например, творение во времени). Процесс познания не есть пассивное приятие вещей, не есть толь­ко действие объекта на субъект, оно неизбежно активно, оно есть осмысливание того, что приходит от объекта, оно всегда означает установление сходства и соизмеримости между познающим и поз­наваемым... Познание есть гуманизация в глубоком, онтологиче­ском смысле слова. Причем есть разные ступени этой гуманизации. Максимум гуманизации есть в религиозном познании. Это связано с тем, что человек есть образ и подобие Божие, а значит, и Бог заключает в себе образ и подобие человека, чистую человеч­ность. Далее идет философское познание, которое есть также гуманизация, познание тайны бытия в человеке и через челове­ка, познание смысла существования, соизмеримого с человеческим существованием, с человеческой судьбой. Минимум гуманизации происходит в научном познании, особенно в науках физико-математических. В современной физике мы видим дегуманизацию науки. Она как бы окончательно выходит из человеческого мира, даже из привычного человеку физического мира. Но физики не замечают, что самые успехи дегуманизированной физики ставят вопрос о силе человеческого познания. Самая эта сила челове­ческого познания, обнаруживаемая в головокружительных успе­хах физики, есть сила человека перед тайнами природы, есть гуманизация. Это приводит нас к тому, что познание, всякое познание погружено в человеческое существование и есть обна­ружение человеческой силы, силы человека как целостного су­щества, и сила эта обнаруживается и в самых противоречиях и конфликтах, в самой трагедии философа и философии. <…>

Философы всегда составляли небольшую группу в человечест­ве, их всегда было немного. И тем более поразительно, что их так не любят. Философию и философов не любят люди рели­гии, теологи, иерархи церкви и простые верующие, не любят ученые и представители разных специальностей, не любят поли­тики и социальные деятели, люди государственной власти, кон­серваторы и революционеры, не любят инженеры и техники, не любят артисты, не любят простые люди, обыватели. Казалось бы, философы люди самые безвластные, они не играют никакой роли в жизни государственной и хозяйственной. Но люди, уже власть имеющие или к власти стремящиеся, уже играющие роль в жизни государственной или хозяйственной или стремящиеся ее играть, чего-то не могут простить философам. Прежде всего не могут простить того, что философия кажется им ненужной, неоправдан­ной, существующей лишь для немногих, пустой игрой мысли. Но остается непонятным, почему ненужная и непонятная игра мысли самой незначительной кучки людей вызывает такое недоброжелательство и почти негодование. Это психологически сложная проб­лема. Философия чужда большей части людей, и вместе с тем каждый человек, не сознавая этого, в каком-то смысле философ. Весь технический аппарат философии чужд большей части людей. Большая часть людей готова употреблять слово “философ” в на­смешливом и порицательном смысле. Слово же “метафизика” в обыденной обывательской жизни почти ругательство. Из “мета­физики” сделали смехотворную фигуру, и она действительно бы­вает смехотворной. Но каждый человек, хотя бы он этого не со­знавал, решает вопросы “метафизического” порядка. Вопросы математики или естествознания гораздо более чужды огромной массе людей, чем вопросы философские, которые в сущности ни одному человеку не чужды. И существует обывательская фило­софия тех или иных социальных групп, классов, профессий, как существует обывательская политика. Человек, испытывающий от­вращение к философии и презирающий философов, обыкновенно имеет свою домашнюю философию. Ее имеет государственный деятель, революционер, специалист-ученый, инженер-техник. Они именно потому и считают ненужной философию. <…>Философия не со­циальна, философия персональна. Религия и наука, столь раз­ные по своей природе и столь часто враждующие, социально за­щищены, они выполняют социальный заказ, за ними стоят коллек­тивы, готовые их защищать. Философия социально беззащитна, за ней не стоят никакие коллективы. Философа никто не станет защищать. Даже экономическое положение его самое беззащит­ное. Философ должен в своем разуме, а не в разуме других рас­крыть истину, раскрыть сверхчеловеческое и божественное. Он познает не через коллектив. <…> Социальная беззащитность философа и персоналистический характер его философии напо­минают положение пророка и пророческое служение. Пророк также социально беззащитен и гораздо более гоним, чем философ, хотя он гораздо более философа обращен к судьбам общества и народа. Философия пророческого типа самая беззащитная и наименее признаваемая, наиболее обреченная на одиночество. Бесспорно, в философии есть традиция. Философ чувствует себя принадлежащим к философской семье. И есть разные философ­ские семьи. Например, есть платоновская философская семья, есть кантовская философская семья. Философская традиция может кристаллизоваться в национальной духовной культуре, она может образовать школу. Национальная философская тра­диция и школа могут защищать философа от нападения, укры­вать его. Но это не относится к первоначальным философским интуициям, к зарождению философского познания, к философ­скому творчеству в собственном смысле слова. <…> …Социальная защищенность покупается. нередко тем, что совесть и сознание искажаются социально по­лезной ложью. <…> Философия не может не быть личной, даже когда она стремится быть объективной. На всякой значительной философии лежит печать личности философа.<…> Личный характер философии виден уже в выборе проблем…в преобладающей интуиции, в распре­делении внимания, в объеме духовного опыта. Философия может быть лишь моей, хотя это не значит, что я замкнут в себе в моей философии. Настоящая философия, которой действительно что-то открывается, есть не та, которая исследует объекты, а та, кото­рая мучится смыслом жизни и личной судьбы. Философия и начи­нается с размышления над моей судьбой. <….> И основная проблема по­знания есть проблема моего познания, личного, человеческого познания.<…> Философия неизбежно антропологична, но познает бытие в человеке и через человека. И весь вопрос в том, чтобы повысить качество этого антропологизма, чтобы раскрыть то, что я назвал бы “трансцен­дентальным человеком”, которого нужно отличать от совсем не человеческого “трансцендентального сознания”. Философия неиз­бежно антропологична еще в том смысле, что она не может быть оторвана от жизни, не может быть исключительно теоретической, она должна быть действием и она связана с улучшением жизни, она неизбежно и практическая философия. К этому стремились великие философы, философы, не порвавшие с мудростью. Отвра­щение к обыденности, скуке, повторимости, уродству, неправде жизни этого мира вызывает или уход из этого мира в созерцание метафизическое и мистическое мира идей и мира божественного, иного мира, или творческое, активное изменение мира, создание нового мира. Настоящая, мудрая философия не может оставаться школьной академической философией. Положение философской элиты, оторванной от жизни, ложное и не может быть сохранено. Философия имеет практическую задачу. И неизбежно приближе­ние языка философии к языку жизни. Философия связана с це­лостной жизнью духа и она есть функция жизни духа. Она может узнать тайну бытия, лишь погружаясь в человеческую судьбу, лишь плача над ней, а не отвлекаясь от нее. Чисто кабинетная, книжная философия делается все более и более невозможной. Философия есть акт жизни.<…> Она должна питаться живым опытом. Философы должны участвовать в творческом процессе жизни, в ее драматической борьбе. <…> То, что я называю философией личной, совсем не есть то, что в мысли нового времени называют субъективизмом, ин­дивидуализмом, эмпиризмом, номинализмом и т. д. Категория общего, противополагаемая категории индивидуального или ча­стного, есть ложная категория и подлежит преодолению. Общего совсем не существует онтологически. <…>Сфера “общего”, враждебного личному и индивидуальному, есть сфера объективированного, социализированного обыденного мира, который не есть мир под­линный, божественный и существующий. …“Общее” имеет прежде всего социальный источник и подлежит социологи­ческому объяснению. В “общем” человек одинок, одинок и философ. Личная философия есть прорыв через мир “общего” к подлинному существованию.

Бердяев Н. Я и мир объектов. Опыт фи­лософии одиночества и общения. Па­риж. С. 5—33.