Ослушание и… наказание

И вот мы снова на дороге, которая вчера привела нас в скит Святой Анны.

— Похоже, нам влево, — я показал палкой направление. — Если не останавливаться в Новом Скиту, засветло будем у Святого Павла.

— Ну, ты что! Отец! — Антон заговорщицки подмигнул отцу дьякону (вижу, они что-то придумали за моей спиной). — это так банально, тащиться по горизонтали. То ли дело рвануть наверх! Покорить вершины! Небольшой десантный марш-бросок! Вот это я понимаю!

— С какой стати?! Старец благословил сразу — к Святому Павлу!

— Да день-то сегодня какой? Отец! Воскресенье! Ради такого дня нужно совершить восхождение в горы и устроить там маленький пик-ни-чок.

— У нас, кстати, осталось несколько супов быстрого приготовления, — поддержал приятеля отец дьякон, — не везти же их обратно в Россию! Мы и так таскаем их без толку вот уже две недели.

— Вcё это срочно нужно съедать! — поддакнул ему Антон. — По моим оперативным данным, у нас должны были еще остаться белые сухари, банка с маслинами, чайные пакетики и разовые упаковки с джемом.

— Да ведь нехорошо нарушать благословение!

— Ну и ничего плохого нет в том, что ради воскресного дня мы немного изменим маршрут и погуляем в горах.

Весело похохатывая, заговорщики ловко подхватили меня под мышки и развернули в другую сторону, лицом к уходящей вверх по склону извилистой тропинке. Что-то не лежала у меня душа к подобным развлечениям, отвык я уже от романтики, но, видя, как жаждут приключений мои спутники, все же согласился на этот поход, убедив себя, что нехорошо обижать друзей, да и продукты съедать, действительно, необ­ходимо.

Тропа круто забирала вверх, извиваясь меж громадных камней вдоль русла сухого потока. Его склоны были покрыты теперь уже редко встречающимися на Афоне огромными вязами. Мы казались себе муравьями, которые медленно и терпеливо ползут со своей ношей все выше и выше среди травяных стеблей и деревьев, высоко вверху раскрывших над ними свои зонтики-кроны. Но вот вязы остались где-то там, внизу. Перед нами — голые серые скалы с озорными пучками молодой травы, крепко вцепившимися в расщелины. При каждом порыве ветра кажется, что они машут нам своими зелеными платочками. На небольших уступах — качаются густые заросли терновника. А за спиной — стоит лишь обернуться — безбрежное голубое пространство: море и небо. Там внизу, в лазурной глубине, виден маленький кораблик. Над ним высоко в небе снуют белокрылые чайки. Но отсюда они кажутся лишь блестящими белыми точками. Даже их крики здесь не слышны. Полная тишина… и только шум ветра в кустах терновника. Ощущение иного мира, иного пространства.

Тропа стала еще круче. Для того чтобы сохранить устойчивость, пришлось сильнее наклоняться вперед, не дожидаясь когда тяжелый рюкзак опрокинет кого-нибудь из нас навзничь, иначе… катиться пришлось бы о-о-очень далеко. Полы подрясника стали путаться под ногами, и чтобы на них не наступать, я вынужден был остановиться и заткнуть их за пояс. Вскоре из-за каменных глыб высокого уступа впереди показалась совершенно отвесная стена желтоватых известняков высотой не менее пятидесяти метров. По всей ширине ее покрывали глубокие вертикальные борозды. Было очевидно, что это «зеркало сброса» образовалось в результате не слишком давнего землетрясения. Разлом прошел вдоль оси хребта, и западный его отрог «съехал» по разлому вертикально вниз, образовав тем самым небольшое плато у подножья отвесной скалы. Взобравшись на него, мы с удивлением обнаружили за густыми зарослями терновника очень длинную двухэтажную келью. С восточной стороны, как обычно, она оканчивалась домовой церковью под традиционным сланцевым куполом, над которым возвышался небольшой четырехконечный крест. Даже издали было заметно, что келья уже давно заброшена и с годами пришла в совершенное запустение. Повсюду на плато в теневых участках еще лежал снег. Под ярким весенним солнцем, утопая по щиколотку в холодном белоснежном желе, через ложбину, окаймленную густой стеной кустарника, мы пробрались, наконец, к покинутому дому.

Земля вокруг кельи была тщательно выровнена, а в тех местах, где избежать перепада высот было невозможно, — выложены ровные каменные стенки, образующие низкие террасы. Когда-то на них был разбит огород. Теперь он весь зарос пока еще низкой, но сочной молодой травой, среди которой неожиданно ярко пестрели красные, желтые и фиолетовые бутоны еще не распустившихся тюльпанов. Вдоль кельи уцелело несколько фруктовых деревьев, на которых уже начали набухать цветочные почки. Рюкзаки, наконец, сброшены на траву. Теперь можно расправить затекшие плечи и, вдыхая полной грудью чистый горный воздух, подставить лица теплому весеннему солнцу. Здесь, с подветренной стороны, особенно хорошо чувствуется, что припекает оно совсем уже по-летнему.

«Пикник» у заброшенной кельи

Когда мы немного отдышались, нас властно потянул к себе этот таинственный дом, похожий на старинный белый корабль с высокой кормой, увенчанной крестом. Скрипнула ржавыми петлями ветхая дощатая дверь — и мы оказались почти в полной темноте. Но это нам только показалось после яркого солнца, осле­пившего нас снаружи. Узкие солнечные лучи пролезли сквозь ще­ли рассохшейся двери и яркими золотыми клинками вспороли бархатный мрак первого этажа. Глаза вскоре привыкли, и мы увидели на земляном полу заброшенный сельскохозяйственный инвентарь. Теперь стала заметна и лестница, ведущая наверх. Мы

осторожно поднялись на второй этаж. Из темного коридорчика отворили дверь направо… Посередине очень светлой большой комнаты стоял старинный мольберт-тренога. Перед ним — маленькая скамейка с давно засохшими неотмытыми кистями в краске. На стенах с облупившейся штукатуркой — литографии конца XIX века с видами монастырей. На полочках — пузырьки, бутылочки и баночки из-под красок, старая квадратная кофемолка и помятый литровый самоварчик. На полу — ворох тряпья: стеганые одеяла с торчащими из всех дыр клочьями ваты, древние (когда-то белые) кальсоны, рваный подрясник и всякий другой уже не распознаваемый тряпичный хлам, пропитанный характерным запахом давно покинутого дома. За дверью напротив входа — кухня с небольшой печью, на которой до сих пор стоит сковородка, словно на ней сейчас будут что-то поджаривать. По-прежнему висит на гвоздиках кухонный инвентарь: большая деревянная ложка, толкушка для картофеля, шумовка и огромный ржавый нож с расколотой рукояткой. Пылятся на полках кастрюли, миски и керосиновая лампа с разбитым стеклом. Весь дом залит ярким солнцем, и оттого густой слой серой пыли, покрывшей в нем все предметы, виден особенно хорошо. Но почему-то грустно стало на сердце… Казалось, мы невольно подсмотрели чужую жизнь. Жизнь тех, кого уже давно нет в живых!

Продолжая осмотр, мы вернулись назад, к лестнице, а затем направились в восточную часть дома. Еще несколько комнат — и вот мы уже в домовой церкви келиотов. Она оказалась довольно вместительной. Высокий трехъярусный иконостас в стиле русского ампира. Большие иконы в классической манере с надписями на церковнославянском языке, позолоченный голубь в золотых лучах над высокими Царскими вратами — все это подтвердило наше предположение о том, что келья когда-то принадлежала русским монахам. В довершение всего на полу я нашел свернутую трубочкой цветную литографию Пантелеимонова монастыря с кораблем на рейде и множеством лодок у берега.

— Может быть, возьмем ее с собой на память? — спросил я своих спутников, показывая им литографию.

— Не стоит, — ответил Антон, — пусть здесь всё остается, как было.

Так литография и осталась лежать на стасидии. Мы спустились вниз и вышли на улицу. Время было обеденное. После восхождения на гору наши желудки ощущали это особенно хорошо. Пора было приступать к уничтожению продуктовых запасов, кото­рые мы на всякий случай захватили с собой из Москвы. Недалеко от кельи, там, где невысокая подпорная стена удерживала землю верхней террасы, ветра совсем не было. Здесь, под стеной, быстро собрав хворост, мы и разложили небольшой костер. По бокам воткнули две рогатины, доверху набили снегом армейский котелок и подвесили его над огнем. Ждать пришлось дольше обыкновенного. Снег медленно, словно нехотя, темнел и оседал в котелке, пока весь не превратился в ледяную воду. Наконец, крутым кипятком залили вермишель с сушеными овощами в картонных банках, и через 5 минут обед был готов. Но только тогда, когда чай задымился в наших кружках, мы неожиданно увидели, что ослепительно яркое солнце давно уже превратилось в огромный багровый диск, нависший над морским горизонтом. Мы и не заметили за разговором, как быстро оно склонилось к западу. Это не предвещало нам ничего хорошего. Сразу вспомнилось, что в южных странах ночь наступает довольно быстро, без привычных нам долгих российских сумерек, а стало быть, светового времени у нас почти не осталось. Резко похолодало. Антон, только что восседавший на солнце в одной тельняшке, быстро натянул на себя гимнастерку и спешно начал собирать рюкзак. Нужно было поторапливаться, чтобы успеть спуститься в скит до наступления темноты. Снежными комьями был забросан костер. Прихватив рюкзаки, быстрым шагом мы двинулись вниз по тропе. Но солнце, казалось, решило нас непременно обогнать. К сожалению, оно спускалось быстрее. И хотя мы очень спешили — у больших вязов нас нагнала и поглотила непроглядная ночная тьма. Вот тут-то и вспомнили мы благословение старца. Всё было понятно без слов: согрешили непослушанием — получите! Жаловаться теперь можно было только на себя. С немалым риском для жизни мы одолели оставшуюся часть пути по крутой и неровной тропе у обрыва, часто спотыкаясь об острые обломки скал.

Но вот последние несколько метров — и мы стоим уже на дороге перед глухой каменной стеной с запертыми на засов железными воротами. Какая странная тишина! Почему-то молчат даже цикады. Может быть, они боятся нарушить краткий сон монахов? Но нет! Какой-то очень знакомый шелест доносится снизу. Понятно! Это под скалой тихо журчит источник. Скит погружен во тьму. Среди деревьев и скал не видно ни огонька. Время ночной молитвы еще не пришло, и все монахи еще отдыхают. От одной мысли, что из-за своей глупости нам придется сейчас кого-то из них побеспокоить, — меня бросает в холодный пот. Взошла луна, но тень, падающая от стены, скрыла от спутников мое лицо. Наверное, это хорошо, потому что я чувствую, как густо краснею от стыда за свое бездумное легкомыслие, с которым я согласился на предложение братьев. Они, конечно, не дерзнули бы осуществить свой план, если бы я сам не поддался на их уговоры. Но теперь, сколько ни укоряй себя, — этим делу не поможешь.

Становилось все холоднее. Чтобы окончательно не замерзнуть, нужно было срочно что-то предпринимать. Иначе — простуда нам обеспечена. Посовещавшись, решили обогнуть стену с южной стороны в надежде найти хотя бы одно светящееся окно, в которое можно было бы постучать. К нашему счастью, мы вскоре увидели тусклый огонек керосиновой лампы, слабо освещавший келью второго этажа под самой крышей. Но как дотянуться до окна, расположенного метрах в пяти над землей?! Вскоре выход был найден. Связали ремнем два посоха, а затем с помощью отца дьякона я взобрался на плечи Антону и двухметровой палкой постучал в маленькое окошко… Никакого движения в келье! Постучал еще раз. Тишина.

— Если там даже и есть кто-то, — раздался снизу голос Антона, — то нам ни за что не откроют. Они наверняка подумают, что ночью в окно могут стучать только бесы. Да еще на такой высоте от земли!

Ночной «трюк» на крутом склоне

Стоя на его плечах, я почувствовал, как он весь затрясся от смеха. И хотя ситуация выглядела, скорее, трагичной, в моем сознании вдруг возник образ смертельно испуганного инока, забившегося в угол кельи, и, одновременно, представилась вся глупость нашего положения. Задохнувшись от смеха, я едва успел ухватиться за стену, чтобы не рухнуть с высоты на голые камни. И действительно, кому из здешних монахов могло прийти в голову, что трое ненормальных русских паломников глухой ночью на крутом склоне смогут проделать подобный трюк?! Некоторое время все трое молча давились смехом, зажимая себе рты ладонью. Кажется, следовало бы плакать, но вот парадокс — при полном понимании своей вины нам было ужасно, до боли в животе, ну прямо до слез смешно. А в результате пришлось долго шарить во тьме, отыскивая упавшие с носа очки отца дьякона. Но время шло, и с каждым часом температура падала все ниже и ниже. Мы основательно продрогли, пока, наконец, обнаружили в траве у самой стены потерянные очки.

— Ну, вот что, братья! Никого мы будить не станем! Сами во всем виноваты — самим и расхлебывать. Заночуем в пещере преподобного Герасима.

Мое предложение было принято молча. Половинка луны достаточно хорошо освещала тропу. Однако ночью окружающая местность изменилась до неузнаваемости. Исчезли разнообразие красок и четкость контуров. Огромные черные тени изменили все очертания. Луна высвечивала серебристым светом только то, что ей самой казалось интересным и важным. Все остальное тонуло, сливаясь, в таинственном мраке. Мы с трудом узнавали ориентиры, по которым можно было бы определить направление. Достаточно долго проплутав по темному лесу, каким-то чудом мы все же вышли к пещере преподобного. В ней было ненамного теплее. Лампада, которую добрый грек затеплил еще утром, слабым розовым светом едва разгоняла тьму в каменной нише с иконами. Мы надеялись, что за плотно прикрытой дверью нам удастся немного согреться. Из далекого прошлого вдруг вспомнилась фраза: «Ничего, надышим!»

Холодильник в пещере

Братья усадили меня в единственную стасидию у входа, а сами устроились друг против друга на рюкзаках. На каменный выступ укрепили зажженную свечу и с четками в руках попытались сосредоточиться. В молитвенной тишине прошло около часа или немного более. Но что-то вдруг стало мешать молитве. Что именно? Вначале я не мог себе дать в том отчета. И только когда мое тело прошибло ознобом, я понял, что причиной тому был холод — тихий и незримый враг, который незаметно просочился в пещеру, заполз под одежду и покрыл все тело «гусиной кожей». Какая уж тут молитва! Дьякон зашевелился и громко зашуршал одеждой, растирая одновременно оба плеча:

— Отче, а ведь мы этак замерзнем!

— Точно! Скоро нам каюк будет. К рассвету превратимся в ледышки. Три генерала Карбышева в одной пещере, — подхватил Антон.

— Сами виноваты. Надо терпеть!

— Ну, вот еще! С моими-то бронхами терпеть в этом морозильнике, пока коньки не отбросим? — занервничал Антон. — Я еще далек от преподобия и на «тот свет» не готов.

— Что ты предлагаешь?

— Пойдем к архондарику и будем стучать, пока не откроют. Не умирать же нам здесь!

— Да ведь мы весь скит разбудим, братию переполошим!

— Ну и что? Должны же они проявить братолюбие к паломникам! Тут ведь люди замерзают!

— Замерзаем мы по собственной глупости. Не послушались старца — полезли в горы за приключениями… Кто же еще виноват? Это мы должны проявлять братолюбие. Ты вспомни, как они нас приняли! А мы станем будить людей, которым скоро уже подниматься на молитву?!

— Ну, вы как хотите, а я пошел.

Антон рывком надел на плечо рюкзак и направился к выходу. Виновато потупив глаза, вслед за ним поднялся и отец дьякон. Что мне оставалось делать? Пребывать в гордом одиночестве в качестве живого укора для малодушных? Неблагодарная это роль, тем более, что сам я виноват больше других. Видимо, и позор придется терпеть всем вместе. Тут неожиданно мне вспомнился звонок в келье у старца. Батюшки! Да ведь он же говорил по телефону именно с гостинником из архондарика! Значит, можно не будить всех скитян! Поначалу я обрадовался этой возможности, но тут же мне стало невыносимо больно при мысли, что придется беспокоить старого человека, который отнесся к нам с такой любовью. И от этого мое лицо снова залилось краской стыда.

Стучать пришлось несколько раз. Наконец, на балконе отворилась дверь. Испуганный голос старца крикнул в темноту: «Я уже сплю!» — и дверь стала закрываться. Антон поспешил успокоить его, потому что наш стук и голоса старец действитель­но принял за проделки нечистых духов, которые здесь, на Афоне, и не то могут вытворять. Я ожидал, что грек рассердится на нас за наше непослушание и нахальство. Было бы неудивительно, если б он отказался звонить в архондарик. Но старец проявил милосердие. Через минуту он снова вышел на балкон и сообщил, что гостинник нас уже ждет.

Переночевали мы в прежней своей келье над пропастью и, едва забрезжил рассвет, вышли на дорогу, ведущую к монастырю Святого Павла. Изгибаясь, она вьется вверх по склону. Все ниже и ниже уходят от нас кельи и каливы подвижников Святой Анны. Вот и последний поворот. С грустью мы оборачиваемся назад и в последний раз видим внизу далекий уже Кириакон, красный архондарик и келью доброго грека, белеющую сквозь густую зелень кустарников. Как странно! Всего-то немногим более суток — и так грустно расставаться! Словно все уже стали родными…

Глава 26.