Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Часть третья. ПРОЩАНИЕ





Горькие слезы застлали мой взор. Хмурое утро крадется, как вор, ночи вослед. Проклято будь наступление дня! Время уводит тебя и меня в серый рассвет. Из лирики вагантов Окно засветилось, и комната стала наливаться красным светом. Одноголосозарыдала соседская дворняга в переулке, морозно дребезжа, звякнул колокол.Яблонька за окном начала дергаться, шевелиться, приближаясь к окну. Все вкомнате сделалось живое, задвигалось тенями, замельтешили кресты от рам наполу и на стене. Люся больно вцепилась ногтями в Бориса. Он прижал ее к себе. "Ну чтоты, что ты, маленькая! Не бойся..." - Бояться нечего - опасность лейтенантсразу бы почувствовал - нюх у него вышколен войною. По ту сторону узких топольков, стеной стоявших за огородом в проулке,ярко, весело отгорела хата, заваливаясь шапкой крыши набок, соря ошметкамипламени по огороду. "Высушили славяне портянки!" - подумал Борис почему-то весело - ужочень резво пластала хата. Борис знал, что в хатах этих матица - она идымоход. Пока топят соломой - ничего, но как запалят дрова или скамейки, даеще и бензинчику плеснут солдаты - ни жилья тогда, ни портянок. - Полицая жарят! - глухо произнесла Люся и стала кутаться в одеяло,кинутое на плечи.- Шкура продажная! Так ему и... На пересылке служил, вподхвате у фашистов. Наших людей, как утильсырье, там сортировал: кого вГерманию, кого в Криворожье - на рудники, кого куда... Голос Люси дрожал. Блики метались по лицу ее и по груди. Лицо делалосьто бледным, заваливаясь в тень, и лишь глаза, зачерненные ресницами,светились накаленно и злобно. - Как заняли местечко фашисты, на постой к нам определился фриц один.Барственный такой. С собакой в Россию пожаловал. На собаке ошейникпозолоченный. Лягуха и лягуха собака - скользкая, пучеглазая... Фашист этоткультурный приводил с пересылки девушек - упитанных выбирал... съедобных!Что он с ними делал! Что делал! Все показывал им какую-то парижскую любовь.Одна девушка выпорола глаз вальяжному фрицу, за парижскую-то любовь... Одинтолько успела. Собака загрызла девушку...- Люся закрыла лицо руками и такего сдавила, что из-под пальцев покатилась бледность,- на человека, видать,притравленная. Перекусила ей горло разом, как птичке, облизнулась и легла кокну... там!.. Там!..- показывала Люся одной рукой, другой все зажималаглаза. Чувствуя, как холодеют у него спина и темя, понимая, что Люся видитчто-то страшное, Борис придушенно спросил: - На твоих глазах?! Она тряхнула головой раз-другой, видно, не могла уже остановиться, всетрясла, трясла головой, закатившись в сухих рыданиях. Он притиснул ее к себе и не отпускал ее до тех пор, пока она неуспокоилась. "Бить! Бить так, чтобы зубы крошились! Правильно, Филькин,правильно!" - вспомнив командира роты, утренний бой, овраги, Борис вспомнили собаку с дорогим ошейником, рвущую убитого коня: "Она! Надо былопристрелить..." - Поймали его партизаны.- По зловещей и какой-то мстительной улыбкеЛюси Борис заключил - не без ее участия.- Повесили на сосне. Собака его вылав лесу... Грызла ноги хозяина... До колен съела...- дальше допрыгнуть немогла. Подалась к фронту. Там есть чем пропитаться... А вражина безногийвисит в темном бору, стучит скелетом, как кощей злобный, и пока не вымретнаше поколение - все будет слышно его... Собака в переулке уже не рыдала, хрипела, задохшись на привязи, ибольше никаких голосов не слышно, и колокол не звонил. - Всех бы их, гадов! - стиснув зубы, процедила Люся.- Всех быподчистую... Борис не узнавал в ней ту женщину, восторженную и преданную в страстисвоей, что пришла к нему в далекий-далекий вечерний час. Он отвел ее обратнона кровать, укрыл одеялом и, успокаивая, приложил ладонь к гладкому покатомулбу. Она притихла под его рукою, и спустя время ознобная дрожь пересталасотрясать ее. - Боря, расскажи мне об отце и матери. Кто они у тебя? - попросилаЛюся.- Я хочу к ним привыкать. Хочу все знать о тебе. Борис понял: больше всего сейчас она хочет отвлечься, забыться, уйти оттяжких видений. - Учителя,- не сразу, но охотно отозвался Борис.- Отец - завуч теперь,мать преподает русский и литературу. Школа наша в бывшей гимназии. Мамаучилась в ней еще как в гимназии.- Он прервался, и Люся женским чутьем,особенно обострившимся в эту ночь, уловила, как он снова отдаляется от нее.-Когда-то в наш городок был сослан декабрист Фонвизин. С его жены, генеральшиФонвизиной, Пушкин будто бы свою Татьяну писал. Мама там десятая илидвенадцатая вода на киселе, но все равно гордится своим происхождением. Я,идиот, не запомнил родословную мамы,- он улыбнулся чему-то своему, закинувруки за голову, глядя в какую-то свою даль.- Улицы и переулки в нашемдеревянном городке зарастают всякой разной топтун-травой. Набережная есть.Бурьян меж бревен растет, птички в щелях гнезда вьют. Весной на угревемедуница цветет, летом - сорочья лапка и богородская травка, и березырастут, старые-старые. А церквей!.. Золотишники-чалдоны ушлые были:пограбят, пограбят, потом каждый на свои средствия - храм! И все грехиискуплены! Простодушны все-таки люди! Ну а теперь в церквах гаражи, пекарни,мастерские. По церквам кусты пошли, галки да стрижи в колокольнях живут. Каквылетят стрижи перед грозой - все небо в крестиках! И крику!.. Крику!.. Тыне спишь? - Что ты, что ты?! - ворохнулась Люся.- Скажи... Мама твоя косы носит? - Косы? При чем тут косы? - не понял Борис.- У нее челка. Косы умолодой были. Я у них поздныш, вроде как бы сын и внук сразу...- Он поправилподушку, навалился на нее грудью. Воспоминания далекие, безмятежные. Они прикипели к сердцу, растворилисьв крови, жили в нем, волнуя и утешая его, были им самим. А разве себяперескажешь? Вот он слышит, как пахнет утро в родном городишке. Росами и туманами - холодными, травянистыми, пахли летние утра. Подзавалившимся срубом набережной скапливался туман, конопатил щели меж бревен,заячьими шапками надевался на купола церквей, на прибрежные будки и бани, нарекламные тумбы, на кусты. От реки шел запах прелой коры, днем туманы пахлиубитым лесом. Коренная вода подбиралась к дамбе, вымывала из-под срубовземлю, отрывала гнилые сутунки. Когда река укатывалась в берега, под дамбой оказывалось столькотаинственного добра: бутылочных стекол, черепушек, озеленелых от плесенимонет, костей, медных крестиков. В лужах под дамбой бедовала прозевавшаяотход реки рыбья мелочь. Вороны прыгали вдоль распертой землею дамбы, хищносовали головы под бревна и заглатывали рыбешек с жадным клекотом. Ребятишки били ворон камнями, вытаскивали рыбешек из луж, засоренныхгнильем. Рыбешки измученно бились в теплых руках, лезли меж пальцев.Отпущенные, лежали они поверх воды, пошептывая судорожными ртами, и, пьянокачаясь, уходили ненадолго в глубину. Но их, как сухие ивовые листья,выталкивало наверх. Набравшись сил, с уже осознанным страхом, малявкишильцами втыкались вглубь, припадая ко дну, высматривая корм и клубящуюся вводе родную стайку. Осенью к дамбе скатывали бочки, торцами прислоняли их к стене, туманы вэту пору, да и весь городишко пахли рыбой, плесенью мхов, вянущейогородиной. Штабеля бочек поленницами росли выше и выше, пароходов, баржейприставало все больше и больше, обветренного, истосковавшегося по обществу,пододичавшего народа - северных рыбаков, людно и густо делалось. Игралигармошки на берегу, повизгивали за омулевыми и муксуньими бочками женщины,ребятишки подсматривали стыдное. Ночи делались шаткие, неспокойные, все вгороде пело и гуляло, как при древних золотишниках, вернувшихся с фартом. - Пареваны и девки любят у нас встречать пароходы. Каждый пассажирский.Парят себя ветками - комары и мошки заедают,- улыбаясь, заговорил Борис, иЛюся догадалась, что перед ним прошли какие-то, лишь ему известные картины,и он продолжал их видеть отдельно от нее. Она отодвинулась, но Борис даже не заметил этого, он все так же гляделкуда-то, блаженно улыбаясь. - Гонобобелью - это у нас голубику-пьянику так называют,- или черницей,или орехами кедровыми потчуют девок пареваны. Рты у всех черные. Городишкозасыпан ореховой скорлупой... Да что про комаров да про ягоды?! -спохватился Борис.- Давай лучше мамины письма почитаем. Люся не без грусти отметила, что он решился на это не сразу. Еще непривык свое делить пополам, и время нужно, чтобы все у них стало одним: ижизнь, и душа, и мысли. - Только тебе опять придется идти. Письма в сумке. Она поднялась, ввернула лампочку и, зажмурившись от света, подумала,что он всю жизнь будет вот так посылать ее и она не устанет быть у него напобегушках. - Этому пузырьку-то вашему плохо. Со вчерашней гулянки никак неотойдет. Мучается. Зачем такого мальчика поить? - выговаривали лейтенантуЛюся, вернувшись с сумкой.- Ох, Борька! - она погрозила ему пальцем.-Балованный ты! - В самом деле? Это мама... Знаешь,- улыбнулся он,- папа меня в секциюбокса отдал в лесокомбинатовский клуб. И мне там сразу нос расквасили. Всекцию меня мама больше не пустила, но папа везде с собой брал: на рыбалку,на охоту, орехи бить. Однако нить никогда не позволял. А этот, чердынский,дорвался... Люся развела складки на его переносице, пальцем прошлась по бровям,которые начинались тонко и, взлетев к вискам, круто опадали вниз. - Ты на маму похож? Не понимая, какая приятность для женщины открывать мужчину - иногда натакое занятие уходит вся жизнь,- и считая, что это и было истинной любовью,-он отбился сконфуженно: - Не стоит заниматься моей персоной... - Какой ты воспитанный мальчик! - толкнула его Люся.- Читай. Только ярастянусь. Читай, читай! - Он заметил темные полукружья под се глазами ипожалел женщину непривычной, мужицкой жалостью: - Утомилась? - Читай, читай! Писем накопилась целая пачка, мятых, пухлых, запачканных в сумке,захватанных руками. Борис выбрал одно, не самое толстое письмо, расправилуголки, погладил бумагу, как во вспышке зарницы увидел мать с белымполушалком на покатых плечах, c желтой деревянной ручкой в испачканныхчернилами пальцах, почудилось даже - услышал, как скрипит перо, вывязываяровные строчки прилежно учившейся гимназисткой. "Родной мой! Ты знаешь своего отца. Он притесняет меня, говорит, чтобы я часто тебене писала,- ты вынужден отвечать и станешь отрывать время от сна. А я немогу не писать тебе каждый день. Вот проверила тетради и пишу. Отец чинит мережу на кухне и думает отебе. Я-то читаю его, как ученическую тетрадку, и вижу каждую пропущеннуюзапятую и эти вечные ошибки на "а" и "о". Отец твой переживает - был сдержани сух с тобою, недолюбил, как ему кажется, недосказал чего-то. Он чинитмережу, думая, что ты вернешься к весне. Он до того изменился, что иногданазывает меня "девочка моя". Так он называл меня еще в молодости, когда мывстречались. Смешно. Нам ведь и тогда уже за тридцать было... Я писала тебе, как трудно нынче в школе. Удивляться только приходится,что в самые тяжелые дни войны школы не закрыты и мы учим детей, готовим кбудущему, значит, не теряем веры в него, в это будущее... Боренька! Вот снова вечер. Письма от тебя и сегодня нет. Как ты там? Унас печка топится, чайник крышкой бренчит. Отца сегодня нет. Он ещематематику ведет в вечерней школе. Почему ты, Боренька, вскользь написал отом, что тебя наградили орденом? Даже не сообщил - каким? Ты же знаешьсвоего отца, его понятия о долге и чести. Он был бы рад узнать, за что тебянаградили. Да и я тоже. Мы оба гордимся тобою. Между прочим, отец твой рассказал мне, как он тебя учил ходить в лодкес шестом. И увидела я тебя: в трусишках, худенького, с выступившими ребрами.Лодка большая, а ты бьешься в подпорожье, а отец ловит этих несчастныхпескарей и видит, как тебя развернуло и понесло. Потом ты почти добрался докаменного бычка, прибился в улово, но тебя снова развернуло и понесло. Тыподнимался пять раз, и пять раз тебя сносило. У тебя вспотел нос (всегда утебя потел нос). На шестой раз ты все же одолел преграду, и с ликованием:"Папа! Я лодку привел!" А он: "Ну что ж, хорошо! Привяжи ее к камню иначинай удить пескарей - надо к вечеру успеть наживить перемет". Что за комиссия, создатель,- быть ребенком педагогов! Вечно они даютему уроки. И вырастают у них, как правило, оболтусы (ты - исключение, некуксись, пожалуйста!). Беда с твоим отцом. Как он переживал, когда в армии ввели погоны! Мы,говорит, срывали погоны,- детям нашим их навесили! А я потихонькурадовалась, когда погоны ввели. Я радуюсь всему, что разумно и не отрицаетрусского достоинства. Может быть, во мне говорит кровь моих предков? Закругляюсь. Раз вспомнила о предках - значит, пора. Это как у твоегоотца: если он выпивши пошел танцевать, значит, самое время отправляться емув постель. Танцевать-то он не умеет. Это между нами, хотя ты знаешь. Родной мой! У нас уже ночь! Морозно. Может, там, где ты воюешь, теплее?Всю географию перезабыла. Это потому, что я рядом тебя чувствую. Вот как кончать письмо, так и расклеюсь. Прости меня. Слабая я женщинаи больше жизни тебя люблю. Ты вот тут - я дотронулась до сердца рукою...Прости меня, прости. Надо бы какие-то другие слова, бодрые, что ли, написатьтебе, а я не умею. Помолюсь лучше за тебя. Не брани меня за это. Все материсумасшедшие... Жизнь готовы отдать за своих детей. Ах, если бы это быловозможно!.. Отец твой изобличил меня. Я на сон шепчу молитву, думала, отец твойспит. Не таись, говорит, если тебе и ему поможет... Я заплакала. "Девочкамоя!" - сказал он. Да ты знаешь своего отца. Он считает, что у него не один,а двое детей: ты и я. Благословляю тебя, мой дорогой. Спокойной тебе ночи, если она возможнана войне. Вечная твоя мать-Ираида Фонвизина-Костяева". Письмо кончилось, но Борис все еще держал его перед собой, не отрываясьсмотрел на бегущую подпись матери и явственно видел ее: носатенькую, соттопыренными ушами, в белом полушалке, сползшем с покатых плеч; ипо-старомодному заколотые на затылке волосы видел, и реденькую челку надолбом, которая всегда вызывала ухмылку учеников. Мать убрала письмо,закуталась в полушалок, раздвинула занавески на окне, пытаясь мысленнымвзором покрыть пространство, отделяющее ее от сына. За окном дробятся негустые огни старенького городка, за нимиугадывается темный провал реки, заторошенной льдами, и дальше - мерклыеочертания гор с мрачной, немой тайгой на склонах и колдовской жутью вобвально-глубоких распадках. Тесно сомкнулось пространство вокруг городка,вокруг дома и самой матери. Где-то по другую сторону непроглядной,обрывающейся за рекой земли - он, и где-то, отделенная окопами, тысячамиверст расстояния, между двумя враждующими мирами - она, мать. Борис спохватился, свернул письмо в треугольник, изношенный по краям. - Старомодная у меня мать,- сказал он нарочито громким голосом.- И слогу нее старомодный... Люся не отозвалась. Борис повернулся и увидел - все лицо ее залито слезами, и почему-то нерешился ее утешать. Люся схватила жбан с этажерки, расплескивая на грудьсамогон, глотнула из горлышка и прерывисто заговорила: - Я должна о себе... Чтоб не было между нами... Борис пыталсяостановить ее. - Было все так хорошо. Психопатка я, в самом деле психопатка! - вытираялицо ладонями, будто омывая плечи и грудь, полуприкрытую одеялом, продолжалаона: - Какой ты ласковый! Ты в мать. Я теперь знаю ее! Зачем войны? Зачем?За одно только горе матери... Ах, господи, как бы это сказать? - Я понимаю. До фронта, даже до вчерашней ночи, можно сказать, непонимал....Матери, матери! Зачем вы покорились дикой человеческой памяти ипримирились с насилием и смертью? Ведь больше всех, мужественнее всехстрадаете вы в своем первобытном одиночестве, в своей священной и зверинойтоске по детям. Нельзя же тысячи лет очищаться страданием и надеяться начудо. Бога нет! Веры нет! Над миром властвует смерть. На что нам надеяться,матери? А за окном кончалась ночь. И земля неторопливо поворачивалась тем бокомк солнцу и дню, где чужое и наше войско спали в снегах. Хата догорела, обвалилась. Куча уже хиреющего огня умиротвореннодожевывала остатки балок, пробегая по ним юрким горностаишком и заныривая воттаявшую яму. Люся распластанно лежала на кровати, остановившимися глазами глядела впотолок. В окне красным жучком шевелился отсвет пожарища, но комната уженаполнилась темнотою, и темнота эта не сближала их, не рождала таинство. Онанаваливалась холодной тоскою, недобрым предчувствием. - Я бы закурила,- Люся показала на этажерку. Не удивляясь и, опять же,не спрашивая ни о чем, Борис нашарил в деревянной шкатулке пакетик с табакоми, как умел, скрутил цигарку. Люся сунула руку под матрац, вынула зажигалку.Чему-то усмехнувшись, переделала цигарку, склеенную вроде пельменя, свернулаее туже и, прикурив, осветила лицо Бориса огоньком. Усмешка все не сходила сее губ. - Зажигалка того самого фрица.- Люся щелкнула по ней ногтем и загасилаогонек, дунув на него.- Хозяина повесили в бору на сосне, а зажигалочкаосталась... заправленная зажигалочка, костяная...- У Люси клокотало в горле.Она затягивалась табаком по-мужицки умело и жадно.- Девок он, между прочим,потрошил на этой самой кровати... - Зачем ты мне это? - О-ох, Борька! - бросив на пол цигарку, срубленно упала Люся на него.-Где же ты раньше был? Неужели войне надо было случиться, чтоб мывстретились? Милый ты мой! Чистый, хороший! Страшно-то как жить!..- она тутже укротила себя, промокнула лицо простыней.- Все! Все! Прости. Не будубольше... Он невольно отстранился от нее, и опять его потянуло на кухню, ксолдатам - проще там все, понятней, а тут черт-те какие страсти-ужасы, ивообще... - Чого сыдышь та й думаешь? Чого не йдешь, не гуляешь? - усмехнуласьЛюся и запустила руки в волосы лейтенанта.- Так и не причесался? Волосы утебя мягкие-мягкие... Не умеешь ты еще притворяться... Мужчина должен уметьпритворяться... - А ты... Ты все умеешь?-Борис пугливо замер от своей дерзости. - Я-то? - она опять глядела на свои руки, и это раздражало его.- Я жтебе говорила, что старше тебя на сто лет. Женщинам иногда надо верить...- итреснуто, натуженно рассмеялась.- Ах, господи, до чего я умная!.. Тычувствуешь, у нас дело к ссоре идет? Все как у добрых людей. - Не будет ссоры. Вон уже светает. Окно и в самом деле обрисовалоськвадратом, в комнату просочился рассеянный свет. - На заре ты ее не буди...- прошептала Люся и замерла, поникнув. Затемподняла голову, откинула с лица волосы и опустила руки на плечи Бориса: -Спасибо тебе, солнышко ты мое! Взошло, обогрело... Ради одной этой ночистоило жить на свете. Дай выпить и ничего не говори, ничего... Борис поднялся, налил в кружку самогона. Люся передернулась, отпивглоток, подождала, когда выпьет он, и легонько, накоротке приникла к нему. - Ты меня еще чуть-чуть потерпи. Чуть-чуть... Борис дотронулся губами до ее губ, она дрогнула веками. И сноваразмягчилась его душа. Хотелось сделать что-нибудь неожиданное, хорошее длянее, и он вспомнил, что надо делать. Неловко, как сноп, подхватил ее вберемя и стал носить по комнате. Люся чувствовала, как ему тяжело, неловко носить ее, но так полагаетсяв благородных романах - носить женщин на руках, вот пусть и носит, раз такойон начитанный! Млея, слушала она, какую он мелет несбыточную, но приятную чушь: войнакончилась, он приехал за нею, взял ее на руки, несет на станцию на глазахчестного народа, три километра, все три тысячи шагов. "Ах ты, лейтенантик, лейтенантик!" - пожалела его и себя Люся и, тронувгубами проволочно-твердый рубец его раны, возразила: - Нет, не так! Я сама примчусь на вокзал. Нарву большой букет роз.Белых. Снежных. Надену новое платье. Белое. Снежное. Будет музыка. Будетмного цветов. Будет много народу. Будут все счастливые...- Люся прервалась ичуть слышно выдохнула: - Ничего этого не будет. Он не хотел ее слушать и бормотал, как косач-токовик, всякую ерунду проверную любовь, про счастье, про вечность. Очнувшись, они услышали, как ходят по кухне солдаты, топают,переговариваются, кто-то вытряхивает шинель. Люся сползла к ногам лейтенанта. - Возьми ты меня, товарищ командир,- прижавшись к его коленям щекою,просила она, глядя снизу вверх.- Я буду солдатам стирать и варить.Перевязывать и лечить научусь. Я понятливая. Возьми. Воюют ведь женщины. - Да, да, воюют. Не смогли мы обойтись на фронте без женщин,-отвернувшись к окну, отрывисто проговорил взводный.- Славим их за это. И неконфузимся. А надо бы. - Жутко умный ты у меня, лейтенант! - Люся чмокнула взводного в щеку иушла, завязывая поясок халата. Борис прилег на кровать и мгновенно провалился в такой глубокий ибездонный сон, каким еще не спал никогда. Часа через два Люся на цыпочках вошла в комнату. Пристроила на спинкустула гимнастерку, отглаженную, с уже привинченным орденом, с прицепленноймедалью, брюки и портянки, тоже постиранные, но еще волглые, положила иприсела на кровать, тронула Бориса за нос. Он проснулся, но, не открываяглаза, нежился. - Вот,- откидывая рукой выбившиеся из-под платка волосы, заговорилаЛюся, кивая на гимнастерку.- Ухаживать за любимым мужчиной, оказывается, такприятно! - и сокрушенно покачала головой: - Баба все-таки есть баба! Никакоеравноправие ей не поможет... Румяная, разгоревшаяся от утюга, очень домашняя и уютная была онасейчас. Борис ладонью утер с лица ее пот, обнял, с уже отмягшей, восковойстрастью потянул к себе. - Нельзя! Все встали! - уперлась она в его грудь руками. Но Борис не выпускал ее. - А если узнают? - Солдаты хоть о немецком, хоть о нашем наступлении раньше главногокомандования узнают, а уж про такое... Борис одевался, Люся заплетала косу, когда за занавесками послышалосьделикатное, предупреждающее покашливание. - Товарищ лейтенант, я насчет винишка! - раздался бойкий голосПафнутьева.- Если осталось, конечно. - Есть, есть. - Чо, без горючего зажигание не срабатывало?.. - Болтаешь много! - с напускной строгостью отозвался Борис. "Ох, не оберешься теперь разговоров! Одобрять его будут солдаты, мол,взводный-то у них - парень не промах, хотя с виду и мямля! Все происшедшеебудет восприниматься солдатами как краткое боевое похождение лейтенанта, ион не сможет ничего поправить, и должен будет соглашаться, потакать такомунастроению. Расспросы пойдут, как да чего оно было? И ох трудно, невозможнобудет отвертеться от проницательных вояк!" Борис просунул меж занавесок жбан, кружку. - Шкалику не давать! Тебе и остальным тоже не ковшом. - Ясненько! - Пафнутьев подморгнул взводному. - Чего все мигаешь? Окривеешь ведь! - буркнул Борис. Люся нарядилась в желтое платье. Черные цыганские ленты скатывались поее груди, коса перекинута через плечо. Рукава платья тоже отделаны черным.На ногах мало надеванные туфли на твердом каблуке. Похожа была Люся надевочку-воструху, которая тайком добралась до маминого сундука и натянула насебя взрослые наряды. За спиной ее, на стеклах, переливалась изморозь, рослибелые волшебные кущи, папоротники, цветы, пальмы. - Какая вы красивая, мадам! Она потеребила ленточку, намотала ее на палец. - Я сама еще в девчонках это платье шила. - Да ну-у-у! Шикарное платье! Шикарное! - Просмешник! Ладно, все равно другого нет.- Люся уткнулась носом вмятый, будто изжеванный погон лейтенанта и дрогнула: стойкий запах гари,земли, пота не истребило стиркой.- Мне хочется сделать что-нибудь такое...-подавляя в себе тревогу, повертела она в воздухе рукой,- сыграть что-нибудьстаринное и... поплакать. Да нет инструмента, и играть я давно разучилась.-Она шевельнула раз-другой кисточками ресниц и отвернулась.- Ну поплыла,баба!.. Как все-таки легко свести нашего брата с ума!.. Борис тронул косу, шею, платье - ровно бы уносило ее от него, этугрустную и покорную женщину, с такими близкими и в то же время такимидалекими глазами, уносило в народившийся день, в обыденную жизнь, а он хотелудержать ее, удержать то, что было с ним и только у них. Она ловила его руки, пыталась прижать к себе: вот, мол, я, вот, стобой, тут, рядом... Завтракали на кухне. Люся хотя и прятала глаза, но распоряжалась застолом бойчее, чем прежде. Солдаты многозначительно и незлобно подшучивали,утверждая, что лейтенант шибко сдал после тяжких боев, один на одинвыдерживая натиск противника, а они вот, растяпы, дрыхли и не исполнилитого, чему их учили в школе,- на выручку командиру не пришли. А тоже ведьпели когда-то: "Вот идет наш командир со своим отрядом! Эх, эх, эх-ха-ха, сосвоим отрядом!" Отряд-то спать только и горазд! Нехорошо! Запущенаполитико-воспитательная работа во взводе, запущена, и надо ее подтянуть,чтобы командир за всех один не отдувался. Только Шкалик ничего понять не мог. Выжатый, мятый, дрожа фиолетовымигубами, он сидел за столом смирным стриженым послушником, подавленныймирскими грехами. Поднесли ему опохмелиться. Он закрылся руками, как отнечистой силы. Дали человеку капустного рассола с увещеванием: "Не умеешь,так не пей!" Люся убрала посуду, поворошила в столе. Среди пуговиц, ниток и ржавыхнаперстков отыскала тюбик губной помады. Прикрыв за собой дверь в переднюю,она послюнявила засохшую помаду и, подкрасив стертые, побаливающие губы,выскользнула из дому с жестяным бидоном. Солдаты изготавливались стирать, бриться, чистили одежонку, обувь,нещадно дымили махоркой, переговаривались лениво, донимали Шкалика юмором.Лейтенант слушал их неторопливую болтовню и радовался, что к ротному пока невызывают, никаких команд не дают и, глядишь, задержатся они здесь. Разговор вращался вокруг одной извечной темы, к которой русский солдат,как только отделается от испуга и отдохнет немного, неизменно приступает.Пафнутьев правил бритву, посасывая цигарку, щурил глаз от дыма, повествуя: - Отобедали это мы. Ребятишек дома нету. Тятя и мама уже померли в тепоры. Зойка со стола убирает, я курю и поглядываю, как она бегает по избе,ногами круглыми вертит. Окна открыты, занавески шевелятся, мальмом со дворапахнет. Тихо. И главное, ни души. Убрала Зойка посуду. Я и говорю: "А чо,старушонка, не побаловаться ли нам?" Зойка пуще прежнего забегала, зашумела:"У вас, у кобелей, одно только на уме! Огород вон не полотый, в избе неприбрато, ребятишки где-то носятся..." - "Ну-к чо,- говорю,- огород,конечно, штука важная. Поли. А я, пожалуй, к девкам подамся!" В силах я ещетогда был, на гармошке пилил. Вот убегла моя Зойка. Минуту нету, другу,пяту... Я табак курю, мечтаю... Пых - пара кривых! Влетает моя Зойка уж наизготовке, плюхнулась поперек кровати и кричит: "Подавися, злодей!.." Хата качнулась от гогота, и сам Пафнутьев закатился, прикрывзамаслившиеся от сладостных воспоминаний глаза, едва ремень бритвою неперехватил. Шкалик капусту ел и чуть не подавился. Малышев завез ему поспине кулаком - слетел солдатик со скамейки и капусту незаметно проглотил.Карышев моторно фукнул ноздрями - со стола спорхнула и закружилась луковаяшелуха. Даже застенчиво помалкивающий и больной с похмелья Корней Аркадьевичсмял в улыбке блеклые губы. Возвратилась Люся, потаенно улыбаясь, сталаманить Бориса в переднюю. Там она сунула ему бидон и заставила пить парноемолоко. Не переставая многозначительно улыбаться, вытерла его наметившиесяусы, смоченные молоком, с придыхом сообщила ему на ухо: - Я узнала военную тайну! У лейтенанта от удивления открылся рот и лицо сделалосьнедоверчиво-глуповатое. - Ваша часть еще день или два простоит здесь! Взводный издал гортанныйзвук, схватил Люсю, закружил по комнате, да и смахнул с окна зеркальце. - Ой! - воскликнула Люся.- Это к несчастью! - Какое несчастье? - рассмеялся Борис.- Ты веришь в приметы? Суевернаяты! Отсталая! Двое суток! Это, что ли, мало?! Люся молча собирала осколки зеркала. Борис помогал ей и пересказывалбайку Пафнутьева. Громко стукнула дверь. Люся сунула стекла в кадку сцветком и поспешила на кухню. - В ружье, военные! - наигранно бодрясь, хриплым голосом гаркнулстаршина и, стукнув валенком о валенок, доложил Борису:- Товарищ лейтенант,приказано явиться на площадь. Подают машины. - Машины? Какие машины? Двое ж суток!.. - Кто натрепал? - Мохнаков побуровил народ покрасневшими глазами.Солдаты пожимали плечами. Пафнутьев сверлил пальцем у виска и подмигивалстаршине. Мохнаков собрался отколоть что-нибудь по этому поводу, но очень ужслиняло лицо взводного.- Колонна! - пояснил старшина.- Та самая колонна, чтоперевозила пленных, отряжена полку. Пехом и за зиму фронт не догнать. Люся прижалась спиной к двери. Белый платок разошелся, сделались виднына груди черные ленты и вырез платья. Борис пеньком торчал посреди кухни."Что это вы?" - вопрошал взгляд Мохнакова. Солдаты ворчали друг на друга, ругали войну, собирая пожитки, толкалилейтенанта. Шкалик рылся в соломе - ремень искал. Старшина поворошилваленком солому, зацепил ремень, похожий на избитую камнями змею, и валенкомже закинул его на голову Шкалика. - Няньку тебе! Невелик скарб при солдате. Как ни волынили, но все же собрались.Прощаться начали, все разом заговорили, пожимая руку хозяйке. Привычноедело: тысячу, если не две, сменили они ночевок, двигаясь по фронту. - Запыживай, запыживай, славяне! - чем-то недовольный, подбрасывалмонету старшина.- Машина не конь, ждать не любит! Солдаты закурили и потянулись, растащив валенками солому но кухне. Вхате сделалось пусто, выстужено. Люся двинула спиной дверь и провалилась вкомнату. - Мне извиниться или как? Заталкивая в полевую сумку пачку писем и полотенце, Борис пустоглазоуставился на Мохнакова. Старшина что-то глухо бормотнул, прихлопнул шапку на ухе, подкинулмонету до потолка, но не сумел ее поймать и, саданув дверью, удалился. Борис проводил взглядом воинство, выжитое из теплого жилья, и, преждечем войти в переднюю, постоял, будто у обрыва, затем рывком надел сумку,поправил ворот шинели и толкнул дверь. Люся сидела на скамье, отвернувшись к окну. Подбородок она устроила наруках, кинутых на подоконник. Она смотрела в окно. Петелька на рукаве платьясоскользнула с пуговки, черные крылья разлетелись на стороны. Борисзастегнул пуговку, соединил крылышки и тронул руку Люси. Надо было что-тоговорить, лучше бы всего шутку какую выдать. Но на ум не приходило никакихшуток. - Тебя ведь ждут,- повернулась Люся. У нее снова отдалились глаза, ноголос был буднично спокоен. - Да. - Так иди! Я провожать не буду. Не могу.- И отвернулась, опять устроивна руки подбородок со вдавленной в него ямочкой. В позе ее, в плотносомкнутых губах, в мелко подрагивающих ресницах было что-то трогательное исмешное. Школьницу, раскапризничавшуюся на выпускном вечере, напоминала она. Время шло. - Что же делать-то? - Борис переступил с ноги на ногу, поправил сумкуна боку.- Мне пора.- Он еще переступил, еще раз поправил сумку. Люся неотзывалась. Подбородок ее смялся, ресницы все чаще и чаще подрагивали, сноварасстегнулся рукав, хвостик косы упал и мокрый желобок рамы. Борис отжалсмокшиеся волосы и с сожалением опустил косу на ее спину. - Я же не виноват...- задержав руку выше выреза платья, чуть слышносказал он. Нежное, пушистое тепло настоялось под косой, будто в птичьемгнездышке. "Милая ты моя!" - Борис большим усилием заставил себя сдержаться,чтобы не припасть губами к этому теплу, к этой нежной детской коже. - Конечно,- почувствовав, что он пересилил себя, сказала Люся, глядя насвои руки. Она тут же начала ими суетиться, поправлять ленты, зачем-тосдавила пальцами горло.- Виноватых нет. - Прощай тогда...- Борис неуклюже, будто новобранец на первых учениях,повернулся кругом, осторожно, точно в больничной палате, притворил дверь ипостоял еще, чего-то ожидая, обшаривая кухню глазами - не забыл ли кто чего? Никто ничего не забыл. "Солому не убрали. Насвинячили и ушли. Вечно так... Ладно, чего уж...Долгие проводы - лишние слезы..." - Борис подпихал солому в угол иотправился догонять взвод. Отовсюду тянулись к площади бойцы. Снег хрупал под ботинками, чтосвежая капуста. Беловатые дымы - топят соломой-облаком стояли над местечком.Располагалось оно меж двух лесистых холмов, в широкой пойме раздвоившегосяручья, который впадал в речку пошире. За речкой вдоль берега тянулись хаты исады с церковкой посередине. Борис подивился этой церковке, он почему-то ее прежде не заметил.Заречье побито. Сшиблен купол церкви. Деревянный гужевой мост сожжен, перилаобвалились, лед темнел лоскутьями, парило из пробоин. В хуторе тоже топилисьпечи, дымы оттуда тянулись вдоль реки, в местечке еще чадил за огородамисгоревший ночью дом. Почему, отчего не оборонялись немцы по эту сторону реки, а подались вголоземье, забрались в овраги и решили прорываться оттуда? У войны свойособый норов, своя какая-то арифметика. Иной раз выбьют взвод, роту, но одинили два человека останутся даже не поцарапанными. Или расщепают снарядами ибомбами селение, но в середине хата стоит. Вокруг нее голые руины, в ней жеи окна целы! Ротный командир Филькин, получивший в свое распоряжение технику,чувствовал себя полководцем и сразу зафорсил. Он глядел на Бориса как бы ужеиздалека, будто выявляя в нем и в себе значительность перемен. Рукою,туго-натуго обтянутой хромовой перчаткой, по всем видам дамской, Филькинповелительно указывал, кому на каких машинах ехать, какую дистанцию держать. Весело, с прибаутками, военные рассаживались по машинам. Нет народаблагодушнее солдат, выспавшихся, поевших горячей пищи, да еще к тому жеузнавших, что не топать ножками до передовой. Откуда-то взялись две хохлушки в одинаковых желтых кожушках с меховымподбоем, в цветастых платках. Белозубые, спелые, будто сошли дивчины эти скартин Малявина или Кустодиева, точнее с довоенных выставочных плакатов. Ниодин солдат не проходил мимо дивчин просто так. Каждый оделял их вниманием:кто слово подходящее бросал, кто похлопывал, кто норовил и под кожушок рукоювлезть. Хохлушки повизгивали, отражая атаки пехоты: "Гэть, москаль! Гэть!", "Тащо ж ты, скаженный кацап, робышь?!", "Ну ж, ну ж! Ой, лыхо мани!", "Таихайте скорийше!" Но по всему было видно - не хотелось им так скоро отпускать москалей иправилась вся эта колготня вокруг них. Никакого душевного потрясения Борис еще не испытывал, лишь чувствовал,как непросохший, затвердевший на морозе воротник обручем сдавливал шею, дашинелью снова жгло, пилило натертое место, да от холода ли, отзакостеневшего ли воротничка было трудно дышать, мысли ровно бы затвердели вголове, остановились, но сердце и жизнь, пущенные в эту ночь на большуюскорость, двигались своим чередом. До остановки было далеко, до горя и тоскичуть ближе, но лейтенант пока этого не знал. Он суетливо бегал вокругмашины, возбуждался с каждой минутой все больше, даже потрепал хохлушей покрасивым платкам. Очень он изменился за короткий срок. Прежде не толькодотрагиваться, но и взглянуть вожделенно на дивчин не решился бы. - Мужаешь, Боря! - изумился Филькин. Лейтенант собрался ответить шуткой же, по увидел Люсю. В наспехнаброшенном на голову шерстяном платке, в тех самых черных туфлях налетелаона и принародно стала целовать Бориса, затем забралась в машину и солдат,ночевавших в ее доме, всех перецеловала,- какие они сделались родные,-говорила, чтобы лейтенанта берегли,- наказывала,- чтобы Шкалику больше питьне давали. Солдаты, ночевавшие в других хатах, завистливо ахали и громкотребовали, чтобы им тоже было уделено внимание. Корней Аркадьевич снял сЛюси туфлю, вытряхнул снег. Опираясь на плечо Малышева, Люся стояла на однойноге, смеялась сквозь слезы и что-то говорила, говорила. - Храни тебя Бог, дочка! - надев на нее туфлю, сказал КорнейАркадьевич. Карышев поправил на ней платок и вскользь погладил по голове. Машины двинулись резво, будто застоявшиеся кони. Борис притиснул Люсю кгруди, надавил пряжкою полевой сумки ей на нос, и какое-то время оначувствовала только эту боль. - Лейтенант! Лейтенант! - торопил взводного шофер, сдерживая машину.-Колонна уходит, а я маршрута не знаю. Что-то с хохотом кричали солдаты с проходивших машин. Кто-то бросил вних снежком. По другую сторону машины курил и топтался на месте Мохнаков, нерешаясь лезть в кузов. - Раньше бы хоть помолились,- сказала Люся, теребя отвороты егошинели,- но мы же неверующие. Атеисты мы говенные. Осталось только завыть вовесь голос... - Вот еще! Только этого и недоставало! - боязливо оглядываясь намашины, забормотал Борис и начал отстранять eе от себя:- Озябла. Ступай! Взводный оторвался-таки от женщины, точнее, оторвал ее от себя,запрыгнул в кабину, саданул железной дверцей и тут же открыл ее, готовыйповиниться за обиду, нанесенную ей. По "студебеккер", сыто заурчав, рванулсяс места в карьер-взводного вдавило в спинку сиденья. Люсю отбросило назад,заволокло дымом выхлопов - она осталась в его памяти потерянная,недоумевающая, с судорожно перекошенным ртом. Бойцы на машинах пели, ухали, подсвистывали сами себе. В истоптанномснегу еще дымились окурки, кружился над дорогой синеватый бус, а колонна ужевзнималась за местечком на косогор, голова ее подползла к лесу. - Адрес! - сорвалась и побежала Люся.- Батюшки! Адрес-то!.. Оглушенная, растерянная, она мчалась следом за колонной. Да развемашины догонишь. На опушке соснового бора, равнодушно тихого, мрачноватого, того самого,где висел на сосне рассыпающийся скелет чужеземца, тупорылая заморскаямашина задела кабиной ветку сосны, другую, третью - снег, будто занавес втеатре, упал, закрыв от нее все на свете. Люся остановилась, обессиленная, задохнувшаяся. Что мог значить какой-то адрес? Зачем он? Время помедлило, остановилосьна одну ночь и снова побежало, неудержимо ведя свой отсчет минутам и часамчеловеческой жизни. Ночь прошла, осталась за кромкой народившегося дня.Ничего невозможно было поправить и вернуть. Все было, и все минуло. Мимо двигалась другая колонна. Бойцы показывали на снег, на хаты, наноги женщины. Не в силах поднять руку, помахать им, Люся качалась всем теломв поклоне, твердя одно и то же: - Воюйте скорее, миленькие. Живые будьте все... Воюйте... Живыебудьте... Вернулась она домой полузамерзшая. Туфли на ней каменно стучали. Наволосах лежал снег. Конец намерзлой косы свинцовым грузилом бился в спину.Не раздеваясь, по-звериному подвывая, Люся залезла в постель, неосознаннонадеясь, что там еще хранится тепло. Хату заняли солдаты тыловой части. Пожилой, но молодцеватый сержантпостучал в дверь, вошел и начал оправдываться. - Было открыто. Мы думали - хата брошена... - Живите. Стряхивая туфли с ног, Люся пыталась натянуть на себя одеяло, прижатьсяк чему-нибудь, стучала зубами и все протяжней завывала не отверделым ртом, авсем нутром своим - там, в опустошенном нутре, возникал звук тоски, горя ивырывался наружу воем долгим, непрерывным. На этот вой снова явился пожилойсержант. - Вам, может...- хотел предложить он помощь женщине. Она подняла головуи, не переставая завывать, глядела и не видела его. В глазах eе, отдаленнотемных, возник переменчивый блеск, будто искрила изморозь по сухим зрачкам,из которых выело зерно, они сделались пустотелыми. Сержант вежливо упятился из комнаты, на цыпочках ушел на кухню ишепотом сообщил команде, что хозяйка у них сошла или сходит с ума.

Date: 2015-09-22; view: 414; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.005 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию