Мобилизация

Намерение вступить в войну повлекло за собой и соответствующие приготовления чисто военного плана. Одновременно с начавшейся австрийской мобилизацией в Германии было введено предмобилизационное положение, при котором офицеры возвращались в свои части, а войска переводились из летних лагерей в казармы. Только через пять дней, 13 июля, предмобилизационное положение было объявлено и в России (обвинения немецких авторов в том, что русские стали раньше немцев скрытно готовиться к войне, беспочвенны). Правда, при этом генералитет был уверен в том, что война все‑таки начнется. Так, ген. В.И. Гурко вспоминал, что уже 11 июля «стало общеизвестно, что конфликт неизбежен»[56]. Подготовка русских к возможному объявлению мобилизации позволила германской печати обвинить Российскую империю в агрессии против стран Центрального блока.

Такая вещь, как предмобилизационное положение, позволяла встретить вероятную войну во всеоружии, не доводя в то же время вооруженное столкновение между государствами до неизбежности. Иначе говоря, с утверждением в 1913 году положения «О подготовительном периоде к войне» русская военная машина могла быть в значительной степени переведена на военное положение еще до объявления всеобщей мобилизации, по сути, подразумевавшей войну, оставляя мирное поле деятельности и маневрирования с целью сохранения мира для дипломатии.

Известна аксиома о том, что мобилизация уже сама по себе означает войну. Об этом прекрасно знали все, так как данная аксиома закладывалась уже в сами военно‑политические договоренности между государствами каждого блока. Корень проблемы здесь – в факторе времени: допусти немцы возможность проведения русскими мобилизации до начала военных действий, и блицкриг не имел бы никаких шансов для своей реализации, а Германия – никаких шансов на выигрыш войны. Совершенно справедливо британский автор подметил это обстоятельство следующим образом: «Фактор времени, существенный для плана Шлиффена, делал германскую мобилизацию не оборонительным мероприятием, а решительным шагом к началу тотальной войны». Англичанину вторит и германский исследователь: «Так как мобилизация оказывала значительное влияние на хозяйственную деятельность страны, то всегда существовало стремление по возможности сократить сроки ее проведения, а решение о мобилизации принимать только в том случае, если война станет действительно неизбежной... Мобилизация, развертывание сил на границах и начало боевых действий так тесно переплетались друг с другом, что объявление мобилизации неизбежно влекло за собой начало военных действий. Поэтому, сама мобилизация стала значительным политическим актом, который мог поставить политику в зависимость от военно‑технических условий проведения мобилизации»[57].

Мобилизация в Петербурге. Прием лошадей

Мобилизация, в условиях раскола Европы на два военно‑политических блока, находившихся в резком антагонизме друг с другом, действительно своим объявлением предполагала войну. В противном случае – к чему же тогда граф А. фон Шлиффен вообще составлял свое планирование? Так, Б.М. Шапошников писал, что мобилизация понималась в Германии, Франции и Австро‑Венгрии как акт, неизбежно ведущий к войне: «В понимании как дипломатов, так и генеральных штабов западных государств мобилизация означала собой войну». В то же время в России и Великобритании под мобилизацией видели, прежде всего, дипломатическое средство, «акт, который должен подкрепить требования дипломатии». Причина такого расхождения в том, что русские и англичане меньше зависели от времени. Напротив, чем позже после начала объявления мобилизации начинались бы боевые действия, тем это было выгоднее Российской и Британской империям. Действительно, далее Б.М. Шапошников указывает: «Раньше мы знали, что объявление мобилизации есть объявление войны Германии и Австро‑Венгрии. Теперь же объявлением войны считалось получение телеграммы из Петербурга за подписью военного министра или переход границы неприятельской вооруженной командой». Тем не менее, в общем же, мобилизация есть война: «Мобилизация на пороге мировой войны являлась преддверием войны, фактическим ее объявлением и только в таком смысле и могла быть понимаема»[58].

Именно из такого понимания исходил и кайзер Вильгельм II, когда лицемерно обвинял русские власти в подготовке агрессии против Центральных держав. О проведении скрытых мероприятий по подготовке собственных армии и флота к европейскому конфликту в самой Германии кайзер умалчивал, ссылаясь лишь на факт военной подготовки России и Франции. Впрочем, это естественно для агрессора, жаль только, что данный тезис о виновности русских за Первую мировую войну и по сей день можно встретить на страницах научных трудов. Некоторыми исследователями как‑то забывается, что первая кровь в этой войне – славянская (обстрел австрийцами Белграда), а первый разгромленный город – русско‑польский (Калиш).

В качестве ответа на обвинения кайзера в агрессивности России, доказательством чего выдвигался факт русской мобилизации, можно было бы напомнить нашумевшую историю конца 1912 года, когда Австро‑Венгрия, жаждавшая воспользоваться плодами Первой Балканской войны, объявила мобилизацию против России и Сербии. К русским и сербским границам пошли эшелоны, набитые войсками. Тогда военный министр ген. В.А. Сухомлинов предложил провести частичную мобилизацию, с ним согласилось большинство членов правительства, однако премьер‑министру В.Н. Коковцову удалось отговорить императора Николая II. И что же? «Мобилизационный кризис» вовсе не привел к европейской войне.

Так что сам по себе акт мобилизации еще не нес в себе неизбежности войны, тем более что Германия проводила свою мобилизацию вдвое быстрее русской. Повторимся, что Россия не была готова к войне в той мере, что позволяла бы воевать без фактора риска; что русским было выгодно, чтобы мобилизация так и не переросла в войну. Зато для немцев увеличение временного «провала» между мобилизацией и объявлением войны означало, что «План Шлиффена» стремится к своему краху.

Тем не менее высшие военные круги в Российской империи не желали отказываться от войны, как тогда казалось, сравнительно быстрой, легкой и непременно победоносной. Уже 15 июля, то есть до окончательного решения колебавшегося императора Николая II, начальник Генерального штаба ген. Н.Н. Янушкевич специальной телеграммой оповестил все военные округа, командующего гвардией, наместника на Кавказе и наказного атамана Войска Донского о том, что 17 е число будет объявлено первым днем общей мобилизации. Очевидно, что военная партия (большая часть этих людей в годы войны выкажет себя откровенными бездарностями в военном искусстве), столь могущественная в России, стремилась сделать все возможное, чтобы столкнуть империю в Большую войну.

И все‑таки главы великих держав пытались что‑то сделать. И здесь, что вполне логично, более прочих усердствовали русские, как представители страны, наиболее неготовой к войне. В отличие от генералитета, видевшего только армию, царь и его правительство сознавали, что российская экономика только‑только начала свою широкомасштабную модернизацию по европейскому пути. Поэтому русское политическое руководство пыталось не допустить войны, что в дни Сараевского кризиса предполагало, разумеется, отказ австрийцев от продолжения агрессии против Сербии. Так, 16 июля император Николай II в телеграмме кайзеру предложил передать австро‑сербский вопрос на урегулирование Гаагского международного суда. Подобный вариант предлагался и англичанами.

Понятно, что в таком случае неизбежно вскрылась бы весьма неблаговидная роль Германии в провоцировании конфликта. Да вдобавок развязывание войны откладывалось на новый неопределенный срок; между тем немцы почему‑то считали, что как только в России завершат военную реформу, то Германия тут же подвергнется агрессии со стороны держав Антанты. При такой ненормальной логике действительно надо бить первым, пока противник еще не готов.

Ответа не было: максимум, на что соглашались немцы, так это на «локализацию конфликта», что означало противоборство Сербии и Австро‑Венгрии один на один. Исход этой борьбы был предсказуем еще до полной развязки. Так что в этот же день австро‑венгры начали бомбардировку Белграда, а сам император Вильгельм II председательствовал на военном совете в Потсдаме, где и было решено вступление в войну. Немцы бросили свой жребий. Кайзер так и не ответил на эту умиротворяющую телеграмму российского императора Николая II, опубликованную лишь в январе 1915 года.

Колебания русского правительства в отношении мобилизации вылились в распоряжение императора Николая II об отмене всеобщей мобилизации и введении мобилизации частичной поздно ночью 16 июля. Согласно такому проекту, мобилизовывались только Варшавский, Киевский, Одесский и Московский военные округа (то есть исключительно против Австро‑Венгрии, дабы не провоцировать немцев). Причем частичная мобилизация полностью срывала общую мобилизацию. Странно, что русский Генеральный штаб за столько лет так и не удосужился разработать графики сосредоточения только против одного из противников на западной границе. Можно сказать, что война все равно предусматривалась против обоих противников, но ведь нельзя же просто так есть свой хлеб: разнообразие вариантов военного плана облегчает дипломатии ее и без того сложные задачи.

Наш соотечественник доктор Пастеровского института в Париже Д. Рудский, поступивший с самого начала войны в ряды французской армии

Правда, можно найти и какие‑то оправдания для русских генштабистов. Еще во время Русско‑японской войны 1904 – 1905 годов частная мобилизация совершенно расстроила всеобщую, и подорвала качество войск. С тех пор, каждый разрабатываемый в Генеральном штабе вариант мобилизации подразумевал всеобщую мобилизацию. К тому были и объективные причины. Во‑первых, к этому вынуждало состояние железных дорог: во время Боснийского кризиса Варшавский и Виленский военные округа оказались беззащитными перед возможным германским вторжением, так как русские войска сосредотачивались в Киевском военном округе. Даже в случае мобилизации против Австрии железные дороги переходили на графики общей мобилизации, срывая сосредоточение на германской границе.

Во‑вторых, Российская империя все равно готовилась воевать со всем Тройственным союзом, и вряд ли был возможен такой вариант развития событий, что Германия оставит Австро‑Венгрию один на один с Россией, что грозило Двуединой монархии неизбежным крушением. Относительно Антанты Конвенцией 1892 года подразумевалась общая мобилизация даже при условии мобилизации только одной из держав Центрального блока. Так, статья 2 франко‑русской конвенции гласила: «...В случае мобилизации сил Тройственного союза или одной из входящих в него держав Франция и Россия по поступлении этого известия и не ожидая никакого предварительного соглашения, мобилизуют немедленно и одновременно все свои силы и придвинут их как можно ближе к своим границам». Впрочем, к концу 1914 года предполагалось выработать мобилизационное расписание № 19, в котором достигалась возможность мобилизации каждого военного округа в отдельности своими запасными (за исключением Приамурского военного округа). Но в июле 1914 года мобилизация проводилась по расписанию № 18, то есть по схемам измененного расписания 1910 года[59].

Главный творец русского стратегического планирования и подготовительных мероприятий на случай войны генерал‑квартирмейстер Генерального штаба ген. Ю.Н. Данилов также отрицает оценку мобилизации как первого акта военных действий. Он указывает, что «готовность русской армии значительно отставала от таковой же готовности наших западных соседей, почему для нас существенно важным являлось соображение о том, чтобы не опоздать с объявлением общей мобилизации, переход к которой в течение 30 июля (новый стиль. – Авт.) еще был возможен без больших потрясений. Никакой при этом непоправимой опасности произойти не могло, ибо у нас в России объявление общей мобилизации не было сопряжено с открытием военных действий. Акт мобилизации вел лишь к переводу армии на военное положение или, иначе говоря, являлся мерой предупредительного характера. Не то, как оказалось, было в Германии, где мобилизация была неотделима от акта открытия враждебных действий, что для нас делало особенно важным своевременный перевод армии на военное положение, которое служило лишь средством обеспечить в некоторой мере собственную территорию от нападения противника»[60].

Безусловно, Германия и Австро‑Венгрия, связанные договором, воспринимались русскими как единое целое, однако ведь имела та же Австрия вариант частичной мобилизации только против Сербии. Такой вариант несколько срывал сосредоточение против России, но далеко не разрушал всю мобилизационную систему, подобно тому как это было у русских. Сосредоточение австрийцев на сербском фронте и нежелание генерала Конрада фон Гетцендорфа изменить графики перевозок, чтобы не нарушить отлаженной системы железнодорожных перевозок, имели следствием запаздывание австрийского сосредоточения в Галиции всего на пять дней.

Русский же Генеральный штаб вовсе не составлял плана частичной мобилизации только против одной Австро‑Венгрии. Поэтому военный министр (ген. В.А. Сухомлинов), начальник Генерального штаба (ген. Н.Н. Янушкевич), министр иностранных дел (С.Д. Сазонов) все‑таки сумели 17 июля убедить императора в проведении общей мобилизации. То есть те деятели, что с самого начала добивались от Николая II полнокровной работы русской военной машины, в конечном счете оказали на царя сильнейший нажим, дабы Россия не смогла остаться в стороне от назревавшего противостояния. Выше уже было указано, что именно эту информацию о введении с 18 го числа общей мобилизации военные округа получили от Генерального штаба еще два дня тому назад.

Начальник Штаба Верховного главнокомандующего генерал от инфантерии Н.Н. Янушкевич и генерал‑квартирмейстер генерал от инфантерии Ю.Н. Данилов

Очевидно, что «военные партии» всех стран отчетливо сознавали, что ситуация явно выходит из‑под контроля. А потому следует упредить противника и встретить войну в наиболее выгодном положении: «В Германии, в России и даже в Австрии все стремления государственных деятелей мирно разрешить конфликт разбивались о противодействие генералов, стоявших за войну и предсказывавших всевозможные ужасы в случае пренебрежения их техническими советами. В Австрии генералы могли даже разделить вместе с Берхтольдом [австрийский премьер‑министр] тяжелую ответственность и славу быть инициаторами войны»[61].

На следующий день Австро‑Венгрия начала всеобщую мобилизацию. В России же общая мобилизация была назначена на 18 июля, хотя фактически она уже началась на сутки раньше, так как первые мероприятия частичной мобилизации и мобилизации всеобщей являлись одними и теми же. В этот момент англичане, уже понимая фактическую неизбежность войны, приступили к мобилизации своего флота, сосредоточивая его на главных военно‑морских базах и готовясь к призыву резервистов. Британские эскадры во всех морях занимали свои места, согласно давным‑давно выработанному расписанию.

Английская мощь являлась неоспоримой, а потому обе противоборствующие стороны ожидали официальных разъяснений со стороны английских властей. Немцы надеялись на британский нейтралитет, рассчитывая расправиться с Францией до того, как Великобритания соизволит открыть военные действия и перебросить на континент свой экспедиционный корпус (все‑таки несколько десятков тысяч штыков и сабель, наряду с прикрытием северных морских границ самым могучим в мире флотом, что‑нибудь да значат). Французы опасались, что англичане воздержатся от вступления в войну в первые несколько недель, когда должен был реализоваться на практике «План Шлиффена». Правда, эшелоны с войсками Британского Экспедиционного корпуса были готовы к сосредоточению в портах Ла‑Манша, дабы быть переброшенными на континент по первому же сигналу.

Но в общем и целом в дни Сараевского кризиса, в период объявления мобилизации европейскими странами, британское руководство выжидало, не заявляя о своей позиции в предстоящей схватке. Невзирая на союзы и обещания, англичане к июлю 1914 года все‑таки не связали себя жесткими условиями вступления в европейскую войну на стороне Антанты. В эти дни очень многое зависело от позиции Великобритании.

Кайзер Вильгельм II, превосходно сознавая, что германский флот пока еще не может померяться с англичанами на равных, старался удержать Англию от выступления. Вполне вероятно, что розыгрышем ирландской карты, а также неприязненным отношением британского общественного мнения к царской России, немцы с полной серьезностью рассчитывали, что Великобритания останется в стороне даже в случае нарушения нейтралитета Бельгии (а это последнее было неизбежно для воплощения в жизнь германского оперативно‑стратегического планирования – «Плана Шлиффена»).

Кроме того, среди англичан было немало германофилов, а также общественность должна была быть уверена, что Англия вступает в войну во имя «правого дела». Поэтому в позднейшей историографии можно встретить такое мнение, что министр иностранных дел Великобритании сэр Э. Грей вообще не мог высказать отношения британского правительства к вероятной войне до ее начала. Дескать, английское общественное мнение могло поддержать вступление Великобритании в войну только в случае явной агрессии Германии в отношении британских интересов, вроде нарушения нейтралитета Бельгии и беспрепятственного выхода немцев к Ла‑Маншу. Следуя этой логике, можно считать доказанным, что в случае движения немцев в Вогезы, а не в Бельгию, Англия вообще не вступила бы в войну.

Вряд ли это так – предлог нашелся бы в любом случае. Да и когда и где дипломатия действовала через так называемое «общественное мнение»? Конечно, в парламентской Великобритании общественность играла немаловажную роль, но ведь не до такой же степени, чтобы руководить внешней политикой страны. Кроме того, дипломатия вообще редко действует посредством громких декларативных и официальных заявлений: достаточно было прозрачным образом намекнуть германскому послу в Лондоне, что Англия ни в коем случае не останется в стороне... И тогда император Вильгельм II, не вполне понимавший сути мирового противостояния и потому отчего‑то неправомерно надеявшийся на английский нейтралитет, еще десять раз подумал бы, чтобы начать европейскую войну.

Более того, брошенное в сердцах заявление кайзера о «лукавстве» англичан после объявления Великобританией войны Германии 22 июля 1914 года говорят скорее о том, что дело обстояло как раз наоборот: англичанами намекалось на предполагаемый нейтралитет Великобритании. Единственный гарант европейского равновесия, не связанный формальными союзами об оказании обязательной военной помощи ни с одной страной континента, умело спровоцировал войну, отстранившись от определения своей позиции в самый критический момент и воспользовавшись дипломатическими просчетами континентальных государств. И имя этому гаранту – Британская империя.

Своей лукаво‑двусмысленной позицией английское правительство пыталось уверить общественное мнение Великобритании в том, что Германия является единственным зачинщиком мировой войны. Это было тем более необходимо, что острые национальные проблемы внутри самой Англии расшатывали государство. Лондонскому кабинету следовало торопиться: «Никогда за последние сто лет Англия не была так близка к гражданской войне, как в период между мартом и июлем 1914 го»[62].

В начале XX века Англия испытала на себе массовую силу волнений рабочего класса – как одна из наиболее индустриальных стран в мире. Если в России корень социальных проблем крылся в крестьянстве, составлявшем большинство населения страны, то в Великобритании, и без того обремененной колониальными проблемами, – в пролетариате. Наряду с высочайшим по меркам того времени уровнем развития промышленности, английское правительство, не торопившееся с проведением социальных реформ, являлось носителем одного из наиболее архаичных законодательств в рабочем вопросе. Привычка жить за счет колоний сыграла дурную шутку. И это при том, что именно в Англии рабочее движение давным‑давно было превосходно организовано тред‑юнионистской системой, а традиции чартизма еще не были забыты.

Мобилизация. Молебен перед выступлением в поход

Если во Франции перед войной господствовали идеи пацифизма и социализма, то Великобритания встала перед угрозой социального раскола, чреватого ростками гражданской войны. Как впоследствии писал об этом Д. Ллойд‑Джордж: «Война вспыхнула как раз в то время, когда разброд в рядах британского рабочего класса принял такие серьезные и глубокие формы, каких мы не знали с тех пор, как в нашей стране образовались первые рабочие организации большого масштаба... Начиная с 1911 г. забастовочное движение беспрерывно росло, и летом 1914 года можно было предвидеть, что осенью по Англии прокатится волна грандиозных промышленных конфликтов. Назревали конфликты на железных дорогах, в горной промышленности, в машиностроительной и строительной. Борьба кипела не только между рабочими и работодателями, но и внутри рабочих организаций... К счастью для нас, нависшая над Англией национальная угроза вызвала быстрое и искреннее примирение между воюющими группами. Лидеры тред‑юнионов объявили промышленный мир на все время войны».

Вдобавок ко всему именно в 1914 году встал вопрос о предоставлении самоуправления Ирландии, и население Ольстера собиралось с оружием в руках противостоять вероятному биллю парламента об ирландском самоуправлении, которое должно было стать первым шагом к независимости старейшей английской колонии. Той самой колонии, что пережила обильное кровопускание при Кромвеле, «огораживание» и страшнейший голод середины XIX века. Упорство палаты лордов, не желавшей идти на уступки ирландцам, раскололо общественность. Все это только подливало масла в огонь борьбы тред‑юнионов с правительством и капиталистами. Попытка английского короля на переговорах 8 – 11 июля примирить стороны Ольстерского конфликта провалилась.

Раскол страны и армии, ввиду рабочего движения и ирландского вопроса, вынуждал англичан предпринять все возможное, чтобы сплотить нацию. Мировой кризис июля 1914 года оказался как нельзя более на руку. И расчет этот – на высочайший патриотизм перед лицом внешней угрозы и гражданское самосознание – оказался как нельзя более верен. Действительно, если вспомнить статистику, то в Великобритании в годы Первой мировой войны не более полутора тысяч человек попыталось уклониться от воинской службы. Всего лишь полутора тысяч. И это тогда, когда Франция будет раскалываться от воинских бунтов (один поход восставших войск на Париж в 1917 году чего стоит), а в России до февраля 1917 года будет более двухсот тысяч только одних дезертиров (про сам 17 й год в данном контексте и говорить не хочется). В то же времяв британские вооруженные силы добровольно вступило более двух миллионов человек.

А тот же лорд Г. Китченер, возглавивший военную машину Великобритании, уже на седьмой день войны издал обращение к мужской половине нации с призывом вступить в ряды сухопутной армии на три года, так как он сразу был уверен, что начавшаяся Большая Европейская война, вне сомнения, будет долгой. Расчет на сплочение нации перед лицом внешней угрозы оказался абсолютно верным: к 1 января 1916 года на Европейском материке находилось сорок пять английских дивизий, которые полностью состояли из добровольцев.

Зачем же здесь говорить о «национальном примирении» или обвинять в непосредственном развязывании войны те страны, что занимали в соответствующем блоке подчиненное положение (австрийский ультиматум Сербии или русская мобилизация, якобы «втянувшие» в войну своих союзников)? На наш взгляд, совершенно правильно сорок лет назад писал И.В. Бестужев: «...царизм, преследуя собственные империалистические цели, вынужден был, так же как Франция и Япония, приспособиться к борьбе между претендентами на мировое господство. Вопрос о том, начинать или не начинать и когда начинать мировую войну, решался в последней инстанции – в Лондоне и Берлине, хотя поднимать его могли и в Париже, и в Петербурге, и в Вене»[63].

Но неужели же немцы и впрямь на полном серьезе полагали, что Англия останется нейтральной? В таком случае следует признать, что кайзер определенно находился под влиянием Большого Генерального штаба, сосредоточившего свой интеллектуальный потенциал на подготовке сухопутной войны: «План Шлиффена» должен был оправдать себя на континенте. Ход войны покажет, что без Великобритании победа Антанты была бы невозможна. То есть позиция Англии в канун развязывания мировой бойни и впрямь была ключевой, так как ее географическое положение всегда позволяло играть на противоречиях континентальных блоков.

Слабая надежда Германии на британское невмешательство давала практически стопроцентную гарантию на выигрыш войны посредством блицкрига. Другое дело, что сама эта война носила на себе отчетливый отпечаток англо‑германского соперничества, и потому такая надежда была просто‑напросто бессмысленной и наивной. Соперничество на морях в борьбе за колонии и мировую торговлю было слишком бескомпромиссным и жестоким, чтобы позволить ведущим государствам противоборствовавших военно‑политических блоков не скрестить друг с другом оружия в непосредственной схватке. После краха своих континентальных союзников в англо‑германском противостоянии Великобритания была обречена – рано или поздно.

Тем не менее английское правительство не желало дать немцам и одного шанса на отсрочку развязывания войны, поэтому англичане и выжидали начала войны, чтобы только тогда заявить о своей истинной позиции, которая и не могла быть иной. Сам характер англо‑французских соглашений и англо‑германского противоборства говорил о том, что Великобритания не останется в стороне от общеевропейской войны. Опыт международных отношений 1910 – 1913 годов, политических кризисов, военных переговоров также свидетельствовал о твердом намерении англичан поддержать Антанту не только словом, но и делом.

Итак, война была решена во всех столицах, хотя бы уже только потому, что бессмертное «чеховское ружье», которое должно было в обязательном порядке выстрелить в последнем акте, было давным‑давно повешено на стену и заряжено. Оставалось лишь обвинить противника в агрессии, чтобы обеспечить себе поддержку собственной нации. И здесь главный упор со стороны немцев был сделан на факт официального объявления мобилизации в России, хотя, как уже отмечалось, в самой Германии фактически приступили к мобилизации еще раньше русских.

28 июля 1914 г. у арки Главного штаба перед Зимним дворцом, на балкон которого выходил Его Величество Государь Император и отвечал поклоном на приветствие народа, собравшегося в огромном количестве

Как указывалось выше, предмобилизационный период был объявлен в Российской империи 13 июля, с началом австрийской мобилизации против Сербии. От скорости мобилизации зависят скорость сосредоточения армейских группировок на государственной границе и скорость вступления войск в боевые действия. Чрезвычайная скорость мобилизации, предпринятая всеми государствами, втянувшимися в Первую мировую войну в первые же дни, явилась следствием характера предстоящей войны – расчета на блицкриг и недолговременность военных действий, проводимых до полной победы. Б.М. Шапошников говорит: «Стратегия сокрушения требовала быстрого изготовления возможно большего числа боевых сил, быстрого их сосредоточения и почти одновременного введения в дело для достижения столь же быстрого и решительного успеха. Иными словами, стратегия молниеносного действия требовала и крайнего напряжения в развертывании вооруженных сил для войны. Эти требования служили отправными для мобилизации, и клались в основу всех работ в этой области. Чем больше росли армии в своем численном составе, тем более усложнялась мобилизация, и тем сильнее возрастало ее значение как акта, требующего большого напряжения сил и спокойной бесперебойной работы»[64].

Объявление предмобилизационного периода предполагало проведение в жизнь ряд тех мер, что в последующем облегчат проведение уже самой мобилизации. К числу мер данного периода относятся такие мероприятия, как:

– подготовка железнодорожной сети к предстоящим воинским перевозкам;

– пополнение материальной части и тыловых запасов воинских подразделений до норм военного времени;

– работы по непосредственной подготовке мобилизации во всех частях войск;

– принятие надлежащих мер по усиленной охране пограничной полосы;

– возвращение частей кадровой армии из летних лагерей и командировок в места постоянного расположения;

– выдвижение кавалерии и пехотных подразделений, расположенных в приграничных районах, под видом маневров, в намеченные для прикрытия мобилизации и сосредоточения районы[65].

В течение предмобилизационного периода проводились те мероприятия, что ранее обычно проводились уже в ходе войны. Уже в это время производился частичный призыв резервистов, что фактически явилось началом общей мобилизации; скрытый перевод части кадровых войск (сосредоточенной в приграничной полосе кавалерии) на военное положение, а также их выдвижение в пограничные районы с целью прикрытия дальнейшего развертывания. Были пополнены запасы вооружения, переведен на военное положение ряд стратегических железных дорог, усиливалась пограничная охрана. Именно поэтому Б.М. Шапошников и писал впоследствии, что мобилизация на деле означает войну.

Не теряли времени и немцы. В тот же день германский военный министр ген. Э. фон Фалькенгайн также отдал необходимые распоряжения о возвращении войск из лагерей, об усилении охраны железных дорог, о производстве закупок зерна в районах сосредоточения армий. В последующие дни эти мероприятия дополнялись новыми, присущими предмобилизационному периоду распоряжениями, вплоть до призыва части резервистов – особенно в приграничных областях и крепостных районах. В итоге к моменту официального объявления мобилизации германская армия уже была готова к проведению первых приграничных операций. На границе с Бельгией и Люксембургом уже были сосредоточены войска, предназначенные для оккупации Люксембурга (4 й кавалерийский корпус) и для захвата бельгийской крепости Льеж (1 й кавалерийский корпус и шесть пехотных бригад), прикрывавшей переправы через реку Маас, что были необходимы для движения основной германской группировки ударного правого крыла.

Мобилизация и сосредоточение русских войск вдоль западной границы прикрывались двенадцатью кавалерийскими дивизиями и пограничными частями. По окончании мобилизации (нельзя забывать, что полностью русская армия отмобилизовывалась на шестидесятый день со дня объявления мобилизации (львиная доля – на сороковой день), а потому нижеприведенные цифры русской военной мощи отнюдь не являются приводимыми к моменту первых операций на Восточном фронте) русская действующая армия имела в своем составе:

1. Перволинейные войска: семьдесят пехотных дивизий и восемнадцать стрелковых бригад, сведенные в тридцать семь армейских корпусов; двадцать четыре кавалерийские дивизии, восемь отдельных конных бригад;

2. Второочередные войска: тридцать пять пехотных дивизий, большое число казачьих отдельных полков и сотен 2 й и 3 й очереди, составивших корпусную и дивизионную конницу в составе армейских корпусов.

Главную ударную мощь русской действующей армии, которая, по замыслу русского военно‑политического руководства, должна была в короткие сроки решить судьбу войны победой, составляли как раз вот эти перволинейные части. Это – кадровая армия мирного времени, разбавленная обученным запасом. Именно этими людьми русский Генеральный штаб предполагал выиграть войну, совершенно не рассчитывая ни на досрочные призывы новобранцев, ни тем более на ополчение 2 го разряда, к чему придется прибегнуть в 1915 – 1916 годах. Поэтому‑то в Российской империи и не проводилось идеологической подготовки к войне, так как считалось, что и наличных войск, обученных в мирное время, будет более чем достаточно для достижения победы.

Подобные же заблуждения были свойственны всем воюющим государствам. Однако в Германии и Франции все население в моральном отношении готовилось к вооруженному противоборству, и потому адекватно воспринимало дополнительные тяготы военного времени, когда выяснилось, что война непредвиденно затягивается, то есть воспринимало как должное. В свою очередь, высокопатриотичное население Великобритании, где военному министерству придется создавать массовую армию, также было готово к Большой Европейской войне. И только в России, где малограмотность и незаинтересованность политикой со стороны львиной доли населения страны накладывались на громадные расстояния и вековую неприязнь к государственной власти, массовое сознание не было готово к тяжелой войне. Примерно то же положение вещей существовало и в Австро‑Венгрии, раскалываемой национальными конфликтами немцев и славян, Транслейтании и Цислейтании, католиков и протестантов и проч.

Именно поэтому для русских и австрийцев наиболее было свойственно решить исход войны одним кровопролитнейшим, но недолгим во временном отношении ударом не в силу экономического потенциала, но еще и в силу ставки исключительно на перволинейные войска. Таким образом, в России влитые в действующие части унтер‑офицеры запаса, в силу заполнения унтер‑офицерских вакансий, ставились в строй рядовыми, а второочередные дивизии в первое время, как правило, использовались в качестве войск прикрытия растянувшихся коммуникаций и гарнизонов крепостных районов. Участник войны писал: «...царская армия... представляла из себя подлинно цвет России. В армию отбиралось все самое здоровое, все самое лучшее и в возрасте, когда мужик не успел еще закоснеть ни физически, ни умственно. Царская армия была поистине самым лучшим, что могла дать Россия. Это, мне кажется, имеет куда большее значение, нежели кадровое офицерство и “блестящее обучение” солдат. Но есть еще одно: начало войны ознаменовалось необычайным подъемом. Не приходится ли кое‑что и на счет этого подъема? Сытые, здоровые, воодушевленные войска, состоящие из цвета нации, какими они были в первые месяцы войны... не ударили бы в грязь лицом»[66].

Невзирая на уже начавшуюся мобилизацию в большинстве великих держав Европы (скрытая она была ли открытая, не имеет значения для оправдания своего лицемерного «миролюбия»), между главами государств продолжались переговоры. Так, 18 июля германский кайзер Вильгельм II сообщил русскому императору Николаю II: «Европейский мир все еще может быть сохранен тобой, если Россия согласится приостановить военные мероприятия, угрожающие Германии и Австро‑Венгрии». Николай II отвечал: «Наша долгая испытанная дружба должна с Божьей помощью предотвратить кровопролитие. С нетерпением и надеждой жду твоего ответа». Русский император настаивал на продолжении переговоров по урегулированию конфликта с помощью международных органов.

Однако ничего не вышло: не для того военные партии всех держав готовились к Большой Европейской войне, чтобы просто так отказаться от нее в наиболее благоприятный момент. И здесь следует сразу сказать, что если с объективной точки зрения война была невыгодна всей Европе (а для многонациональных империй – России и Австро‑Венгрии – и просто самоубийственна), то субъективный фактор жажды войны господствовал повсюду. Слишком многое было поставлено на карту, и все без исключения были уверены в своей быстрой и неизбежной победе. Повторимся, что каждая сторона надеялась победить задолго до того, как война разрушит монархическую Европу.

В тот же день в Германии было объявлено «состояние военной опасности», предшествующее объявлению общей мобилизации, а вечером к проведению общей мобилизации приступила Франция. Кайзер в категорическом тоне потребовал от России прекращения мобилизации как залога для проведения переговорного процесса. В полночь на 19 июля русский царь получил немецкий ультиматум, в котором Германия угрожала войной в случае отказа русских от свертывания мобилизационных мероприятий. Остановить свою военную машину император Николай II уже не мог: разница в сроках сосредоточения (германские армии заканчивали свою мобилизацию всего за две недели) оставляла беззащитной русскую границу, а вдобавок русские не успевали своевременно помочь французам в случае броска германских армий на Париж, как то подразумевалось «Планом Шлиффена». Точно так же не мог остановить мобилизационные мероприятия и кайзер, понимавший, что объявление мобилизации неизбежно предполагает войну.

Поэтому русский император попробовал воззвать к логике разума кайзера. Однако теперь уже не мог отступить Вильгельм II: беспрепятственное проведение русской мобилизации означало, что германский план войны, построенный на разгроме Франции до того момента, как русские успеют развернуть свои войска на восточных границах Германии, проваливается в самом начале. Не получив ответа из Санкт‑Петербурга на свой ультиматум, кайзер распорядился приступить к официальной мобилизации немецких вооруженных сил, кадровая часть которых уже была приведена в полную боевую готовность во время предмобилизационного периода. Отметим, что в этот момент австрийцы уже сосредоточивались на сербской границе, а Белград подвергался бомбардировкам батарей австрийской крепости Землин и военных судов австрийской Дунайской флотилии.

Итак, несмотря на русскую мирную инициативу, державы Центрального блока не пожелали внять голосу разума. Уклонение Великобритании от прямой поддержки французов и русских также вселяло в немцев надежду. Ответом на русские предложения о переговорах при международном посредничестве стала нота об объявлении войны, врученная в 7.10 вечера 19 июля германским послом Ф. Пурталесом министру иностранных дел С.Д. Сазонову: «Его Величество Император, мой Августейший Повелитель, от имени Империи принимая вызов, считает себя в состоянии войны с Россией».

Известен курьез о том, что Пурталес вручил Сазонову сразу две ноты различного содержания: и о начале конфликта, и о его приостановке. Каждая из нот предназначалась для различной реакции русских политиков на германский ультиматум: немецкий посол был так растерян, что по ошибке отдал все сразу.

Впрочем, это уже ничего не решало. В период Сараевского кризиса судьбы войны и мира решались в Берлине, а не в Санкт‑Петербурге (правда, возможно, еще и в Лондоне). Объявив войну, Германия начала первый в новой истории Европы и всей планеты всемирный военный конфликт: «Россия была втянута в войну с Германией логикой вещей... Берлин, решившись на поддержку дунайской союзницы, подал сигнал к решению глобальных противоречий»[67].

Немцы активно и с громадным удовольствием поддержали инициативу своей верховной власти в развязывании Первой мировой войны. Да, война готовилась всеми, и все нации поддержали свои правительства, но именно Германия явилась агрессором, и именно эту Германию, как и в 1939 году, поддержит большинство немецкого населения. Этого нельзя забывать.

Дата 19 июля 1914 года показала иллюзорность и зыбкость братства рабочего класса Европы и всего мира и надежды социал‑демократических лидеров на солидарность рабочих разных стран. Германское правительство, объявив войну сначала Российской империи, умело сыграло на антирусских и антисамодержавных настроениях в рейхстаге: «Поход против республиканской Франции, будь он преподнесен общественности в чистом, не замутненном демагогией виде, мог посеять сомнения в умах. Следовало придать предстоящей схватке благопристойный прогрессивный облик. С этой целью был мобилизован “антицаристский эффект”, обратились к теням К. Маркса и Ф. Энгельса с их священной ненавистью к самодержавию»[68]. В свое время именно Энгельс призывал к войне с царской Россией и любыми ее союзниками, даже если это будет Франция.

Наиболее многочисленная и наиболее весомая социал‑демократическая партия II Интернационала – СДПГ – в день вступления в войну Великобритании практически единогласно проголосовала за предоставление милитаристскому правительству военных кредитов. При этом депутаты говорили, что Германия и ее союзники якобы ведут оборонительную войну (особенно ярко этот тезис, наверное, проявился в оккупации Люксембурга и сожженных деревнях Бельгии, в уничтоженной библиотеке Лувена, оправдание чему давали такие ученые как Макс Планк или Вильгельм Рентген), а главным врагом был объявлен российский царизм. Факт того, что семь восьмых германской армии, где треть личного состава являлась членами СДПГ[69], в начале конфликта разрушали Бельгию и Францию, а вовсе не Россию, как бы канул втуне.

Социал‑демократия Германии вполне справедливо видела в русском царизме своего основного врага, стоящего на пути торжества марксистских идей. Российская монархия неизменно твердо встречала грудью любую революцию. Ссылка на русское «варварство» вкупе с «деспотизмом» должна была завуалировать именно это опасение. Вероятно, именно поэтому немцы поспешили сначала объявить войну как раз России, нежели Франции, чтобы рейхстаг охотнее проголосовал за военные кредиты, хотя любой понимал, что Большая Европейская война не может вестись между двумя государствами и вступление в войну Франции и Великобритании на стороне противников Центрального блока есть лишь дело времени.

Как представляется, союз немецкого милитаризма и германской социал‑демократии, видевшей главное препятствие на дороге к европейской гегемонии в Российской империи, от века в век встававшей на пути любого европейского агрессора, складывался полюбовно, а не в якобы имевшем место противостоянии монархистов и марксистов. Немецкий исследователь П. Ян отмечает по этому поводу: «Эта страна считалась опасной и угрожающей. К непредсказуемому взрывному характеру ее народа приплюсовывались неизменное стремление государства к экспансии и постоянно растущая современная армия, становившаяся все опаснее для Германии. А на какие разрушения способен “русский”, показала, как считалось, революция 1905 года»[70]. О собственной агрессии, имевшей целью ни много ни мало, как господство в Европе, ни кайзеровское правительство, ни социал‑демократы, ввергая нацию в войну, старались не вспоминать.

Разумеется, старшие партнеры в коалиции немедленно поддерживались своими сателлитами. Но и здесь не все так просто. Надо сказать, что в какой‑то степени великие державы оказались привязанными к деятельности своих младших партнеров по коалициям и союзническим отношениям. Как считает один из исследователей, «можно сказать, что обе державы стали в какой‑то мере жертвами заключенных ими союзов с третьими странами: Германия – с Австро‑Венгрией, Россия – с Сербией и Францией. После сараевского убийства, когда стало ясно, что в Вене намерены во что бы то ни стало примерно наказать Сербию, Германия была вынуждена поддержать своего союзника, так как разрыв с дунайской монархией грозил бы Берлину политической изоляцией. В свою очередь, Россия, оставаясь на протяжении четверти века верной союзу с Францией, обрекла себя на неприятельские отношения с Германией, поскольку разрешение германо‑французских противоречий мирным путем после 1870 г. не представлялось возможным»[71].

Русская артиллерия: переправа через реку

В тот же день, когда началась Первая мировая война, император Вильгельм II стал сомневаться: в принципе он не хуже других понимал, что проигрыш Большой войны будет стоить короны ему лично, а немецкому народу – массы испытаний и крови. Кайзер запросил Генеральный штаб о возможности переноса главного удара на Восток, против России, чтобы удержать Францию и Великобританию от вступления в войну. Этот факт также означает, что германский император плохо понимал суть предстоящего противоборства и геополитического расклада сил на Европейском континенте.

Несмотря на то что такой вариант технически был возможен, он напрочь ломал единственный шанс Германии победить в войне на два фронта – тот самый блицкриг графа А. фон Шлиффена, который мог быть осуществлен только против Франции. Кроме того, было сразу ясно, что французы не смогут остаться в стороне уже хотя бы потому, что в случае разгрома Российской империи они оставались бы с Германией один на один. В этом случае у Франции не было ни малейшего шанса на победу. В конце‑то концов, разве для того так тщательно создавался военный союз Франции с Россией ради французских реваншистских устремлений, чтобы ломать его в самый ответственный момент? Да и миллиарды франков, данные русским в долг, также пропадут?

Немцы все это превосходно понимали: граф Шлиффен и не рассматривал войну против Франции отдельно от войны с Россией, и наоборот. Поэтому начальник Генерального штаба ген. Х. Мольтке‑младший, еще в 1913 году отменивший даже теоретическую подготовку войны против России один на один, так отвечал колебавшемуся кайзеру, неожиданно для всех пожелавшему перенести удар на Восток: «Сосредоточение милиционной (то есть не постоянной кадровой. – Авт.) армии нельзя импровизировать, оно – результат огромного, многолетнего тяжелого труда и... будучи раз установлено, не может быть изменено. Если его величество настаивает на том, чтобы вести всю армию на Восток, то он не будет иметь боеспособной армии, а дикое скопище недисциплинированных вооруженных людей»[72]. Эмоциональное преувеличение здесь не слишком велико.

Последующие события нарастали лавинообразно. Казалось, что предельно милитаризованные государственные машины всех европейских стран вышли из‑под контроля собственной верховной власти. С 16 июля Австро‑Венгрия находилась в состоянии войны с Сербией, а Германия с 19 го числа – с Россией. Требования Германии к Франции (передача под немецкий контроль пограничных крепостей в качестве «мирного залога» наряду с отводом французских войск от границы) и ультиматум Бельгии (о беспрепятственном пропуске германских армий через бельгийскую территорию) теперь были уже не чем иным, как стремлением сохранить хорошую мину при плохой игре. Агрессия стран Центрального блока была налицо: как ни крути, но именно они выступили инициаторами развязывания войны в июле 1914 года.

Как отмечает большинство ученых, все европейцы готовились к войне, но никто не желал ее теперь же, в данный конкретно взятый момент, и потому никто и не мог ожидать, что война начнется именно в июле 1914 года: главы всех стран к началу Сараевского кризиса преспокойно отдыхали от государственных забот. Но многолетняя подготовка к «Большой войне» всех европейских государств, соответствующая предварительная обработка массового сознания населения, мощь и влияние «военных партий» во всех без исключения государствах – великих державах – все это не могло наконец когда‑нибудь не сказаться. Агрессивный германский милитаризм, упрямый французский реваншизм, несомненное британское господство практически на всех континентах, полудикие русский и австрийский национализмы стали движущими силами войны.

В первый день войны немцами было занято великое герцогство Люксембургское. 21 июля Германия объявила войну Франции, 22 го числа немцы вторглись в Бельгию, после чего Великобритания объявила войну Германии. 24 июля Австро‑Венгрия наконец‑то объявила войну России, после чего сама оказалась в состоянии войны с Францией (28 июля) и Великобританией (30 июля). Также вскоре в войну на стороне Антанты вступили Черногория и Япония. Первая мировая война началась...

Император Вильгельм и начальник Генерального штаба фон Мольтке на передовых позициях