М. Риккерт

Разбивая яйцо, я думаю о ней. Как могла она так поступить со мной, прекрасная Леда, как могла ты так поступить со мной? Каждый день я начинаю с омлета из трёх яиц. Я беру хрупкую сферу и вспоминаю её вульву. Потом ударяю яйцом о чашку. Оно трескается. Несколько кусочков скорлупы прилипают к клейкому белку, стекают с ним, и я гоняю их вилкой, пытаясь подцепить зубчиками, но они остаются недосягаемыми – прямо как она. Но не совсем. Недосягаемая Леда.

Как надо любить красивую женщину? Я думал, что знаю. Думал, что моей любви хватит. Хватит преданности. Помню, когда она была повёрнута на стрекозах, и носила серёжки в виде стрекоз, и у нас были простыни со стрекозами, абажуры со стрекозами, пижамы со стрекозами, так что меня уже тошнило от них, разве я сказал ей хоть слово? Разве я сказал – Леда, меня тошнит от чёртовых стрекоз? Нет. Я молчал. Я даже послал за стрекозиными яйцами. Можете себе представить, какой издёвкой звучит это для меня сейчас! Я тщательно следовал всем инструкциям и сберегал от неё секрет – страшно думать, что она поняла благодаря моему подарку: господи боже, да я стал настоящей стрекозихой. Я держал их в прудовой воде. Следил, чтобы они не замерзали. Наконец они вылупились, или вышли из коконов, называйте, как хотите, а я всё продолжал нянчиться с ними, втайне, и наконец почти тысяча молодых стрекоз явилась на свет, и тогда я поднёс их в коробке, а когда Леда открыла её (быстро, иначе сюрприз мог не получиться), стрекозы вылетели – серебряные и голубые, желтые, зелёные, пурпурные. Тысяча стрекоз для неё, а она посмотрела своими фиалковыми глазами на меня, потом на них, порхавших вокруг, и сказала – никогда я не забуду её слов: «А на пижамах они совсем другие».

О, Леда! Моя Леда в саду, склонилась над летними розами, на ней шёлковое стрекозиное кимоно на голое тело, тут появляюсь я и застаю её, видение, мою жену, она поднимает глаза, видит, что я смотрю на неё, спокойно развязывает поясок, кимоно соскальзывает на землю, а она отворачивается, наклоняется и начинает подстригать розы! Ха! В грязи, на солнце, в ночи. Леда во всём. Во всём. Кроме одного.

Она входит в кухню. Под глазами тёмные круги, босые ноги опухли, живот торчит. С минуту она просто стоит и смотрит, как я разбиваю яйца, потом кашляет и шлёпает к кофеварке, наливает себе чашку кофе и ложку за ложкой кладёт в неё сахар, а я сначала борюсь с искушением, но наконец не выдерживаю – разве я не любил её когда‑то? – и говорю:

– Он с кофеином.

Я знаю, что она смотрит на меня усталыми фиалковыми глазами, но не хочу возвращать ей любезность и, совершая вращательные движения запястьем, – о, как много Леда знала о движениях запястья! – взбиваю омлет.

– Сколько раз тебе повторять, – говорит она, – это не такие роды.

Я пожимаю плечами. Разве я что‑нибудь о ней знаю? Лебедь, твердит она. Яйцо.

Ага, он провернул эту штуку со стрекозиными яйцами и с тех пор все уши мне ими прожужжал. «Разве ты не знаешь, как я люблю тебя? – талдычит. – Разве ты не помнишь тех стрекоз?»

Помню, как же. Помню стрекоз в сахарнице, стрекоз в банке с мёдом. Помню, как стрекозы застревали между стеклом и москитной сеткой, путались у меня в волосах, ползали по моей голой спине своими липкими лапками, пугали меня до смерти.

Но лучше всего я помню то, что он с этими стрекозами просто не въехал. Он считает, что должен давать мне всё больше. Такая у него любовь. Я это знаю, и тогда знала, только это не имело значения, потому что с ним было хорошо в постели, и в грязи, и на кухонном столе, вот я и подумала, ну, не въехал человек, ну и что, ведь мы же с ним друзья? Ну, подарил бы пару серёжек в виде стрекоз или ожерелье со стрекозами, и хватит. Были бы мне нужны эти твари живьём, разве бы я их носила? Короче, так я раньше думала и не обращала внимания на то, что он не семи пядей во лбу, а теперь обращаю.

Он и яйца бьёт так, как будто это что‑то значит. А я устала отгадывать его загадки. Я наливаю себе кофе, а он, нарочно не глядя на меня, бормочет – оно, мол, с кофеином, и мне хочется вылить всю чашку ему прямо на голову, но я сдерживаюсь и иду в гостиную, посидеть в зелёном кресле с откидной спинкой, где я сбила себе гнёздышко из одеял, и посмотреть на птиц. Всё тело болит. Надо его бросить. Он меня предал. Я делаю глоток кофе. Стараюсь не вспоминать. Крылья, о, невозможные крылья. Запах перьев. Острый клюв. Крик. Ритмичное биение. Я прижимаю ладони к животу. Надо кого‑нибудь позвать, но после той ночи и того звонка у меня нет сил. У меня началась другая жизнь. Я больше не прекрасная и любимая. Я чужая и одинокая.

– Горячая линия для жертв насилия.

– Я… я…

– Так, сделайте глубокий вдох.

– Он… он…

– Да?

– Он…

– Да?

– Изнасиловал.

– Так. Так. Я вам сочувствую. Вы правильно сделали, что позвонили. Мы здесь, чтобы вам помочь. Он ушёл?

– Да?

– Вы в безопасности?

– Что?

– С вами кто‑нибудь есть?

– Мой муж, но…

– Ваш муж сейчас с вами?

– Да, но…

– Если вы дадите мне свой адрес, я к вам сейчас же кого‑нибудь пошлю.

– Я…

– Так, вы плачете?

– Он…

– Да?

– Изнасиловал меня.

– Ваш муж?

– Нет, нет. Он не верит…

– Мне жаль, мне правда очень жаль.

– Это было.

– Я знаю. Знаю. Итак, вы можете дать мне ваш адрес?

– Лебедь.

– Что?

– Ужас.

– Вы сказали лебедь?

– Я всегда думала, что они такие красивые.

– Лебеди?

– Да.

– При чём тут лебеди, ну, то есть…

– Я просто гуляла в нашем дворе, луна сегодня такая красивая, и тут он налетел на меня.

– Лебедь?

– О… господи… да. Это было ужасно.

– Мадам, вы утверждаете, что вас изнасиловал лебедь?

– Да. Я бы его на опознании узнала.

– Вы не могли бы передать трубочку эээ… мужу?

– Он мне не верит.

– Мне бы хотелось с ним поговорить.

– Я показывала ему перья, следы от когтей. У меня красные рубцы по всему телу и укусы, а он, знаете, что он думает?

– Мадам…

– Он думает, что я его обманула. Что я всё выдумала.

– Мадам, кажется, вы набрали не тот номер. Есть другие горячие линии.

– Вы тоже мне не верите.

– Думаю, вы пережили сильное потрясение.

– Вы не верите, что меня изнасиловал лебедь, так?

– Мадам, вам могут помочь другие люди.

– Нет, вряд ли. Все ведь так любят птиц. Ну, не ворон, конечно, и не соек, про них все знают, что они воруют яйца, а мелким птичкам выклёвывают мозги, но лебедей, лебедей‑то все любят, верно?

– Позвольте, я дам вам другой номер, позвоните, пожалуйста, туда.

– Нет, спасибо.

Да, я хорошо помню тот звонок. Он меня тревожит. Что с ней стряслось на самом деле? Или это была шутка? Бывает, люди звонят просто так, из озорства, но я не могу представить, что творится в мозгах у человека, который считает, что позвонить на горячую линию для изнасилованных – это весело. Ну, то есть, пока я разговариваю с таким шутником, та, кому на самом деле нужна моя помощь, не может до меня дозвониться.

Что? А, нет, других звонков в ту ночь не было. У нас же тут не Нью‑Йорк, слава богу; два‑три изнасилования в год – наша норма.

Значит, она сказала, что её изнасиловал лебедь. Похоже это на правду? Не очень, скажу я вам. Но, знаете… я всё думаю, что мог бы справиться с тем звонком лучше, понимаете? У меня ведь диплом по психологии, вот я и ломаю себе голову, что же там на самом деле произошло? Что символизировал этот лебедь? Ну, то есть птица просто классически красивая, сказки, невинность, всё такое. Иногда я думаю, может, её и вправду изнасиловали?

Что? Нет. Конечно, я не думаю, что это сделала птица. У меня диплом по психологии, а не по сказкам. Ну, то есть я умею отличать воображение от реальности. Это мой хлеб. Женщин насилуют не птицы. Но их насилуют. Иногда я думаю – а что, если так всё и было, понимаете, если её изнасиловали, и это было так ужасно, что она сошла с ума и уцепилась за этот крылатый символ невинности, лебедя. Не хочу вдаваться в скабрезные подробности, но, в конце концов, разве у лебедя такой большой пенис?

Что‑что, простите? Нет, разумеется, я вовсе не хочу сказать, что ужас от изнасилования как‑то связан с размерами инструмента. Так из какой вы газеты? Мне кажется, я уже достаточно отвечал на ваши вопросы, а вот что вы можете мне сказать об этой девушке, то есть женщине?