Взаимная помощь в современном обществе. • Рост рабочих союзов после разрушения гильдий государством

(Продолжение)

• Рост рабочих союзов после разрушения гильдий государством.

• Их борьба.

• Взаимная помощь при стачках.

• Кооперация.

• Свободные ассоциации для различных целей.

• Самопожертвование.

• Бесчисленные общества для объединённых действий со всевозможными целями.

• Взаимная помощь среди беднейшего населения городов.

• Личная помощь.

Рассматривая повседневную жизнь деревенского населения Европы, мы видели, что, несмотря на все старания современных государств разрушить деревенскую общину, — жизнь крестьян переполнена навыками и обычаями взаимной помощи и взаимной поддержки; мы нашли, что широко распространенные и имеющие до сих пор серьёзное значение остатки общинного владения землёй сохранились поныне, и что как только были сняты, в недавнее время, законодательные препятствия, мешавшие возникновению деревенских ассоциаций, среди крестьянства везде быстро возникла целая сеть свободных союзов для всевозможных экономических целей; причём это молодое движение, несомненно, проявляет тенденцию восстановить известного рода единение, подобное тому, которое существовало в прежней деревенской общине. Таковы были заключения, к которым мы пришли в предыдущей главе; а потому теперь мы займёмся рассмотрением тех институций взаимной поддержки, которые можно найти в настоящее время среди промышленного населения.

В течение последних трёх столетий условия для выработки таких институций были так же неблагоприятны в городах, как и в деревнях. Известно, в самом деле, что когда средневековые города были подчинены, в шестнадцатом веке, господству возраставших тогда военных государств, все учреждения, объединявшие ремесленников, мастеров и купцов в гильдиях и в городских общинах, были насильственным образом разрушены. Самоуправление и собственная юрисдикция, как гильдии, так и города, были уничтожены; присяга на верность между братьями по гильдии стала рассматриваться как проявление измены по отношению к государству; имущество гильдий было конфисковано, тем же путём, как и земли деревенских общин; внутренняя и техническая организации каждой области труда попали в руки государства. Законы, делаясь постепенно всё суровее, всячески старались помешать ремесленникам объединяться каким бы то ни было образом. В продолжение некоторого времени государство терпело ещё слабое подобие прежних гильдий; разрешено было, например, существование торговых гильдий, под условием, что они будут щедро субсидировать королей; терпели также существование некоторых ремесленных гильдий, которыми государство пользовалось, как органами администрации. Некоторые из гильдий последнего рода даже до сих пор ещё влачат своё ненужное существование. Но то, что раньше было жизненной силой средневековой жизни и промышленности, давно уже исчезло под сокрушающею тяжестью централизованного государства.

В Великобритании, которая может быть взята, как наилучший пример промышленной политики современных государств, мы видим, что уже в пятнадцатом веке парламент начал дело разрушения гильдий; но решительные меры против них были приняты лишь в следующем столетии. Генрих VIII не только разрушил организацию гильдий, но также конфисковал их имущества; с большей бесцеремонностью — говорит Toulmin Smith, — чем он проявил при конфискации монастырских имуществ.[320]Эдуард VI закончил его дело,[321]и уже во второй половине шестнадцатого столетия мы находим, что парламент взял на себя разрешать все недоразумения между ремесленниками и торговцами, которые раньше разрешались в каждом городе отдельно. Парламент и король не только присвоили себе право законодательства во всех подобных пререканиях, но, имея в виду сопряжённые с заграничным вывозом интересы короны, они вскоре начали определять нужное, по их мнению, количество учеников в каждом ремесле и детальнейшим образом регулировать самую технику каждого производства — вес материй, число ниток в ярде ткани, и т. п. Должно, однако, сказать, что эти старания не увенчались успехом, так как всякого рода споры и технические затруднения, в течение ряда столетий разрешавшиеся соглашением между тесно зависящими друг от друга гильдиями и между вступавшими в союз городами, лежат совершенно вне сферы деятельности бюрократического государства. Постоянное вмешательство государственных чиновников парализовало ремесла и довело большинство из них до полного упадка; а потому экономисты восемнадцатого века, восставая против государственного регулирования производств, выражали вполне справедливое и распространённое тогда недовольство. Уничтожение французскою революциею этого рода вмешательства бюрократии в промышленность приветствовалось, как акт освобождения; и вскоре другие страны последовали примеру Франции.

Государство не могло похвалиться лучшим успехом и в деле регулирования заработной платы. В средневековых городах, когда, в пятнадцатом веке, начало всё резче обозначаться разделение между мастерами и их подмастерьями или подёнщиками, подмастерья выставили свои союзы (Gesellenverbande), принимавшие иногда интернациональный характер, против союзов мастеров и купцов. Теперь государство взяло на себя улаживать их споры, и по статуту Елисаветы, 1563 года, на мировых судей была возложена обязанность устанавливать размер заработной платы, так, чтобы она обеспечивала «благоприличное» существование подёнщикам и ученикам. Мировые судьи, однако, оказались совершенно беспомощными в деле примирения противоположных интересов хозяев и рабочих, и никак не могли принудить мастеров подчиняться судейским решениям. Закон о заработной плате постепенно обратился, таким образом, в мёртвую букву и был отменён в конце восемнадцатого века. Но в то время как государство принуждено было отказаться от функции регулирования заработной платы, оно, тем не менее, продолжало сурово запрещать всякого рода союзы между подёнщиками и мастеровыми с целью увеличения заработной платы или удержания последней на известном уровне. В течение всего восемнадцатого века государство издавало законы, направленные против рабочих союзов, и в 1799 году оно окончательно запретило всякого рода комбинации рабочих под угрозою самых суровых наказаний. Фактически, британский парламент лишь следовал в этом случае примеру Французского революционного Конвента, который тоже издал в 1793 году драконовский закон против рабочих коалиций; коалиции между известным числом граждан рассматривались революционным собранием, как покушения против верховной власти государства, о котором предполагалось, что оно в равной мере охраняет всех своих подданных. Дело разрушения средневековых союзов было, таким образом, закончено. Теперь, и в городе, и в деревне государство царствовало над малосвязанными между собою агрегатами отдельных личностей и готово было самыми суровыми мерами предотвращать всякую попытку восстановления каких бы то ни было особливых союзов между ними. Таковы были те условия, при которых стремлению к взаимной помощи приходилось пролагать себе путь в девятнадцатом веке.

Нужно ли говорить, однако, что все указанные сейчас меры всё-таки не в силах были уничтожить это стремление? В продолжение восемнадцатого века, рабочие союзы постоянно восстановлялись.[322]Не были они приостановлены и теми жестокими преследованиями, которые явились результатом законов 1797-го и 1799-го г. Рабочие пользовались каждым недосмотром в законе и в установленном им надзоре, каждым промедлением со стороны мастеров, обязанных доносить об образовании союзов, чтобы сплачиваться между собой. Под покровом дружеских сообществ взаимной помощи (friendly societies), похоронных клубов, или же тайных братств, союзы распространялись повсеместно: в ткацкой промышленности, среди рабочих ножевого ремесла в Шеффильде, среди рудокопов, и при этом формировались также энергичные федеральные организации, чтобы поддерживать местные союзы во время стачек и преследований.[323]

Отмена закона против коалиций или комбинаций (Combination Lavs), в 1825 году, дала новый толчок движению. Во всех производствах немедленно были организованы союзы и национальные федерации,[324]а когда Роберт Оуэн начал организацию своего «Великого Консолидированного Национального Союза» профессиональных союзов, то в несколько месяцев ему удалось собрать до полумиллиона членов. Правда, этот период относительной свободы продолжался недолго. Преследования снова начались в тридцатых годах, а в промежуток между 1832 и 1844 годом последовали известные свирепые судебные приговоры против рабочих организаций со ссылкой на каторгу в Австралию. Оуэновский «Великий Национальный Союз» был распущен, и по всей стране, как частные предприниматели, так ровно и правительство в своих мастерских, начали принуждать рабочих порывать всякие связи с союзами и подписывать «документ», то есть отречение, составленное в этом смысле. Юнионистов (членов рабочих союзов) преследовали массами, и их подводили под действие закона «О хозяевах и их слугах», в силу которого довольно было простого заявления хозяина фабрики о якобы дурном поведении его рабочих,[325]чтобы массами арестовывать и их осуждать.

Стачки подавлялись самым деспотическим путём, и поразительные по своей суровости приговоры выносились за простое объявление о стачке, или за участие в качестве делегата стачечников, — не говоря уже о подавлениях военным путём малейших беспорядков во время стачек, или об осуждениях, следовавших за частыми проявлениями разного рода насилий со стороны рабочих. Практика взаимной помощи, при подобных обстоятельствах, являлась далеко не лёгким делом. И всё-таки, несмотря на все препятствия, о размерах которых наше поколение не имеет даже должного представления, уже с 1841 года началось возрождение рабочих союзов, и дело объединения рабочих неустанно продолжалось с тех пор, вплоть до настоящего времени, пока, наконец, после долгой борьбы, длившейся более ста лет, не было завоевано право вступать в союзы. В настоящее время, как известно, почти четверть всех рабочих, имеющих постоянную работу, т. е. около 1.500.000 человек принадлежат к рабочим союзам (тред-юнионам).[326]

Что же касается других европейских государств, то достаточно сказать, что вплоть до очень недавнего времени всякого рода союзы преследовались в них, как заговоры; но, не смотря на это, они существуют везде, хотя им часто приходится принимать форму тайных обществ, в то же время распространение и сила рабочих организаций, в особенности «рыцарей труда» в Соединённых Штатах и рабочих союзов Бельгии ярко проявились в стачках девяностых годов девятнадцатого века.

Необходимо, однако, помнить, что самый факт принадлежности к рабочему союзу помимо возможных преследований требует значительных пожертвований деньгами, временем и неоплаченною работою, и влечёт за собой постоянный риск потерять работу за одну лишь принадлежность к рабочему союзу.[327]Кроме того, юнионисту постоянно приходится помнить о возможности стачки, а стачка — когда исчерпан весь ограниченный кредит у хлебника и закладчика, а платы из стачечного фонда не хватает на пропитание семьи, — ведёт за собою голодание детей. Для людей, живущих в близком общении с рабочими, затянувшаяся стачка представляет одно из самых раздирающих сердце зрелищ; легко можно поэтому вообразить, что значила стачка лет сорок тому назад в Англии, и что она значит ещё до сих пор в неособенно богатых частях континентальной Европы. Постоянно, даже в настоящее время, стачка заканчивается полным разорением и вынужденною эмиграциею чуть не целого населения данной местности, причём расстреливание стачечников по малейшему поводу, или даже и без всякого повода, до сих пор представляет самое обычное явление на континенте.[328]

И тем не менее, каждый год, в Европе и Америке бывают тысячи стачек и массовых увольнений с работы, — причем особенною суровостью и продолжительностью отличаются так называемые стачки «по симпатии», вызываемые желанием поддержать выброшенных с работы товарищей; или отстоять права рабочих союзов. И в то время как реакционная часть прессы склонна объяснять стачки «устрашением», люди, живущие среди стачечников, с восхищением говорят о практикуемой между ними взаимной помощи и поддержке. Многие, вероятно, слыхали о колоссальной работе, выполнявшейся рабочими-добровольцами для организации помощи и раздачи пищи во время последней большой стачки лондонских токовых рабочих; или о рудокопах, которые, пробывши сами без работы в течение многих недель, тотчас же начали делать взносы в размере четырёх шиллингов в неделю, в стачечный фонд, как только опять стали на работу; или о вдове рудокопа, которая, во время Йоркширкских рабочих волнений 1894 года, внесла все сбережения своего покойного мужа в стачечный фонд; о том, как во время стачки последний кусок хлеба всегда делился между соседями, о редстокских рудокопах, обладающих обширными огородами, которые пригласили 400 бристольских сотоварищей брать с этих огородов капусту, картофель и т. д. Все газетные корреспонденты, во время крупной стачки рудокопов в Йоркшире в 1894 году, знали массу подобных фактов, хотя далеко не все эти корреспонденты осмеливались писать о подобных неподходящих «пустяках» на страницах своих респектабельных газет.[329]

Профессиональный рабочий союз не составляет, однако, единственной формы, в которой выливается потребность рабочего во взаимной поддержке. Помимо рабочих союзов, имеются ещё политические ассоциации, деятельность которых многими рабочими рассматривается, как более ведущая к общему благосостоянию, чем профессиональные союзы, которые теперь ограничиваются, большею частью, одними узкими целями. Конечно, простую принадлежность к политической корпорации нельзя ещё рассматривать как проявление стремления ко взаимной помощи. Политика, как известно, представляет именно такую область, где чисто эгоистические элементы общества вступают в самые запутанные сочетания с альтруистическими стремлениями. Но всякий опытный политический деятель знает, что все великие политические движения поднимались из-за широких и часто отдалённых целей, причём самыми могучими из этих движений были именно те, которые вызывали наиболее бескорыстный энтузиазм. Все великие исторические движения носили этот характер, а для нашего поколения примером этого рода движений служит социализм. «Дело оплаченных агитаторов» — таков обычный припев тех, кто вовсе не знаком с этим движением. Но в действительности, говоря лишь о фактах лично мне известных, — если бы я в течение последних тридцати пяти лет вёл дневник и заносил бы в него все известные мне примеры преданности и самопожертвования, на которые мне приходилось наталкиваться в социалистическом движении, — у читателя такого дневника слово «героизм» не сходило бы с уст. Но люди, о которых мне приходилось бы говорить в дневнике, вовсе не были героями: это были средние люди, — только вдохновлённые великой идеей. Каждая социалистическая газета, — а их в одной Европе насчитываются многие сотни, — представляет ту же самую историю долгих лет самопожертвования, без малейшей надежды на какую-либо материальную выгоду, а в громадном большинстве случаев даже без удовлетворения личного честолюбия, если таковое имеется. Я знал семьи, которые жили, не зная, будет ли у них завтра кусок хлеба, — мужа бойкотировали кругом в маленьком городке, за участие в газете, а жена поддерживала семью швейной работой, — и подобное положение продолжалось не месяцы, а годы, пока, наконец, изнемогшая семья не уходила, без слова упрека, говоря новым товарищам: «Продолжайте; мы больше не в силах держаться!» Я видал людей, умиравших от чахотки и знавших это, которые, тем не менее, бегали в слякоти, под снегом, чтобы устраивать митинги, и сами говорили на митингах за несколько недель до смерти, и, наконец, уходили в госпиталь, со словами: «Ну, друзья, моя песенка спета: доктора решили, что мне осталось жить всего несколько недель. Скажите товарищам, что я буду, счастлив если кто зайдет проведать». Мне известны факты, которые сочли бы с моей стороны «идеализациею», если бы я рассказал о них в настоящей книге; и даже самые имена этих людей, едва известные за пределом тесного кружка друзей, вскоре будут забыты, когда и друзья их также отойдут в вечность. В сущности, я не знаю чему больше удивляться: безграничной ли преданности этих немногих, или общей сумме более мелких проявлений преданности со стороны масс, затронутых движением. Продажа каждого десятка номеров рабочей газеты, каждый митинг, каждая сотня голосов, поданная за социалистов на выборах, являются результатом такой массы энергии и таких жертв, о которых люди, стоящие вне движения, не имеют даже ни малейшего представления. А так, как теперь действуют социалисты, действовала в прошлом каждая народная и прогрессивная партия, политическая и религиозная. Весь прогресс, совершённый нами в прошлом, является результатом работы подобных людей и подобной же преданности.

Кооперацию, в особенности в Великобритании, часто описывают как «индивидуализм на акциях» и несомненно, что в настоящем своём виде она, действительно, содействует развитию кооперативного эгоизма, не только по отношению к обществу вообще, но и в среде самих кооператоров. Между тем, достоверно известно что, вначале, этому движению был присущ характер взаимной помощи. Даже в настоящее время наиболее пламенные сторонники этого движения проникнуты убеждением, что кооперация ведёт человечество к высшей, гармонической стадии экономических отношений и, побывавши в некоторых местностях севера Англии, где кооперация особенно развита, нельзя не придти к заключению, что значительное количество участников этого движения держится именно такого мнения. Большинство из них потеряло бы всякий интерес к кооперативному движению, если бы у них исчезла упомянутая сейчас уверенность. Нужно также сказать, что за последние годы среди кооператоров начали проявляться более широкие идеалы общего благосостояния и солидарности производителей. Нельзя отрицать проявляющуюся теперь среди них тенденцию, направленную к улучшению отношений между собственниками кооперативных производств и их рабочими.

Значение кооперации в Англии, Голландии и Дании хорошо известно, а в Германии, в особенности на Рейне, уже в настоящее время кооперативные общества являются крупным фактором промышленной жизни.[330]Но, быть может, Россия представляет наилучшее поле для изучения кооперации в бесконечно разнообразных формах. В России кооперация, т. е. артель, выросла естественным образом; она унаследована от средних веков, и в то время, как формально образовавшемуся кооперативному обществу пришлось бы бороться с кучею законных затруднений и с подозрительностью бюрократии, неоформленный вид кооперации — артель — представляет самую сущность русской крестьянской жизни. История «созидания России» и колонизация Сибири представляются в действительности историею охотничьих и промышленных артелей, вслед за которыми потянулись деревенские общины. Теперь мы находим артель повсюду: в каждой группе крестьян, отправляющихся из одной и той же деревни на заработки на фабрику, во всех строительных ремёслах, среди рыбаков и охотников, среди арестантов на пути в Сибирь и обратно, среди железнодорожных носильщиков, биржевых артельщиков, таможенных рабочих, в многих из кустарных производств (дающих занятие 7.000.000 людей) и т. д. Словом, сверху донизу, во всём рабочем мире мы находим артели: постоянные и временные, для производства и потребления во всевозможных видах. Вплоть до настоящего времени рыболовные участки на реках, впадающих в Каспийское море, арендуются громадными артелями; река Урал принадлежит всему казачьему уральскому войску, которое делит и переделяет свои рыболовные участки — едва ли не самые богатые в мире — между казачьими деревнями, без всякого вмешательства со стороны властей. На Урале, на Волге и на всех озерах северной России рыбная ловля всегда производится артелями. Но помимо этих постоянных организаций имеется также бесчисленное множество временных артелей, составляющихся для всевозможных специальных целей. Когда 10–20 человек крестьян из одной местности отправляются в большой город на заработки, в качестве ли ткачей, плотников, каменщиков, судовщиков и т. д., они всегда составляют артель. Они сообща нанимают помещение и стряпку (очень часто жена одного из них занимается стряпней), выбирают старосту и питаются сообща, причем каждый платит артели за помещение и пищу. Партия арестантов на пути в Сибирь всегда поступает таким же образом, и выбранный ею староста является официально признанным посредником между арестантами и начальником военного конвоя, сопровождающего партию. В каторжных тюрьмах арестанты имеют такую же организацию. Железнодорожные носильщики, посыльные на бирже, таможенные артельщики и городские посыльные, связанные круговой порукой, пользуются такою репутациею, что купцы доверяют члену артели посыльных любую сумму денег. В строительном деле образуются артели, насчитывающие иногда десяток, а иногда и до двухсот, членов, причем крупные подрядчики по постройке домов и железных дорог всегда предпочитают иметь дело с артелью, чем с отдельно нанятыми рабочими. Недавние попытки военного министерства иметь дело непосредственно с производительными артелями, образовавшимися ради специальных производств среди кустарей, и давать им заказы на сапоги и всякого рода медные и железные изделия для обмундировки солдат, судя по отчетам, дали вполне удовлетворительные результаты, а отдача одного казенного завода (Боткинского) в аренду артели рабочих сопровождалась одно время положительным успехом.

Мы можем, таким образом, видеть в России, как древние средневековые институции, избежавшие вмешательства государства (в их неоформленных проявлениях), целиком дожили вплоть до настоящего времени и приняли самые разнообразные формы, в соответствии с требованиями современной промышленности и торговли. Что же касается до Балканского полуострова, Турецкой империи и Кавказа, то старые гильдии удержались здесь в полной силе. Сербские «еснафы» сохранили вполне средневековый характер: в их состав входят как мастера, так и подённые рабочие, они регулируют промыслы и являются институциями взаимной поддержки, как в области труда, так и на случай болезни;[331]в то же время, грузинские «амкари» Кавказа и в особенности Тифлиса, помимо выполнения вышеуказанных функций, оказывают значительное влияние на городскую жизнь.[332]

В связи с кооперацией мне, может быть, следовало бы также упомянуть о дружеских обществах взаимной поддержки (friendly societies,) о союзах «чудаков» (odd-fellovs), о деревенских и городских клубах для оплаты медицинской помощи, о клубах для похорон, или для приобретения одежды, о маленьких клубах, часто устраиваемых среди фабричных девушек, вносящих еженедельно по несколько пенсов и затем разыгрывающих между собою сумму в двадцать шиллингов (10 руб.), которая дает возможность сделать какую-нибудь более или менее существенную покупку, и о многих других обществах подобного рода. Во всех таких обществах и клубах можно наблюдать немалый запас общительности и веселости, даже в тех случаях, когда за «кредитом и дебетом» каждого члена тщательно наблюдают. Но помимо этих учреждений, имеется столько ассоциаций, основанных на готовности жертвовать, если понадобится, временем, здоровьем и жизнью, что мы можем из их деятельности почерпнуть примеры наилучших форм взаимной поддержки.

На первом месте следует упомянуть здесь об обществе спасения на водах в Англии и о подобных же учреждениях на континенте. Английское общество имеет свыше 300 спасательных лодок на побережьях Англии, и оно имело бы их вдвое больше, если бы не бедность рыбаков, которые сами не могут покупать их. Экипаж этих лодок всегда составляется из добровольцев, готовность которых жертвовать жизнью для спасения совершенно неизвестных им людей подвергается каждый год суровому испытанию, и каждую зиму несколько храбрейших из них действительно погибают в волнах. И если вы спросите этих людей, — что заставляет их рисковать жизнью, иногда даже при таких условиях, когда нет, по-видимому, никаких шансов на успех, они, вероятно, ответят вам рассказом вроде следующего: «Над Ла-Маншем пронеслась страшная, снежная буря; она бушевала на плоских песчаных берегах в Кенте, где расположена была крохотная деревушка, и на пески возле деревушки море выбросило маленькое одномачтовое судно, нагруженное апельсинами. В таких мелких водах держат только плоскодонную спасательную лодку упрощенного типа, и пуститься на ней в такую бурю значило идти на верную гибель, — и однако люди решились и пошли. Целые часы боролись они против бурана; два раза лодка опрокинулась. Один из её гребцов утонул, остальные были выброшены на берег. Одного из последних, — интеллигентного таможенного стражника, — нашли на следующее утро, сильно ушибленного, полузамерзшего в снегу. Я спросил его, как они решились на такую отчаянную попытку? — «Я и сам не знаю», — отвечал он: — «Вон там, в море, гибли люди, вся деревня стояла на берегу, и все говорили, что пуститься в море было бы безумием, что мы никогда не справимся с прибоем. Мы видели, что их было на судне пять или шесть человек, уцепившихся за мачту и подававших отчаянные сигналы. Все чувствовали, что надо что-нибудь предпринять, но что могли мы сделать? Прошел час, другой, а мы все стояли на берегу; всем очень тяжело было на душе. Потом вдруг нам послышалось, что сквозь завывания бури донеслись их вопли… С ними был мальчик… Мы больше не могли вынести напряжения; все сразу сказали: «Надо выходить!» Женщины говорили то же; они смотрели бы на нас, как на трусов, если бы мы остались, — хотя на следующий день они же называли нас дураками за нашу попытку. Как один человек, мы все бросились к спасательной лодке и отправились. Лодку опрокинуло, но нам удалось снова поставить ее… Хуже всего было, когда несчастный N тонул, уцепившись за веревку от лодки, и мы никак не могли ему помочь. Затем нас захлестнуло огромной волной, лодку опять опрокинуло, и нас выбросило всех на берег. Люди с тонувшего судна были спасены лодкою из Донгенэса, а нашу лодку перехватили за много миль к западу. Меня нашли на утро в снегу».

То же чувство двигало и рудокопов долины Ронды, когда они спасали своих товарищей из шахты, подвергнувшейся наводнению. Им пришлось пробиваться чрез каменноугольный пласт, толщиною в 96 футов, чтобы добраться до заживо погребенных товарищей. Но когда уже оставалось пробить всего девять футов, их охватил рудничный газ. Лампы погасли, и рудокопам пришлось отступить. Работать при таких условиях — значило подвергаться риску каждую секунду быть взорванным и окончательно погубить тех. Но постукивания погребенных людей все еще слышались; эти люди были живы и взывали о помощи, и несколько рудокопов добровольно вызвались спасать товарищей, рискуя жизнью. Когда они спускались в шахту, жены сопровождали их безмолвными слезами — но ни одна не произнесла слова, чтобы остановить их. Такова сущность человеческой психологии. Пока люди не опьянены до безумия битвой, они «не могут слышать» призывов о помощи, не отвечая на них. Сначала скажется чье-либо личное геройство, а вслед за героем все чувствуют, что они должны последовать его примеру. Софизмы ума не могут противостоять чувству взаимной помощи, ибо чувство это воспитывалось в продолжение многих тысяч лет человеческой общественной жизни и сотен тысяч лет дочеловеческой жизни в сообществах животных.

Однако нас спросят, может быть: «Но как же могли потонуть недавно люди в Серпентайне, в лондонском Гайд-Парке, в присутствии толпы зрителей, из которых никто не бросился им на помощь?» Или же: «Как мог быть оставлен без помощи ребенок, упавший в воду в Риджентс-Парке, тоже в присутствии многолюдной праздничной толпы, и был спасен лишь благодаря присутствию духа одной молодой девушки, прислуги соседнего дома, пославшей за ним в воду ньюфаундлендского водолаза?» На эти вопросы ответ простой. Человек является результатом не только унаследованных им инстинктов, но и воспитания. У рудокопов и моряков, благодаря их общим занятиям и ежедневному соприкосновению друг с другом, создается чувство солидарности, а окружающие их опасности воспитывают храбрость и смелую находчивость. В городах же, напротив, отсутствие общих интересов воспитывает безучастность, а храбрость и «находчивость, редко находящие применения, исчезают, или принимают иное направление. Кроме того, традиции геройских подвигов в шахтах и на море живут в деревушках рудокопов и рыбаков, окруженные поэтическим ореолом. Но какие же традиции могут быть у пестрой лондонской толпы? Всякую традицию, являющуюся у нее общим достоянием, пришлось создавать литературою, или словом; но литературы, соответствующей деревенскому эпосу, почти не существует. Духовенство же, в своих проповедях, так старается доказать греховность человеческой природы и сверхъестественное происхождение всего хорошего в человеке, что оно в большинстве случаев проходит молчанием те факты, которых нельзя выставить в качестве примеров вдохновения, или благодати, ниспосланных свыше. Что же касается до «светских» писателей, то их внимание, главным образом, направлено лишь на один вид героизма, а именно — героизма, выдвигающего идею государства. Поэтому они впадают в восхищение пред римским героем, или пред солдатом в битве, и проходят мимо героизма рыбака, почти не обращая на него никакого внимания. Поэт и живописец бывают, правда, поражены красотою человеческого сердца, но лишь в редких случаях знакомы они с жизнью беднейших классов; и если они могут еще воспевать или изображать в условной обстановке римского, или военного героя, они оказываются беспомощными, когда пытаются изобразить героя, действующего в той скромной обстановке народной жизни, которая им чужда. Немудрено, поэтому, если большинство подобных попыток неизменно отличается напыщенностью и риторичностью.[333]

Бесчисленное количество обществ, клубов и союзов для развлечений, для научных работ и исследований, для образовательных целей и т. п., распространившихся за последнее время в таком количестве, что потребовались бы многие годы для простой их регистрации, представляют другое проявление той же вечно действующей силы, призывающей людей к объединению и взаимной поддержке. Некоторые из этих обществ подобно обществам молодых выводков птиц различных видов, собирающихся осенью, преследуют единственную цель — совместное наслаждение жизнью. Чуть ли не каждая деревня в Англии, Швейцарии, Германии и т. д. имеет свои общества для игры в крикет, футбол (ножной мяч) теннис или кегли, или же голубиные, музыкальные и певческие клубы. Затем есть общества, отличающиеся особенной многочисленностью членов, как, например, общество велосипедистов, которое в последнее время развилось в необычайно широких размерах. Хотя у членов этого союза нет ничего общего, кроме их любви к езде на велосипеде, тем не менее, среди них успело образоваться своего рода франкмасонство в целях взаимной помощи, особенно в захолустных местностях, еще свободных от наплыва велосипедистов; на Союзный Клуб Велосипедистов в какой-нибудь деревушке члены союза смотрят; до известной степени, как на собственный дом и в лагере велосипедистов, собираемом каждый год в Англии, нередко устанавливаются дружеские крепкие отношения. Kegelbrûder, т. е. кегельные общества в Германии, представляют такую же ассоциацию: точно также и гимнастические общества (насчитывающие до 300.000 членов в Германии), неоформленные содружества гребцов на французских реках, яхт-клубы и т. п. Подобные ассоциации, конечно, не изменяют экономической структуры общества, но они, в особенности в небольших городах, помогают сглаживанию социальных различий; а так как все такие общества стремятся объединяться в крупные национальные и международные федерации, то уже этим они помогают росту личных дружественных отношений между всякого рода людьми, рассеянными в различных частях земного шара.

Альпийские клубы, Jagdschutzverein в Германии, имеющие свыше 100.000 членов, — охотников, образованных лесничих, зоологов и просто любителей природы, — а равным образом, Интернациональное Орнитологическое Общество, членами которого состоят зоологи, животноводы и простые крестьяне в Германии, имеют тот же самый характер. Они успели, в течение немногих лет, не только выполнить огромную общеполезную работу, которая под силу лишь крупным обществам (составление географических карт, устройство спасательных станций в горах и проведение горных дорог; изучение жизни животных, вредных насекомых, переселений птиц и т. п.), но также они создали новые связи между людьми. Два альпиниста различных национальностей, встретившись в спасательной хижине, устроенной клубом на вершине Кавказских гор, или же профессор и крестьянин-орнитолог, прожившие под одною крышею, не будут уже чувствовать себя совершенно чуждыми друг другу людьми. А «общество дяди Тоби» в Ньюкастле, убедившее свыше 300.000 мальчиков и девочек никогда не разрушать птичьих гнезд и быть добрыми ко всем животным, несомненно сделало гораздо больше для развития гуманитарных чувств и вкуса к изучению естественных наук, чем масса всякого рода моралистов и большинство наших школ.

Даже в настоящем кратком очерке мы не можем пройти молчанием тысячи научных, литературных, художественных и образовательных обществ. Конечно, надо сказать, что до настоящего времени научные корпорации, находясь под контролем государства и часто получая от него субсидии, обыкновенно вращались в очень тесном кругу, и что на ученые общества карьеристы часто смотрят, как на средство проникнуть в ряды оплачиваемых государством ученых, тогда как трудность стать членом некоторых привилегированных обществ, несомненно, ведет только к возбуждению мелочной зависти. Но, при всем том, несомненно, что подобные общества сглаживают до известной степени классовые различия, создающиеся по рождению или по принадлежности к тому или другому сословию, а также к той или другой политической партии или вероисповеданию. В маленьких же глухих городах научные, географические или музыкальные общества, особенно те, которые вызывают деятельность более или менее обширного круга любителей, становятся маленькими центрами, своего рода звеном, связующим маленький городок с обширным миром, а также — местом, где люди, занимающие самые различные положения в общественной жизни, встречаются на равной ноге. Для того, чтобы оценить значение подобных центров, надо познакомиться с ними, например, в Сибири.

Наконец, одно из самых важных проявлений того же духа представляют бесчисленные общества, имеющие целью распространение образования, и которые только теперь начинают разрушать монополию церкви и государства в этой отрасли жизни. О них можно смело сказать, что в самом непродолжительном времени эти общества приобретут руководящее значение в области народного образования. «Фребелевским союзам» мы уже обязаны системой детских садов, а целому ряду оформленных обществ мы обязаны высокою степенью, какой достигло женское образование.[334]Что же касается до различных педагогических обществ в Германии, то, как известно, им принадлежит огромная доля влияния в выработке современных методов обучения в народных школах. Подобные ассоциации также являются наилучшею поддержкою для учителей. Каким несчастным чувствовал бы себя без их помощи деревенский учитель, изнемогающий под бременем плохо оплачиваемого труда.[335]

Все эти ассоциации, общества, братства, союзы, институты и т. д., которые можно насчитывать десятками тысяч в одной Европе, причем каждый из них представляет собою огромную массу добровольной, бескорыстной, бесплатной или очень скудно оплачиваемой работы — разве все они не являются проявлениями, в бесконечно разнообразных формах, всей той же вечно живущей в человечестве потребности взаимной помощи и поддержки? В течение почти трех столетий людям препятствовали протянуть руки друг к другу даже ради литературных, художественных и образовательных целей. Общества могли образоваться лишь с ведома и под покровительством государства или церкви, или же должны были существовать в качестве тайных сообществ, подобных франкмасонам; но теперь, когда это сопротивление государства надломлено, они возникают повсеместно, охватывая самые разносторонние ветви человеческой деятельности. Они начинают приобретать международный характер, и, несомненно, способствуют — в такой степени, какую мы еще не вполне оценили, — ломке международных преград, воздвигнутых государствами. Несмотря на зависть, воспитываемую коммерческим соревнованием между нациями, несмотря на ненависть, вызываемую привидениями разлагающегося прошлого, сознание международной солидарности растет, как среди отдельных передовых людей, так и среди рабочих масс, с тех пор как они также завоевали себе право международных сношений; и нет никакого сомнения, что этот дух растущей солидарности уже оказал некоторое влияние на предотвращение войны между европейскими государствами в течение последних тридцати лет.

Благотворительные общества, которые в свою очередь представляют целый своеобразный мир, необходимо должны быть также упомянуты здесь. Нет ни малейшего сомнения, что громадным большинством членов этих обществ двигают те же чувства взаимной помощи, которые присущи всему человечеству. К сожалению, религиозные учителя людей предпочитают приписывать подобным чувствам сверхъестественное происхождение. Многие из них пытаются утверждать, что человек не может сознательно вдохновляться идеями взаимной помощи, пока он не будет просвещен учениями той специальной религии, представителями которой они состоят, — и вместе со св. Августином, большинство из них не признает существования подобных чувств у «язычников дикарей». Кроме того, в то время как первобытное христианство, подобно всем другим зарождавшимся религиям, было призывом к широкочеловечным чувствам взаимной помощи и симпатии, христианская Церковь усердно помогала Государству разрушать все существовавшие до нее или развившиеся вне ее институций взаимной помощи и поддержки: и взамен взаимной помощи, которую каждый дикарь рассматривает как выполнение долга к своим сородичам, христианская Церковь стала проповедовать милосердие, составляющее, по ее учению, добродетель, вдохновляемую свыше, которая, в силу этого, придает известного рода превосходство дающему над получающим. С этим ограничением и без всякого намерения оскорблять тех, кто причисляет себя к избранным, в то время как выполняет акты простой человечности, мы, конечно, можем рассматривать громаднейшее количество религиозных благотворительных обществ, разбросанных повсюду как проявление того же глубокого стремления человека к взаимной помощи.

Все эти факты показывают, что безрассудное преследование личных интересов, с полным забвением нужд других людей, вовсе не представляет единственной характерной черты современной жизни. Наряду с этим эгоистическим течением, которое горделиво требует признания за собой руководящей роли в человеческих делах, мы замечаем упорную борьбу, которую ведет сельское и рабочее население с целью снова ввести постоянные институции взаимной помощи и поддержки; и мы открываем во всех классах общества широко распространенное движение, стремящееся к установлению бесконечно разнообразных, более или менее постоянных, институций для той же самой цели. Но когда от общественной жизни мы переходим к частной жизни современного человека, мы открываем еще один, чрезвычайно широкий, мир взаимной помощи и поддержки, мимо которого большинство социологов проходит, не замечая его — вероятно потому, что он ограничен тесным кругом семьи и личной дружбы.[336]

При современной системе общественной жизни, все узы единения между обитателями одной и той же улицы или соседства исчезли. В богатых кварталах больших городов люди живут рядом, даже не зная, кто их соседи. Но в тесно населенных улицах и переулках все прекрасно знают друг друга и находятся в постоянном соприкосновении. Конечно, в переулках, как и везде, дело не обходится без мелочных ссор, но вместе с тем вырастают и группировки, соответственно личным склонностям, и в пределах этих группировок практикуется взаимная помощь в таких размерах, о которых более богатые классы не имеют и представления. Если, например, мы присмотримся к детям богатого квартала — играющим на лужайке, на улице, или на кладбище (в Лондоне это видно нередко), мы тотчас заметим, что между ними существует тесный союз, несмотря на случающиеся драки, причем этот союз предохраняет детей от множества всяких несчастий. Стоит какому-нибудь малышу наклониться с любопытством над открытым отверстием водосточной трубы, — и сотоварищ по игре уже кричит ему: «Уходи — там в дырке сидит лихорадка»! — «Не лезь через эту стену; если упадешь на ту сторону, поезд раздавит тебя»! — «Не подходи близко к канаве»! — «Не ешь этих ягод: яд, — умрешь». Таковы первые уроки, получаемые малышом, когда он присоединяется к сотоварищам на улице. Сколько детей, местом игр которых служат улицы возле «образцовых рабочих жилищ» или набережные и мосты каналов, погибли бы под колесами телег, или в мутной воде каналов, если бы между детьми не существовало этого рода взаимной помощи! А если какой-нибудь мальчуган все-таки попадет в не огороженную канаву, или девочка свалится в канал, то уличная орда малышей поднимает такой крик, что все соседство сбегается на помощь. Все это я говорю по личному наблюдению.

Затем идет союз матерей. — «Вы не можете себе представить», — писала мне недавно одна английская женщина-врач, живущая в бедном квартале Лондона, — «как много они помогают друг другу. Если какая-нибудь женщина не приготовила, или не могла приготовить, нужного для ожидаемого ребенка, — а как часто это случается же! — то все соседки приносят что-нибудь для новорожденного. В то время одна из соседок всегда берет на себя заботу о детях, а другая о хозяйстве, пока роженица остается в постели». Это — обычное явление, о котором упоминают все, кому приходилось жить среди бедняков в Англии. Тысячами мелких услуг матери поддерживают друг друга и заботятся о чужих детях. У дамы, принадлежащей к богатым классам, требуется известная выдержка — к лучшему или к худшему, пусть сами судят — чтобы пройти на улице мимо дрожащих от холода и голодных детей, не замечая их. Но матери из бедных классов не обладают такой выдержкой. Они не могут выносить вида голодного ребенка: они должны накормить его; так они и делают. «Когда дети, идущие в школу, просят хлеба, они редко или скорее никогда не получат отказа», — пишет мне одна приятельница, работавшая в течение нескольких лет в Уайтчапэле, в связи с одним рабочим клубом. Впрочем, лучше будет привести несколько выдержек из ее письма:

«Смотреть за больным соседом или соседкою, без цели какого бы то ни было вознаграждения — общее правило среди рабочих. Равным образом, когда женщина, имеющая маленьких детей, уходит на работу, за ними всегда присматривает одна из соседок».

«Если бы рабочие не помогали друг другу, они совершенно не могли бы существовать. Я знаю рабочие семьи, которые постоянно помогают одна другой — деньгами, пищей, топливом, уходом за маленькими детьми, в случаях болезни и в случаях смерти в семье».

«Среди бедняков «твое», и «мое» гораздо менее различается чем у богатых. Ботинки, платье, шляпы и т. д., словом — что понадобится в данный момент — постоянно одолжаются друг у друга, а равным образом всякого рода принадлежности хозяйства».

«Минувшей зимой (1894 года) члены Объединенного Радикального клуба собрали в своей среде небольшую сумму денег и начали, после Рождества, снабжать даровым супом и хлебом детей, ходящих в школу. Постепенно число детей, которых они кормили, дошло до 1800 человек. Пожертвования приходили извне, но вся работа лежала на плечах членов клуба. Некоторые из них, — те, кто в то время был без работы, — приходили в 4 часа утра, чтобы мыть и чистить овощи; пять женщин приходили в 9 или 10 часов утра (покончив со своей работой по хозяйству), чтобы присмотреть за варкой пищи, и они оставались до шести или семи часов вечера, чтобы перемыть посуду. В обеденное время, между двенадцатью и половиной первого, приходили 20–30 человек рабочих помогать при раздаче супа, для чего им приходилось урывать от собственного обеденного времени. Такая работа продолжалась два месяца и все время выполнялась совершенно бесплатно».

Моя приятельница упоминает также о различных частных случаях, из которых я привожу наиболее типическое:

«Девочка, Анюта В., была отдана своею матерью на хлеба одной старушке в Уильмотской улице. Когда мять Анюты умерла, старушка, сама жившая в большой бедности, воспитывала ребенка, хотя никто не платил ей за это ни копейки. Когда старушка тоже умерла, ребенок, которому было тогда пять лет, остался за время болезни приемной матери без всякого присмотра и ходил в лохмотьях; но его приютила тогда жена сапожника, у которой и без того было уже шесть человек детей. Позднее, когда сапожник захворал, всем им приходилось голодать».

«На днях М., мать шести детей, ухаживала за соседкой М-г во время ее болезни и взяла старшего ребенка к себе… Но нужны ли вам такие факты? Они составляют самое обычное явление… Я знакома также с г-жой Д. (адрес такой-то), у которой имеется швейная машина. Она постоянно шьет на ней для других, не принимая никакого вознаграждения за работу, хотя ей приходится смотреть за пятью детьми и мужем…». И т. д.

Для каждого, кто имеет хотя бы малейшее представление о жизни рабочих классов, само собой очевидно, что если бы в их среде не практиковалась в широких размерах взаимная помощь, они ни за что не могли бы справиться с теми затруднениями, которыми так богата их жизнь. Только благодаря сочетанию счастливых случайностей, может рабочая семья прожить жизнь, не пройдя чрез такие тяжелые обстоятельства, как те, которые описаны были ленточным ткачом Джозефом Гётриджем в своей автобиографии.[337]И если не все рабочие, при подобных обстоятельствах, опускаются до последних ступеней нищеты, они обязаны этим именно взаимной помощи, практикующейся между ними. Гётриджу помогла старушка няня, сама жившая на краю нищенства, как раз в ту минуту, когда его семья приближалась к роковой развязке: она достала им в кредит хлеба, угля и другие предметы первой необходимости. В других случаях помогал кто-нибудь другой, или же соседи складывались, чтобы вырвать семью из когтей нищеты. Но если бы бедняки не приходили на помощь беднякам, — в какой громадной пропорции увеличилось бы число тех, кто доходит до ужасающей, уже непоправимой нищеты![338]

Плимсоль (известный в Англии своею кампанию против страховки гнилых, негодных кораблей), проживши некоторое время среди бедноты, тратя на себя только по 7 шил. 6 пенс. (3 р. 50 к.) в неделю, принужден был признать, что те добрые чувства к бедным, с которыми он начал этого рода жизнь, «перешли в чувства сердечного уважения и восхищения», когда он увидал, насколько отношения между бедными проникнуты взаимной помощью и поддержкою, и когда он изучил те простые способы, которыми оказывается этого рода поддержка. После многолетнего опыта он пришел к заключению, что «если хорошенько подумать, то окажется, что подобные люди составляют огромное большинство рабочих классов».[339]Что же касается до воспитания сирот, даже самыми бедными семьями соседей, то это представляет такое широко распространенное явление, что его можно считать общим правилом; так, после взрыва газов в копях Warren Vale и Land Hill, оказалось, что «почти одна треть убитых рудокопов, по исследованиям комиссии, поддерживали, помимо своих жены и детей, еще и других бедных родственников». — «Подумали ли вы», — прибавляет к этому Плимсоль, — «что значит этот факт? Я не сомневаюсь, что подобное явление не редкость среди богатых, или даже достаточных людей. Но подумайте хорошенько о разнице». И действительно, стоит подумать над тем, что значит для рабочего, зарабатывающего 16 шиллингов (менее 8 р.) в неделю и прокармливающего на эти скудные средства жену и иногда пять-шесть человек детей, израсходовать один шиллинг для помощи вдове товарища, или пожертвовать сикспэнс на похороны такого же бедняка, как он сам.[340]Но подобные пожертвования — обычное явление среди рабочих любой страны, даже в случаях гораздо более повседневных, чем смерть, а помощь работою — самое заурядное явление в их жизни.

Та же практика взаимной помощи и поддержки наблюдается, конечно, и среди более богатых классов, с указанною Плимсолем «слоеватостью». Конечно, когда подумаешь о жестокости, которую более богатые работодатели проявляют по отношению к рабочим, то начинаешь чувствовать склонность очень недоверчиво относиться к человеческой природе. Многие, вероятно, еще помнят о негодовании, возбужденном хозяевами рудников, во время большой Йоркширской стачки в 1894 году, когда они стали преследовать судом стариков-углекопов, за собирание угля в заброшенной шахте. И, даже оставляя в стороне острые периоды борьбы и гражданской войны, когда, например, тысячи пленных рабочих были расстреляны после падения Парижской коммуны, кто может читать без содрогания разоблачения королевских комиссий о положении рабочих в сороковых годах девятнадцатого века в Англии, или же слова лорда Шефтсбюри об «ужасающем расточении человеческой жизни на фабриках, где работали дети, взятые из рабочих домов, а не то и просто купленные по всей Англии, чтобы продавать их потом на фабрики».[341]Кто может читать все это, не поражаясь низостью, на какую способен человек в погоне за наживой? Но должно сказать, что было бы ошибкой отнести подобного рода явления всецело к преступности человеческой природы. Разве, вплоть до недавнего времени, люди науки и даже значительная часть духовенства не распространяли учений, внушавших недоверие, презрение и почти ненависть к более бедным классам? Разве люди науки не говорили, что со времени уничтожения крепостного права, в бедность могут впадать лишь люди порочные? И как мало нашлось представителей церкви, которые осмелились бы порицать этих детоубийц, между тем, как большинство духовенства учило, что страдания бедняков и даже рабство негров — исполнение воли Божественного Промысла! Разве самый раскол в Англии (нонконформизм) не был, в сущности, народным протестом против жестокого отношения государственной церкви к беднякам?

С такими духовными вождями немудрено, что чувства состоятельных классов, как заметил м-р Плимсоль, не столько должны были притупиться, сколько принять классовую окраску. Богачи редко снисходят к беднякам, от которых они отделены самым своим образом жизни, и которых они совсем не знают с лучшей стороны в их повседневной жизни. Но и среди богачей, оставляя в стороне скряжничество с одной стороны и безумные расходы с другой, — в кругу семьи и друзей наблюдается та же практика взаимной помощи и поддержки, как и среди бедняков. Йеринг и Даргун были вполне правы, говоря, что если бы сделать статистический подсчет деньгам, переходящим из рук в руки в форме дружеских ссуд и помощи, то общая сумма оказалась бы колоссальною, даже в сравнении с коммерческими оборотами мировой торговли. И если прибавить к этому, — а прибавить необходимо, — расходы на гостеприимство, мелкие взаимные услуги, оказываемые друг другу, помощь при улаживании чужих дел, подарки и благотворительность, мы, несомненно, будем поражены значением подобных расходов в сфере национальной экономии. Даже в мире, управляемом коммерческим эгоизмом, имеется ходячая фраза: «Эта фирма отнеслась к нам жестоко», и эта фраза показывает, что даже в коммерческой среде имеется дружеское отношение, противопоставляемое жестокому, т. е. отношению, основанному исключительно на законе. Всякий коммерсант, конечно, знает, сколько фирм ежегодно спасается от разорения, благодаря дружественной поддержке, оказанной им другими фирмами.

Что же касается до благотворительности и до массы общеполезной работы, добровольно выполняемой представителями как зажиточных, так и рабочих классов, и в особенности представителями различных профессий, то всякий знает, какую роль играют эти две категории благорасположения в современной жизни. Если истинный характер этого благорасположения часто бывает загрязнён стремлением приобрести известность, политическую власть, или общественное отличие, то всё же несомненно, что в большинстве случаев импульс исходит из того же самого чувства взаимной помощи. Очень часто, люди, приобретя богатство, не находят в нём ожидавшегося ими удовлетворения. Другие начинают чувствовать, что сколько бы экономисты ни распространялись о том, что богатство является наградой способностей, их награда чересчур велика. Сознание человеческой солидарности пробуждается в них; и хотя общественная жизнь устроена так, чтобы подавлять это чувство тысячами хитрых способов, оно всё-таки нередко берёт верх, и тогда люди вышеуказанного типа пытаются найти выход для этой, заложенной в глубине человеческого сердца, потребности, отдавая своё состояние, или же свои силы, на что-нибудь такое, что, по их мнению, будет содействовать развитию общего благосостояния.

Короче говоря, ни сокрушающие силы централизованного государства, ни учения взаимной ненависти и безжалостной борьбы, которые исходят, украшенные атрибутами науки, от услужливых философов и социологов, не могли вырвать с корнем чувства человеческой солидарности, глубоко коренящегося в человеческом сознании и сердце, так как чувство это было воспитано всею нашею предыдущею эволюциею. То, что было результатом эволюции, начиная с её самых ранних стадий, не может быть уничтожено одною из переходящих фаз той же самой эволюции. И потребность во взаимной помощи и поддержке, которая скрылась, было, в узком кругу семьи, среди соседей бедных улиц и переулков, в деревне или в тайных союзах рабочих, возрождается снова, даже в нашем современном обществе, и провозглашает свои права — стать, как это всегда было, главным двигателем на пути дальнейшего прогресса. Таковы заключения, к которым мы неизбежно приходим, после тщательного рассмотрения каждой группы фактов, вкратце перечисленных нами в последних двух главах.

Заключение

Если взять теперь то, чему учит нас рассмотрение современного общества, в связи с фактами, указывающими назначение взаимной помощи в постепенном развитии животного мира и человечества, мы можем вывести из нашего исследования следующие заключения.

В животном мире мы убедились, что огромнейшее большинство видов живёт сообществами, и что в общительности они находят лучшее оружие для борьбы за существование — понимая, конечно, этот термин в его широком, Дарвиновском смысле: не как борьбу за прямые средства к существованию, но как борьбу против всех естественных условий, неблагоприятных для вида. Виды животных, у которых индивидуальная борьба доведена до самых узких пределов, а практика взаимной помощи достигла наивысшего развития, оказываются неизменно наиболее многочисленными, наиболее процветающими и наиболее приспособленными к дальнейшему прогрессу. Взаимная защита, получающаяся в таких случаях, а вследствие этого — возможность достижения преклонного возраста и накопления опыта, высшее умственное развитие и дальнейший рост общежительных навыков, — обеспечивают сохранение вида, его распространение на более широкой площади и дальнейшую прогрессивную эволюцию. Напротив, необщительные виды, в громадном большинстве случаев, осуждены на вырождение.

Переходя затем к человеку, мы нашли его живущим родами и племенами, уже на самой заре каменного века; мы видели обширный ряд общественных учреждений и привычек, развившихся уже на низшей ступени развития дикарей, в пределах рода. И мы нашли, что древнейшие родовые обычаи и навыки дали человечеству, в зародыше, все те институции, которые позднее послужили главнейшими импульсами дальнейшего прогресса. Из родового быта дикарей выросла варварская деревенская община; и новый, ещё более обширный круг общительных обычаев, навыков и институций, часть которых дожила и до нашего времени, развился под сенью принципов общего владения данною землею и защиты её общими силами, и под защитою судебных прав деревенского мирского схода и федерации деревень, принадлежавших, или предполагавших, что они принадлежат, к одному общему племени. И когда новые потребности побудили людей сделать новый шаг в их развитии, они образовали народоправства вольных городов, которые представляли двойную сеть: земельных единиц (деревенских общин) и гильдий, возникших из общих занятий данным искусством или ремеслом, или же для взаимной защиты и поддержки.

Наконец, в последних двух главах были собраны факты, указывающие, что, хотя образование государств по образцу императорского Рима насильственно уничтожило все средневековые учреждения для взаимной поддержки, эта новая форма цивилизации не могла, однако, долго продержаться в таком виде, не уступивши той же живой потребности людей в прямом объединении для целей взаимной поддержки. Государство, опирающееся на мало связанные между собою агрегаты единичных личностей и взявшее на себя задачу быть их единственным объединяющим началом, не ответило своей цели. В конце концов, стремление людей ко взаимной помощи разрушило железные законы государства; оно проявилось снова и утвердилось в бесконечном разнообразии всевозможных сообществ, которые и стремятся теперь охватить все проявления жизни, овладеть всем, что потребно для человеческой жизни и для заполнения трат, обусловленных жизнью.

Вероятно, нам заметят, что взаимная помощь, хотя она и представляет один из факторов эволюции, всё-таки является только одним из различных видов отношений людей между собою; что рядом с этим течением, как бы оно ни было могущественно, существует и всегда существовало другое течение — самоутверждение индивидуума, не только в его усилиях достигнуть личного или кастового превосходства в экономическом, политическом или духовном отношении, но также в его более важной, хотя и менее заметной функции — разрывания тех уз, всегда стремящихся к окристаллизованию, окаменению, которые род, деревенская община, город или государство налагают на личность. Другими словами, в человеческом обществе имеется также самоутверждение индивидуума, рассматриваемое, как элемент прогресса.

Очевидно, что никакой обзор эволюции не может претендовать на полноту, если в нём не будут рассмотрены оба эти господствующие течения. Но дело в том, что самоутверждение индивидуума или групп индивидуумов, их борьба за превосходство и проистекавшие из неё столкновения и борьба были уже с незапамятных времён разбираемы, описываемы и прославляемы. Действительно, вплоть до настоящего времени одно это течение и пользовалось вниманием эпических поэтов, историков, летописцев и социологов. История, как её до сих пор писали, почти всецело является описанием тех путей и средств, при помощи которых церковная власть, военная власть, политическое единодержавие, а позднее богатые классы, — устанавливали и удерживали своё правление. Борьба между этими силами и составляет, в действительности, сущность истории. Мы можем, поэтому, считать, что значение индивидуального фактора в истории человечества вполне известно, хотя и в этой области остаётся ещё немало поработать в только что указанном направлении. Между тем, фактор взаимной помощи до сих пор оставался совершенно забытым; писатели настоящего и прошлых поколений просто отрицали его, или подсмеивались над ним. Вследствие этого, необходимо было, прежде всего, установить ту огромную роль, которую этот фактор играет в эволюции, как животного мира, так и человеческих обществ. Лишь после того, как это его значение будет вполне признано, возможно будет начать сравнение обоих факторов: общественного и индивидуального.

Произвести, более или менее статистическим методом, хотя бы грубую оценку их относительного значения, очевидно, невозможно. Одна какая-нибудь война — как все мы знаем — может, непосредственно или своими последствиями, принести больше зла, чем сотни лет беспрепятственного воздействия принципа взаимной помощи могут произвести добра. Но когда мы видим, что в животном мире прогрессивное развитие и взаимная помощь идёт рука об руку, а внутренняя борьба в пределах вида, напротив того, сопровождается ретрогрессивным развитием; когда мы замечаем, что у человека даже успех в борьбе и в войне пропорционален развитию взаимной помощи в каждой из двух борющихся сторон, будут ли то нации, города, племена или только партии, и что в процессе эволюции сама война (поскольку она может содействовать в этом направлении) подчиняется конечным целям прогресса взаимной помощи в пределах нации, города или племени, — сделавши эти наблюдения, мы уже получаем представление о преобладающем влиянии фактора взаимной помощи, как элемента прогресса.

Но мы видим также, что практика взаимной помощи и её последовательное развитие создали самые условия общественной жизни, благодаря которым человек смог развить свои ремесла и искусства, свою науку и свой разум; и мы видим, что периоды, когда институции, имевшие целью взаимную помощь, достигали своего высшего развития, были также периодами величайшего прогресса в области искусств, промышленности и науки. Действительно, изучение внутренней жизни средневековых городов и городов древней Греции обнаруживает тот факт, что сочетание взаимной помощи, как она практиковалась в пределах гильдии, с общиной или греческим родом, — при широкой инициативе, предоставленной индивидууму и группе в силу применения федеративного начала, — дало человечеству два величайших периода его истории — период городов древней Греции и период средневековых городов, тогда как разрушение институции взаимной помощи, совершавшееся в течение последовавших затем государственных периодов истории, соответствует в обоих случаях периодам быстрого упадка.

Что же касается до внезапного промышленного прогресса, который совершился в девятнадцатом веке и который обыкновенно приписывается торжеству принципов индивидуализма и конкуренции, этот прогресс, вне всякого сомнения, имеет несравненно более глубокое происхождение. После того, как были сделаны великие открытия пятнадцатого века, в особенности открытие давления атмосферы, поддержанное целым рядом других успехов в области физики — а эти открытия были сделаны в средневековых городах — после этих открытий, изобретение парового двигателя, и вся та промышленная революция, которая была вызвана применением новой силы — пара, были необходимым последствием. Если бы средневековые города дожили до развития начатых ими открытий, — т. е. до практического применения нового двигателя, — то этические последствия революции, вызванной применением пара, могли бы носить иной характер; но та же самая революция в области техники производств и науки и тогда была бы неизбежна. Остается, однако, открытым вопрос, не было ли замедлено появление паровой машины, а также последовавший затем переворот в области искусств, тем общим упадком ремесел, который последовал за разрушением свободных городов и был особенно заметен в первой половине восемнадцатого века. Рассматривая поразительную быстроту промышленного прогресса в период с двенадцатого до пятнадцатого столетия, — в ткацком деле, в обработке металлов, в архитектуре, в мореплавании, — и размышляя над научными открытиями, к которым этот промышленный прогресс привёл в конце пятнадцатого века, — мы вправе задаться вопросом: не запоздало ли человечество в исполнении всех этих научных завоеваний, когда в Европе начался общий упадок в области искусств и промышленности, вслед за падением средневековой цивилизации? Конечно, исчезновение артистов-ремесленников, каких произвела Флоренция, Нюрнберг и т. д., упадок крупных городов и прекращение сношений между ними не могли благоприятствовать промышленной революции, и нам известно, например, что Джемс Уатт, изобретатель современной паровой машины, потратил около двадцати лет своей жизни, чтобы сделать своё изобретение практически полезным, так как он не мог найти в восемнадцатом веке таких помощников, каких он с легкостью бы нашёл в средневековой Флоренции, Нюрнберге, или Брюгге, т. е. ремесленников, способных воплотить его изобретения в металле и придать им ту артистическую законченность и точность, которые необходимы для паровой машины.

Таким образом, приписывать промышленный прогресс девятнадцатого века войне каждого против всех, — значит рассуждать подобно тому, кто, не зная истинных причин дождя, приписывает его жертве, принесённой человеком глиняному идолу. Для промышленного прогресса, как для всякого иного завоевания в области природы, взаимная помощь и тесные сношения, несомненно, являются и являлись более выгодными, чем взаимная борьба.

Великое значение начала взаимной помощи выясняется, однако, в особенности в области этики, или учения о нравственности. Что взаимная помощь лежит в основе всех наших этических понятий, достаточно очевидно. Но каких бы мнений мы ни держались относительно первоначального происхождения чувства или инстинкта взаимной помощи — будем ли мы приписывать его биологическим или сверхъестественным причинам — мы должны признать, что проследить его существование возможно уже на низших ступенях животного мира, а от этих стадий мы можем проследить непрерывную его эволюцию через все классы животного мира и, несмотря на значительное количество противодействующих ему влияний, через все ступени человеческого развития, вплоть до настоящего времени. Даже новые религии, рождающиеся от времени до времени — всегда в эпохи, когда принцип взаимопомощи приходил в упадок, в теократиях и деспотических государствах Восток

Date: 2015-09-26; view: 250; Нарушение авторских прав