О правах индивида

(...) Я установил, что индивиды имеют права и что эти права не зависят от общественной власти, которая не может на них посягать, не становясь виновной в их узурпации.

Есть такое право власти, как налог; каждый индивид соглашается пожертвовать частью своего состояния, чтобы покрыть публичные расходы, цель которых — обеспечить ему спокойствие в праве пользования оставшейся частью; но если бы государство требовало от каждого все его состояние, то гарантия того, что он принесет себя в жертву, была бы иллюзорной, так как она не имела бы применения. Каждый индивид также согласен пожертвовать частью своей свободы, чтобы обеспечить остальную ее часть; но если при этом поглощается вся его свобода, то жертва становится бессмысленной.

Однако, когда свобода поглощена, что нужно делать? Мы подходим к вопросу о подчинении закону—одному из самых сложных вопросов, который может привлечь внимание людей. Какое-либо решение, которое могло бы случайно возникнуть по данному предмету, наталкивается на неразрешимые трудности. Зададимся вопросом: следует ли подчиняться лишь тем законам, которые мы считаем справедливыми? Тогда разрешим самое бессмысленное и самое преступное сопротивление закону: анархия будет повсюду. Следующий вопрос: следует ли подчиняться закону в силу того, что это закон, независимо от его содержания и источника? Тогда приговорим себя к подчинению самым жестоким декретам и самым незаконным властям....

Чего мы добьемся? Власть является легитимной только в своих границах; муниципалитет, мировой судья — власти легитимные, пока они не выходя за рамки своей компетенции. Они прекращают быть таковыми, если присваивают себе право принимать законы. Итак, нужно согласиться, что во всех системах индивиды могут использовать свой разум не только для понимания характера властей, но и затем, чтобы оценивать их акты; из этого вытекает необходимость обсуждать как источник закона, так и его содержание. (...)

Подчинение закону—это обязанность, но, как и всякая другая обязанность, не является абсолютной.—она относительна; она основывается на предположении, что закон исходит из легитимного источника и имеет справедливые границы. Эта обязанность не прекращается, когда закон лишь в каком-то отношении не соответствует данному предположению. Мы обязаны общественному спокойствию многими жертвами; мы становимся виновными в глазах морали, если слишком непреклонны в привязанности к своим правам, мы нарушаем спокойствие, как только нам кажется, что во имя закона на эти права посягают. Но никакая обязанность не связывает нас такими законами, как те, которые принимались, например, в 1793 году или даже позднее, чье развращающее влияние угрожало самым благородным частям нашего существования.

Никакая обязанность не связывает с законами, которые не только ограничивают наши легитимные свободы, но и препятствуют действиям, которые они не имеют права запрещать и которые заставляют нас противоречить вечным принципам справедливости или жалости, которые человек не может отказаться соблюдать, не изменяя своей природе. (...)

Необходимо указать признаки, определяющие, когда закон перестает быть законом.

Обратная сила закона есть первый из признаков. Люди соглашаются связать себя только такими законами, которыми установлены определенные последствия для их действий, что позволяет управлять своими поступками и выбирать ту линию поведения, которой они хотят следовать. Обратная сила закона лишает их этого преимущества. Она нарушает условие общественного договора. Она скрывает цену жертвы, которую требует.

Второй признак нелегальности законов—это предписание действий, противоречащих морали. Всякий закон, который приказывает доносить, выдавать кого-либо,—не есть закон; всякий закон, посягающий на склонность людей предоставить убежище любому, кто просит,—не есть закон. Правительство установлено для того, чтобы охранять; оно имеет средства для обвинения, преследования, раскрытия [преступления], передачи [правосудию}, наказания; оно совсем не имеет права налагать ответственность на индивида, который не выполнил никакой другой миссии, кроме своих необходимых, но трудных обязанностей. Оно должно уважать в гражданах это великодушие, которое их приводит к жалости и помощи слабому, униженному сильным, без обсуждения.

Мы создали представительную публичную власть, цель которой — иметь неприкосновенную жалость к индивиду. Мы хотели сохранить в себе чувство симпатии, наделив власть значительными полномочиями, которые могут ранить или вызвать увядание этих чувств.

Всякий закон, который разделяет граждан на классы, который наказывает их за то, что не зависит от них, который делает их ответственными за чужие действия, а не за свои, всякий подобный закон, не есть закон. Законы против дворян, священников, отцов дезертиров, родителей эмигрантов — не есть законы.

Вот принцип: но пусть не предвосхищают следствий, которые я из него выведу. Я совсем не призываю не подчиняться законам. Пусть оно [неподчинение] запрещено. Но не из почтительности к власти, которая имеет на него право, а из-за угрозы для граждан, которых бы необдуманная борьба лишила преимуществ общественного состояния. До тех пор, пока закон, хороший или плохой, не заставляет нас калечить самих себя; до тех пор, пока власть не требует от нас жертв, которые делали бы нас подлыми и жестокими, мы можем под ним подписаться. Мы только согласны, но если закон нам предписывает, как это делалось часто в смутные годы, если он нам предписывает попирать наши чувства и наши обязанности; если под абсурдным предлогом гигантской и искусственной преданности к тому, что он называет поочередно то республикой, то монархией, он нам запрещает сохранить верность нашим несчастным друзьям; если он нам приказывает вероломство по отношению к нашим союзникам или даже гонения на наших побежденных врагов, то—анафема и неподчинение несправедливым и преступным предписаниям, украшенным именем закона!