Хронология 6 page. Пятница, 28 сентября 1917 года

Пятница, 28 сентября 1917 года

Мишель Корде посещает Анатоля Франса в Туре

К обеду поезд останавливается на станции в Туре. На перроне стоит он, Анатоль Франс, солидный дородный господин с короткой белой бородкой и красным капюшоном на голове. Они вместе едут на автомобиле в Лa‑Бешеллери, поместье писателя, живописно расположенное на холме в двух километрах от Тура.

Война стала испытанием для этого старого человека. Не то чтобы она затронула его лично. У него не было родственников на фронте, и он спокойно жил себе на берегу притока Луары, вплоть до августа 1914 года, когда ему, как и многим другим, пришлось сняться с места и бежать на юг, спасаясь от непобедимой, как казалось, германской армии. Нет, скорее речь шла о том, что война с самого начала означала горький и неприглядный крах всего, во что он когда‑то верил.

Боль от сознания этого была особенно невыносимой для него, почтенного человека, привыкшего к хору восторгов и славословиц, теперь осыпаемого бранью и угрозами. И все только потому, что он не желал отказываться от своих прежних слов и в 1914 году не позволил вовлечь себя в военную истерию. Ошеломленный, уязвленный и испуганный, старый человек отправился тогда на фронт добровольцем – ему был 71 год, – но это вызвало лишь усмешки. Теперь Франса не столько преследовали, сколько игнорировали. Подавленный и запуганный, он предпринял еще несколько шагов, но на него не обращали внимания. У Корде создалось впечатление, что Франс совершенно утратил веру в человечество. И все же великий писатель не мог не размышлять о том, что же происходит сегодня. Он признался Корде, что иногда представляет себе, будто война продолжится вечно, и мысль об этом сводит его с ума[252].

Прибыв в Ла‑Бешеллери, они сели обедать. Дом семнадцатого века из массивного камня был просто великолепен, в нем можно было увидеть множество вещей, которые заядлый коллекционер Франс собирал годами. Один из гостей, посетив дом примерно в то же время, сравнил его с “антикварной лавкой”. Прямо посреди гостиной стоял позолоченный торс Венеры. За обеденным столом сидели и другие гости, в том числе некий торговец тканями из города. Как и Анатоль Франс, этот человек очень пессимистически взирал на будущее:

Подавляющее большинство жителей Тура хочет продолжения войны, ведь именно благодаря войне рабочие получают высокие зарплаты, а торгаши подсчитывают прибыль. Буржуазия, черпающая новости из реакционных газет, целиком и полностью поддерживает лозунг о войне без конца. Короче говоря, заявил он, пацифистами становятся только на фронте.

Они провели вторую половину дня в библиотеке, которая размещалась в небольшом строении в саду. Разговор невольно возвращался к теме войны, этой ране, которую никто из них не мог или не хотел бередить. Они обсуждали мирные инициативы последнего года – немецкую, американскую, и конечно же предложение о мире, которое в прошлом месяце выдвинул Папа Римский[253].

В доме ощущалась особая атмосфера. Рафинированные интеллектуалы чувствуют себя в комнате под защитой крепостных стен из книг, Франс и Корде, утонченные, образованные, радикально мыслящие гуманисты, живущие словно чужаки в своем собственном времени, возмущенные событиями, смысл которых им непонятен, для преодоления которых им не хватает сил. Неужели действительно все пути к миру отрезаны? Они хотели бы ухватиться за последнюю соломинку. Может, ответ президента Вильсона был переведен неправильно? А может, сфальсифицирован немецкий меморандум, направленный Папе Римскому? Наверное, есть какая‑то скрытая переговорная стратегия? Может быть, наверное, возможно. Но почему, почему, почему?

Слова и мысли витают в воздухе в этой библиотечной зале, часы текут один за другим. Начинает смеркаться. В небе появляется круглая луна, окрашивая осенний пейзаж своим серебристо‑молочным сиянием.

168.

Суббота, 13 октября 1917 года

Харви Кушинг просматривает списки пациентов

Погода хуже некуда. По‑прежнему льет дождь, дует ураганный ветер. Но и этот день Кушинг проводит за операционным столом. В прошлую пятницу в 5.25 утра началось новое наступление под Ипром, и это несмотря на ненастье, на поднимающийся уровень воды, на повсеместную слякоть, на плохую видимость. От одного пациента Кушинг услышал, что раненые просто тонут в воронках от снарядов.

Он начал утро с просмотра ожидавших его случаев:

Винтер Э. 860594. 7^_й пограничный, 17‑я див. Проникающее ранение мозжечка. Сидел. Со шлемом на голове. Снаряд взорвался в воздухе. Был без сознания, не знает, как долго. Дополз до окопа, встать не может, головокружение и пр.

Робинсон X. 14295. 1‑й Южноафр. пех., 9‑я див. Проникающее ранение в темпоральной области. Ранен вчера около 18.00. Упал на землю, но сознания не потерял. Шлем пробит. Прошел 20 метров – головокружение, рвота, онемение левой руки и пр. Транспорт только сегодня утром из‑за месива на дорогах.

Мэттью Р. 202037. 8‑я Черная стража. Проникающее ранение в правой париетальной области; hernia cerebri. Думает, что его ранило три дня назад. Красивый статный шотландец.

Хартли Дж. 26‑я пулемет, рота, 8‑я див. Ранен в и часов ночи, в сознании. Пошел к месту своей части. Думает, что они достигли цели и пр.

Богус. 3‑я Новозеландская стрелковая бригада, 1‑я АНЗАК. Фронтальное поверхностное ранение. Две ночи провел на передовой, прежде чем попал в переплет. Когда его ранило, он как раз выдвинулся на 900 метров вперед и пр.

Битти, 7‑й Сифорт., 9‑я див. Санитар, нес носилки, был ранен, когда забирал третьего солдата – по четверо на одних носилках, – примерно в 300 метрах от передовой. Проникающее ранение в окципетальной области. (?)

Мидгарк. 11‑й Королевский Шотланд. 9‑я див. Множественные ранения, включая голову и пр.

Добби. Гвард. батал., 4‑я див. Ранен под Пёлькапелем примерно вчера после обеда. Поступил сюда в 19.00. С тех пор в “resus”. Положение серьезное. Сделать рентген и пр.

К концу дня Кушинг чувствует себя вполне сносно. Операции прошли успешно. К тому же ему удалось использовать специальный магнитный аппарат, чтобы извлечь осколки из черепа трех из вышеперечисленных пациентов.

Кушинг понимал, что наступление оборачивалось провалом; поток раненых не иссякал. Никто в глаза не видел свежих газет или официальные сводки. Невозможно понять, что происходит на самом деле.

♦

Через два дня под Ипром воцарилось затишье. Погода улучшилась. Ходили слухи о том, что три британские дивизии так поредели, что их отправили с фронта, а на замену им ожидается подкрепление из Второй армии. Вечером Кушинг видит стаи перелетных птиц, их тысячи, они слетелись в рощицу неподалеку от госпиталя. Кто‑то сказал ему, что это скворцы.

169.

Среда, 24 октября 1917 года

Мишель Корде слушает разговоры на парижских улицах

На пороге четвертая военная зима, и настроение в Париже менее беспечное, чем год назад. Хотя дефицит сдает свои позиции. Тот, у кого есть деньги, может достать все. Спекулянтов становится все больше, они все богатеют и ведут себя все более бесстыдно. Во многих фешенебельных ресторанах нанимают швейцарами ветеранов с медалями на груди и инвалидов войны, и Корде спрашивает себя, о чем они думают, когда распахивают двери перед людьми, которые не более чем “разжиревшее чревоугодие на пути к своему корыту с едой”. Корде отмечает в своем дневнике:

На улицах слышишь, как люди строят свои маленькие планы. Они часто говорят: “После войны я буду… ” – тем же будничным тоном, как можно сказать: “После душа я буду… ” Они относятся к этому событию мирового значения как к стихийному бедствию. Они даже не подозревают, что сами могли бы остановить войну, что она паразитирует на их молчаливом согласии.

170.

Воскресенье, 28 октября 1917 года

Харви Кушинг видит скопление канадцев перед Зоннебеке

Легкий туман. Сквозь него пробиваются лучи солнца. Облачно. Холодный воздух. Собственно говоря, он никогда не оправдывал войну. Ежедневно он пытался латать те дыры, которые она оставляла за собой, помочь раненым, волнами накатывающими на его полевой госпиталь. Опыт научил его оценивать затраты. Не было дня, чтобы он не смывал со своих рук кровь и мозговую субстанцию. Будучи представителем высших слоев Бостона, он не мог не находить свой нынешний образ жизни весьма некомфортным: постоянная сырость, однообразная пища, холод, мешающий уснуть в тонкой палатке. У него была собственная складная ванна.

Да, затраты. Кушинга ужасало эти безграничное материальное расточительство. Были убежища, где изоляцией пола служили уложенные рядами консервированные продукты. В одном месте нашли 250 новехоньких непромокаемых прорезиненных штанов, которые предназначались для наиболее затопленных окопов, и какая‑то воинская часть просто выбросила их, использовав один раз. Солдаты выбрасывали все лишнее или тяжелое, особенно перед тем как идти в бой, в полной уверенности, что если они уцелеют, то доложат, что выброшенная амуниция потерялась во время сражения, и затем получат все новое, без дальнейших расспросов. Повсюду можно было увидеть брошенные винтовки; их использовали как дорожные указатели, как опоры в окопах, или же они просто ржавели, валяясь на земле. За пять минут огня на небольшом участке расходовалось боеприпасов на 80 тысяч фунтов.

К тому же он слишком многое видел и слышал, чтобы не критиковать британскую армию за ее боевые действия под Ипром. Взять хотя бы историю, услышанную им позавчера от одного из пациентов, унтер‑офицера из 50‑й дивизии. Молодой человек дрожал, лежа в своей кровати, и притворялся, что курит сигарету. Его батальон сбился с пути дождливой ночью, после чего попытался окопаться. Но под ногами чавкала грязь, так что они смогли только набросать небольшие кучи земли и укрыться за ними, лежа в прямо в лужах. После того как им дважды велели продолжать путь в темноте, они наконец получили приказ о наступлении, и тогда они попытались следовать по пятам за артиллеристами, открывшими огонь. Но они передвигались слишком стремительно. И внезапно обнаружили, что уперлись лбами прямо в угловые бетонные бункеры немцев. “Так вот, почти все погибли”.

Кушинг так никогда и не смог понять, почему, к примеру, надо вести наступление в самую неподходящую погоду. Он и раньше задавал этот вопрос одному высокопоставленному британскому офицеру, но в ответ услышал, что так надо. К тому же военная машина слишком велика, планировать и просчитывать что‑либо слишком сложно. Все слишком громоздкое и неповоротливое, и получается, что все это бесконтрольно. Таков образ самой войны.

Это воскресенье выдалось спокойным. Поступают лишь отдельные раненые. Но сражение продолжается. Готовится новое наступление. Один знакомый из Второй армии обещал сопровождать его на фронт, и сегодня, похоже, для этого настал подходящий момент. Они оба отметились на одном из многочисленных контрольных пунктов, сели в санитарную машину и поехали через Поперинге к Ипру. Движение на дороге становилось все более интенсивным по мере приближения к городу. Они петляли на глинистой дороге между марширующими солдатами и ординарцами на мотоциклах, колоннами грузовиков и лошадьми, тянувшими пушки. Они ехали сквозь серый хаос развалин. Миновав разбомбленный Менен, они продолжили путь к Поттизе; там они оставили машину и пошли дальше пешком. Для надежности. Передовая находилась в паре километров отсюда.

Кушинг был потрясен. Не только потому, что повсюду в этой непролазной грязи валялись “дохлые лошади, подбитые танки, разбившиеся самолеты, ведра с кордитом, снаряды, гранатометы, бомбы, поврежденные или брошенные повозки, колючая проволока”, – но и тому, что увиденное в общем‑то соответствовало его ожиданиям. Именно так все и выглядело на фотографиях.

На дороге к Зоннебеке теснились перемазанные глиной канадские солдаты с грузовиками, пушками и мулами, нагруженными боеприпасами. Войска на обочине ожидали своей очереди, чтобы двигаться дальше. В воздухе стоял гул от бесчисленных артиллерийских орудий; он то стихал, то нарастал, то стихал, но не прекращался. В небе кружат самолеты, обрамленные почти акварельными облачками дыма от зенитного огня. Он видит, как всего в 200 метрах взрывается немецкий снаряд. Видит, как взметнулся вверх фонтан черной земли, “будто гейзер”. Видит еще один взрыв, еще ближе к нему. Его реакция изумляет его самого:

Дикарь в твоей душе заставляет тебя полюбить все это: и нужду, и расточительство, и опасность, и тяжелый труд, и восхитительный хаос. Ты чувствуешь, что, несмотря ни на что, мужчинам нужна именно эта стихия, а вовсе не сидение в удобных креслах с сигаретой и стаканом виски в руках, с газетой или за бестселлером. Не надо притворяться, что эта лакированная поверхность и есть цивилизация и что под этой крахмальной, застегнутой на все пуговицы рубашкой не прячется варвар.

И он, слишком хорошо знавший все скорби и боль, которыми сопровождается любое сражение, внезапно и против своей воли, в миг головокружения на краю пропасти, будто ощутил все величие и сладость битвы или, во всяком случае, ее темную разрушительную энергию, на которой зиждется трагедия. На сегодня хватит. И они возвращаются в Ипр. Он видит, как солнце заходит за зубчатые развалины средневековой палаты суконщиков. Его прощальные лучи коснулись аэростата наблюдения, которого вскоре поглотит ночная тьма.

♦

В тот же день Флоренс Фармборо пишет в своем дневнике:

К вечеру поступил солдат, раненный немецкой пулей. Вскоре он узнал, что он единственный в палате, кто ранен врагом. Он тут же заважничал и почувствовал себя настоящим героем среди всех остальных, получивших свои ранения по собственной вине или из‑за несчастного случая.

171.

Вторник, 30 октября 1917 года

Паоло Монелли пьет коньяк и ждет новостей

Вот уже неделю на реке Изонцо происходит что‑то очень важное. Враг в результате одного‑единственного наступления добился того, чего не смогла сделать итальянская армия за целых одиннадцать, – совершить прорыв. Немцы наступают. Но Монелли и все остальные на Северном фронте не знают в точности, что произошло и что происходит сейчас. Они занимают выгодную и надежно укрепленную позицию и готовятся зимовать в недавно построенных хижинах. На той высоте, где они находятся, уже полно снега.

Нет, они ничего не знали. До них не доходили ни газеты, ни фронтовые сводки, и они витали в облаке неведения, питаясь слухами, сумбурными, противоречивыми, порой фантастическими. Вроде того, что немцы заняли Удине. Или что 200 тысяч итальянцев сдались в плен. А может, 300 тысяч? Настроение у всех мрачное. В офицерской столовой тишина. Монелли пьет коньяк, чтобы заглушить чувство безнадежности.

Он пишет в своем дневнике:

До нас дошли трагические известия с Восточного фронта. Враг топчет родную землю, солдаты бросают оружие. Здесь же ничего не происходит. Ожидание отягощается бюрократическими глупостями, сигнатурами и циркулярами, педантизмом нервных командиров, шуточками начальства, которое мы не уважаем.

172.

Четверг, 1 ноября 1917 года

Пал Келемен видит возвращение пехотного батальона с передовой на Изонцо

Бесконечный дождь льется с серого неба на серую гору. Вечереет, австро‑венгерский пехотный батальон возвращается с передовой. Там же и Пал Келемен, он видит, как солдаты, шатаясь, бредут по тропе, ведущей от горного плато, на котором они расположились.

Наступление под Капоретто[254]было задумано лишь для того, чтобы дать небольшую передышку потрепанным австро‑венгерским частям на реке Изонцо, в ожидании масштабного наступления итальянцев. Но что‑то, может, туман, газ, неожиданность, идиотская итальянская диспозиция, опытные немецкие соединения, обученные новой, мобильной тактике[255], – что‑то привело к тому, что прорыв оказался серьезнее и глубже, чем кто‑либо смел надеяться. Одно повлекло за собой другое. Страшась западни, целая итальянская армия на реке Изонцо в панике отступила к реке Тальяменто. Грандиозный триумф двойной монархии[256].

Батальон, который встретился Келемену на горной дороге, не участвовал в самом наступлении, но был тем не менее отмечен. Он пишет в своем дневнике:

Чем бы ни были солдаты заняты – спускались вниз, стояли, пережидая возникший на дороге затор, или лежали на обочине, невозможно было себе представить, что это ими политики и генералы защищают монархию. Немыслимо, что “нашей доблестной пехотой” называют этих вот оборванных, изможденных солдат, с нечесаными бородами, в мятой, отсыревшей и замызганной форме, в истоптанных ботинках, с усталыми лицами.

Они останавливаются. Весь батальон рассаживается на склоне горы. Кто‑то из солдат достает из вещмешков консервы и складными ножами выковыривает оттуда еду, отправляет ее в рот. Руки их почернели от грязи, они мозолистые, заскорузлые, неуклюжие. Солдаты жуют, на скулах ходят желваки. Они сидят на мокрых камнях и безразлично заглядывают в свои жестяные банки.

Военная форма на них сшита из плохой ткани, не той, которая положена. Подметки на башмаках бумажные, на них сумел нажиться поставщик, освобожденный от военной службы.

И в то же самое время в домах, не тронутых войной, накрывают обед. Сияют электрические люстры. Белые скатерти, хрупкие бокалы, серебряные вилки и ножи. Опрятные мужчины в гражданской одежде ведут своих дам к столу. Может быть, где‑то в углу даже играет небольшой оркестр. Искрятся напитки. С легкой улыбкой собеседники обсуждают разные пустяки, ибо в разнополой компании принято говорить на легкие и приятные темы.

Думают ли они в этот вечер о грязных солдатах, которые ценой нечеловеческих усилий обеспечивают им неизменность их удобной беззаботной жизни, которая у многих стала гораздо лучше, чем до войны?

173.

Воскресенье, 11 ноября 1917 года

Флоренс Фармборо слышит слухи о государственном перевороте

Он милый, даже красивый, этот двадцатилетний подпоручик, который поступил к ним вчера. Когда его внесли на носилках, она заметила, что у него “правильные, классические черты лица, столь типичные для русских с южных окраин, длинные кудри и светло‑серые глаза, окаймленные густыми, темными ресницами”. Она отметила также, что он прекрасно сложен. Его звали Сергей, при нем находился его денщик. Он‑то и рассказал, что юный подпоручик – самый старший в семье из семерых детей, что он записался вольноопределяющимся, будучи семнадцати лет от роду, и прошел подготовку на офицерское звание.

Подпоручик оказался очень беспокойным пациентом. Он был встревожен, изможден, напуган, все время отдавал приказы. Хотел, вопреки инструкциям врачей, чтобы его подняли из постели, выкрикивал команды, рычал на бедного денщика, который явно любил своего подпоручика и неуклюже пытался помочь ему чем мог. Прогнозы врачей были неутешительными. Он получил серьезное ранение в живот и как следствие – разрыв мочевого пузыря и множественное повреждение кишечника. Хирурги сделали все, что в их силах, и теперь оставалось лишь надеяться на лучшее. Двадцатилетний подпоручик рычал на своего денщика: “Ах ты, подлец, марш в окопы! На передовую!” Флоренс видела, как низкорослый человечек прятался в соседнем отделении, пережидая там гнев своего хозяина. По какой‑то причине подпоручик называл Флоренс Зиной. Может, он начал бредить?

Они по‑прежнему находились в некоторой изоляции на Румынском фронте, но сегодня до них дошли сенсационные новости из России. Три дня назад в Петрограде произошел государственный переворот, его совершила одна из революционных партий – большевики. Начались повсеместные беспорядки. Картина была неясной и противоречивой, во многом подогреваемой слухами, но похоже, что большевики захватили власть в Петрограде, в то время как правительство Керенского все еще удерживало Москву. “Наши худшие опасения оправдались: в свободной России начинается гражданская война”.

После обеда прогнозы врачей начали сбываться, что, впрочем, не стало неожиданностью. Брюшина подпоручика начала менять цвет. Это гангрена. Счет пошел на часы.

Всю ночь она просидела у его кровати, оставив поступавших раненых на попечение ассистентов. Подпоручик стремительно погружался в бессознательное состояние, в смерть. Пару раз он громко звал свою мать. Единственное, что могла сделать Флоренс, так это дать ему большую дозу морфия.

Он умер в половине шестого утра, его тело перенесли в маленькую комнату. Флоренс видела, как он лежал там, вернее, как его тело лежало там, с закрытыми глазами, скрестив руки на груди. Рядом сидел денщик, с застывшим, бледным лицом. Грохот артобстрела слышался совсем близко, но денщика это, похоже, ничуть не тревожило.

Флоренс запишет потом в своем дневнике:

Не знаю, как долго я еще смогу выносить все это. Я всегда надеялась, что мой опыт на войне, несмотря на все горе и несчастья, повлияет на мою духовную жизнь, сделает меня способной к состраданию, “укрепит мою душу на стезе добра”. Но теперь я хочу найти себе спокойное место, где царит мир.

174.

Среда, 14 ноября 1917 года

Харви Кушинг едет на поезде из Парижа в Булонь‑сюр‑Мер

Ездить поездами становится настоящим испытанием. Если хочешь попасть в вагон, следует быть на вокзале за час до отправления. В самом поезде главенствует закон джунглей, по крайней мере в том, что касается сидячих мест. Харви Кушинг совершает одну из своих многочисленных поездок в Париж, где он участвует в работе комитетов по улучшению военной медицинской службы и по распространению информации о новых методах лечения. В нем еще жив практический и профессиональный интерес, который однажды привел его во Францию. Еще еле‑еле теплится.

На самом деле Кушинга в этот день занимает совсем другое, пока он сидит в покачивающемся вагоне и едет обратно в Булонь‑сюр‑Мер, в госпиталь, где он приступил к работе. Время десять часов утра.

Пассажиры, сидящие в одном купе с Кушингом, воплощают многоликость публики военного времени. Тут сидит французская пожилая пара: она закутана в шаль, он погружен в чтение утренней газеты. Несколько русских военных, один из них – с пышными светлыми бакенбардами. Несколько бельгийских солдат, легкоузнаваемые по своим кисточкам, болтающимся на головных уборах, которые Кушинг считает “дурацкими”. А еще португальский офицер, он стоит надувшись в коридоре (Кушинг подозревает, что занял его место). И летчик в темно‑синей форме; он читает довольно фривольный журнал “Ля Ви Паризьен”, известный своими рисунками полуобнаженных женщин, – эти рисунки часто вырывали и вешали в окопах и казармах; в журнале публикуется также множество объявлений от женщин, желающих познакомиться, но прежде всего от солдат, разыскивающих “крестную”: все знали, что это был пароль, означавший временные сексуальные отношения. Американских военных даже предупредили на самом высоком уровне, чтобы они не смели покупать этот скандальный французский журнал[257].

Кушинг уже начал забывать кровавые затяжные бои вокруг Ипра, которые закончились около недели назад, когда канадские войска наконец заняли этот гористый выступ, эту насыпь, давшую название самой битве, – Пасхендале. Никаких сомнений: британское командование предпринимало бессмысленные наступления исключительно из соображений престижа, и сражение не прекращалось до тех пор, пока не было заявлено, что “цель достигнута”.

Еще бы, цель. В этот день Кушинг мрачен и пессимистичен. “Иногда спрашиваешь себя, к чему все это идет, – пишет он в дневнике, – и зачем мы здесь”. Его мрачное настроение во многом вызвано тревожными новостями из России и Италии. Большевики со своим лозунгом “Мир народам!” захватили власть на востоке, а потрепанная итальянская армия отступала от одной реки к другой. Сможет ли она удержать новые позиции на реке Пьяве? (Часть Кушинга перебросили в госпиталь в Булонь‑сюр‑Мер, потому что британское соединение, которое стояло там, получило приказ немедленно отправляться в Италию.) Лично он, Кушинг, считал, что союзникам не приходилось еще так тяжко со времен Марнского сражения в 1914 году.

Конечно же это ощущение общего кризиса выливается в раздражительность. Кушинг с неприязнью разглядывает сидящих в купе бельгийцев и русских. Бельгийцы, пишет он, “наверняка носят свои дурацкие кисточки на голове затем же, зачем машут пучком соломы перед упрямым ослом”. А эти русские, да они только едят и ничего не делают: “они отказываются сражаться, но что еще хуже, отказываются работать”. Среди союзников нет сплоченности, поэтому неудачи подстерегают их на каждом шагу. А тем временем “немцы планируют к весне прорыв на Западном фронте”. Нет, Кушинг больше не питает оптимизма и понимает, как и десятки миллионов других, что его жизнь во власти каких‑то далеких сил, – сил, которыми давно никто не управляет. “Еще один поворот калейдоскопа – и в любую минуту наши судьбы изменятся”.

Летчик отложил в сторону “Ля Ви Паризьен”. И взялся за чтение романа под названием “Моя милашка”. Поезд покачивается, стуча по рельсам.

175.

Четверг, 15 ноября 1917 года

Паоло Монелли участвует в обороне Монте‑Тондарекар

Мокрый снег и слякоть. Наверху, на горном хребте, солдаты инженерных войск натягивают колючую проволоку. Здесь надо остановить врага. Они не впервые слышат эти слова. Наоборот, весь последний месяц их так только и заклинают, однако итальянская армия продолжает отступать, от горы к горе, от реки к реке: от Изонцо к Тальяменто, от Тальяменто к Пьяве. На севере, на плато Азиаго, позиции еще как‑то удерживают, но и там потихоньку пятятся назад. Если один из фронтов дрогнул, то другой автоматически попадает в тяжелое, если не сказать невыносимое положение.

Рубежи, которые им предстояло оборонять на горе Тондарекар, далеки от идеальных. Условия для обстрела никуда не годные, а участок, который обороняла рота Монелли, слишком велик. В среднем на каждые сто метров приходилось по восемь солдат. Сам Монелли был сдержанным и решительным, хотя его потрясли отступления и угроза поражения итальянцев, причем не только в данном сражении, а в войне в целом. Он действительно собирался воевать на этой горе, невзирая на неудачную позицию и неравное соотношение сил. Последний раз он делал записи в дневнике два дня назад. Тогда он писал, как печально сознавать, что все эти горные вершины захвачены врагом. Но добавлял: “Когда враг окажется лицом к лицу с нашей скорбью и нашей ненавистью, ему не жить”.

И вот началось наступление, которого они так ждали.

Вражеские ударные части бросаются вперед. Крики и вопли. Монелли наблюдает, как стремительно передвигаются фигуры, одетые в серое. Атакуют сплоченными группами, необычайно сплоченными для 1917 года. Противник им под стать – австрийские альпийские егеря. Вопли, крики, грохот. Огонь. Строчат пулеметы. Над головами свистят пули. Монелли видит кое‑кого из своих солдат: Де Фанти, Романин, Тромбони, Де Рива. Они заросли щетиной, измотаны, но столь же решительны, как и он сам. Их лица на удивление спокойны. Вопли, крики, грохот. Серая волна замедляет ход, останавливается, откатывается назад. Какой‑то офицер радостно выпрыгивает на край окопа и изрыгает ругательства в адрес отступающих. Враги исчезают в своих окопах. За собой они оставляют рваные лоскутки неподвижно лежащих тел. Вопли. На колючей проволоке хлипкого заграждения тяжело повисли тела убитых. Так близко враг подобрался к их позициям.

Это повторилось еще дважды. Затем наступило относительное затишье. Майор артиллерии осторожно выглядывает из окопа и с удивлением констатирует, что позиции удалось удержать. Похвалив их, он исчезает.

Монелли достает свой дневник, когда сражение уже позади. Под сегодняшней датой он пишет три слова: “Non é passato”. Они не прошли. И все[258].

♦

В это время Владимир Литтауэр и его часть все еще находились в Псковской области. После того как большевикам неожиданно удалось совершить свой переворот, хаос и разложение стремительно охватили армию, и все уже потеряли надежду обуздать дезертирство. Однажды вечером к Литтауэру пожаловала делегация от польского контингента полка, в их числе – его старый денщик Куровский. Польская часть полка до сих пор не поддавалась тлетворному влиянию революционной пропаганды, но теперь в воздухе носились идеи о независимости и возрождении. Поляки засобирались на родину, они хотели, чтобы Литтауэр последовал за ними: “После того, как мы уйдем, вам не светит ничего хорошего”. Но тот отказался. Он видел, как глаза его денщика наполнились слезами.

На следующий день “они, оседлав коней, стройными рядами ускакали к себе на родину. Мой денщик Куровский был среди них”.